И Александр сел писать.
Впервые он писал так, что сам не мог оторваться. Не обдумывая заранее, не составляя плана. Слова стекали с пера, выстраивались в строчки, строчки сдваивали ряды, становились в шеренги и превращались в страницы...
Александр начал писать рано утром — днем предстояла тренировка. Но первый раз с тех пор, как стал заниматься спортом, он забыл о занятиях и не пошел.
Он писал и писал. Не перечитывая, не исправляя. Он просто видел перед собой живого Ивана Васильевича таким, каким привык видеть его совсем недавно, каким помнил его и запомнил навсегда — бодрого, веселого даже в болезни, уверенного, точно знающего, что, а главное, для чего надо делать, словно горящего всегда каким-то, тогда еще не ясным Александру, внутренним огнем. Он старался понять и передать главное, чем, по его мнению, можно было определить жизнь Ивана Васильевича. Ростовский спешил. Он все время спешил. Спешил сделать за день то, на что полагалась неделя, в месяц то, на что отводился год. Он не мог мерить время общепринятой мерой. У него были свои сроки, свой предел...
Когда Александр кончил писать, на улице уже зажглись фонари.
Не возвращаясь к рукописи, он вышел из дома и долго бродил по Москве. Впервые после смерти Ивана Васильевича он был счастлив. Он знал теперь, твердо знал, что выполнит последнюю просьбу своего учителя.
Он и вернувшись домой не тронул рукописи. Перечел ее лишь на следующий день. Со страхом. Как ни неопытен еще был Александр, он понимал, что, когда пишешь в порыве вдохновения, написанное кажется тебе прекрасным, безупречным. А потом перечитываешь со спокойной, свежей головой — и видишь все слабые места, длинноты, пробелы. Так на приобретенном вечером в комиссионном очень понравившемся костюме утром, при беспощадном свете дня, обнаруживаешь там потертость, здесь пятно.
Но и перечтя Александр остался доволен своим очерком. Впрочем, в редакцию он нес его с волнением. Ну какой автор — судья своему произведению! И другое. Если б речь шла просто о рядовом материале, он мог быть лучше и хуже, что-то больше удалось, что-то меньше. Но здесь середины быть не могло. Если очерк не был очень хорошим — значит, он никуда не годился.
Лузгина не было в редакции, Александр оставил очерк у Елисеича и нарочно ушел под предлогом не очень срочного интервью. Он не мог смотреть, как старый репортер, вооружившись очками и грызя свой облезлый карандаш, будет читать его произведение. А вдруг он заснет или, отложив листы в сторону, начнет рассказывать Юрке Соловьеву древний анекдот.
Александр вернулся в редакцию после обеда. Секретарша сказала, что его уже дважды спрашивал Лузгин, и Александр поспешил в кабинет.
Лузгин жестом пригласил его сесть. Он молчал. Александру казалось, что сердце его готово выпрыгнуть из груди. Вот так же еще совсем недавно он сидел и ждал, как оценят его материалы о границе. Их тогда оценили хорошо. А теперь это казалось Александру естественным. Собственно, их было не так уж трудно сделать. Другое дело — очерк о Ростовском.
Ведь даже самый трудный пройденный этап всегда кажется легче того, который предстоит.
— Ну что тебе сказать, Луговой (Лузгин впервые обращался к нему на «ты»)? Вот ты и журналист. Поздравляю. Такую вещь мог написать только зрелый, хороший журналист, а не практикант. (Александр сидел не шевелясь, уши его горели, а Лузгин говорил медленно, не как обычно, словно размышляя.) Ты, конечно, еще практикант и не кончил еще университет, ты, наверное, еще немало напишешь и слабых, и неудачных материалов. Но главное — есть в тебе та самая «искра божия». Я, ты знаешь, сам писать не мастак, но как пишут другие — в этом я разбираюсь. Мне, наверное, придется еще не раз ругать тебя, но сейчас говорю тебе прямо, Луговой: ты далеко пойдешь! Только всегда выкладывай себя всего в каждой, даже самой пустяшной, заметке. И никогда не криви душой. Не согласен, не зажегся — лучше откажись писать.
Он встал, обошел, хромая, стол и подчеркнуто торжественно пожал Александру руку.
Александр не знал, что сказать. Он топтался на месте, радостно улыбаясь, что-то бормоча...
В этот момент вошел Елисеич. Он сразу понял, что происходит. Посмотрев, на Александра своими близорукими глазами и пожав ему, руку, он печально изрек:
— Ну вот и смена приходит, Семен Петрович, таким, как я, пора на пенсию. Да, старик, читал я твой материал, радовался за тебя, а за себя расстраивался: сильнее вы нас, старых-то, сильней. У нас опыт, да уж устали. А у тебя все: и молодость, старик, и сила, и талант, наверное. — Он помолчал. — Да, не побоюсь сказать. Талант!
— Ну-ну, — Лузгин улыбнулся, — что это вы, Елисеич, расплакались. Выше, выше голову! У него — талант, у вас — опыт, у всех — любовь к делу. На этих трех китах и стоит наша журналистика. А на пенсию-то рано.
— Ну, рано, положим, не рано, Семен Петрович, — философски заметил Елисеич, — я ее уж шесть лет, как имею право получать. Только как главный редактор знайте: заявление об уходе — единственный редакционный материал, который я никогда не подпишу, даже псевдонимом.
Говорили еще долго.
Домой Александр возвращался пешком, медленно. Вот и стало все хорошо. Люся его любит, Лузгин сказал ему такое... Он ведь никогда комплименты не делает. Осталось третье: первенство Москвы. Он должен его выиграть!
...Первенство проходило в спортивном зале «Крыльев Советов», в том самом, под которым размещался другой зал, где тренировалась Люся.
«В таких условиях, — говорила она Александру, — ты не можешь проиграть. Чуть что — стучи ногой в пол, и я буду бросать обруч в потолок: авось твой противник испугается».
Все здесь было Александру знакомо и привычно: и мальчишки, в тщетной надежде проникнуть в зал толпившиеся у входа и внимательно разглядывавшие проходивших спортсменов («Вот тот мастер!», «Вот этот, который, помнишь, тогда как кинет...»); и судьи в темных пиджаках и белых брюках, с подчеркнуто строгим видом, спешившие куда-то; и стук падающих на мат тел, возгласы зрителей, аплодисменты, гулко разносящиеся под сводом, объявления судьи-информатора...
Первенство продолжалось три дня. На все это время Лузгин освободил Александра от посещения редакции. Он сказал:
— Даю вам, Луговой (он опять говорил ему «вы»), такое задание. Напишите о первенстве. Не отчет, конечно — как участник вы его не увидите, — а именно «Записки участника». Ну, переживания ваши, наблюдения, мысли. Так что считайте, что вы не освобождены, а, наоборот, в служебной командировке.
Александр приходил за полчаса до начала очередных соревнований. Как тяжеловесу, ему приходилось дольше всех ждать своей очереди.
На этот раз Александру везло. Проиграв по нелепой случайности сравнительно слабому противнику, из борьбы фактически выбыл прошлогодний чемпион Москвы. Александра жребий свел с не очень сильными соперниками. Так что к решающей схватке он пришел без поражений.
У Виктора Орлова путь был несколько трудней, но и он имел одни победы.
Короче говоря, предположения спортивных обозревателей оправдались: вопрос о звании чемпиона столицы в тяжелом весе будет решаться во встрече мастеров спорта Виктора Орлова («Буревестник») и Александра Лугового («Буревестник»).
Так, собственно, предполагали и они сами и их тренеры. Прошлогодний чемпион Москвы был не очень-то в форме, и еще неизвестно, так ли уж случайно он проиграл.
Во всяком случае, Александр твердо решил выиграть. Он не хотел признаваться себе, но прекрасно понимал, что на этот раз им движут не только спортивные мотивы. Выигрыш у Орлова имел для него и другое значение. Он презирал Виктора, он ненавидел его за все: за его ухаживание и временные встречи с Люсей, за его ловкий обман, этот липовый «героизм», за какую-то фальшь, которую он чувствовал в нем, хотя ее невозможно было доказать. За все!
Он должен выиграть у него.
Последний день первенства падал на субботу. Ровно в половине шестого Александр был в раздевалке.
Тяжеловесам предстояло выступать не скоро. Но никто из борцов никогда еще не смог прийти прямо к своему выступлению.
Александр поговорил с ребятами, с тренером. Посмотрел на трибуны. Люся, как всегда, сидела в первом ряду, она приходила едва ли не раньше его.
А вон Лузгин, Юрка Соловьев. Елисеича нет. Он все равно ничего не видит дальше собственного носа. Знакомых полон зал.
Александр вернулся в раздевалку. Там уже был Виктор. Пришлось поздороваться. Слишком много людей вокруг, и все они знали, что Виктор и Александр будут оспаривать сегодня, в последнем поединке первенства, звание чемпиона в тяжелом весе, то есть по существу абсолютного чемпиона столицы.
Александр издали кивнул Виктору. Виктор приветливо, широко улыбаясь, помахал рукой.
Один за другим в раздевалку возвращались участники предшествующих схваток.
Одни — радостные, возбужденные, другие — унылые.
Они горячо обсуждали пережитое на ковре. Кто-то жаловался на судью, кто-то ворчал, что вот еще немного — и он бы... Кто-то, не скрывая переполнявшего его счастья, пел, порядком фальшивя.
