Он вытащил из нагрудного кармана стеклянную трубочку с несколькими белыми таблетками.
— Еще в армии санинструктор мне дал как–то это лекарство. Трофейное. От зубов, говорит, от ревматизма, от простуды, от подагры, от головной боли. Возьмите попробуйте. — И Федор положил трубочку на табурет возле постели Ивана Кузьмича, рядом с аптечными склянками.
— Спасибо, — сказал Майбородов. — У меня вон тоже что–то такое есть, Иван Петрович привез из аптеки. Только я не любитель лекарств.
Федор помолчал, взялся было за шапку, но заметил на столе один из томов труда Майбородова.
— Читал, между прочим, вашу книгу, Иван Кузьмич. Для клубной библиотеки шефы прислали. Очень интересно читать. Вы вот не любитель лекарств, а я не любитель охоты. Но почитал, как у вас описано, самому захотелось взять ружьишко да выйти в лес или на болото. Прямо в птичью душу вы заглянули и так рассказали о птицах, что думаешь: ничего, зная их повадки, трудного теперь тебе нет глухаря, например, выследить или уток захватить на жировке. Для охотников это золотая книга.
— Есть, значит, польза от нее хоть какая–нибудь? Хоть маленькая? — Майбородов даже о недугах своих позабыл, приоткинул одеяло. — Вы серьезно так считаете?
— Странный вопрос, Иван Кузьмич. А вы когда писали, разве не думали: будет от вашей книги польза или нет?
— Да, это верно, это верно. — Майбородов снова укутался до подбородка. — Вопрос мой, конечно, странноват. — Мысленно он добавил: «Мне бы его задать самому себе лет десять назад».
Федор попрощался, ушел. На крыльце он встретил Панюкова.
— Здорόво, Федя! — приветствовал его Панюков. — Мы сегодня вроде не видались. У Татьяны Ивановны гостевал?
— С чего ты, Семен Семеныч? Ее и дома нет. На яблони, наверно, любуется. Ивана Кузьмича проведал.
— А я думал, у Танюшки ты. — Панюков колупнул заусеницу на сосновых перилах крыльца. По смолистому слою отставала длинная щепка. — Гуляешь с ней, Федя? — спросил, продолжая заниматься перилами.
Федор промолчал. Редкие встречи свои с Таней не мог назвать гуляньем, не понимал, откуда такие слухи пошли по селу. Насторожился. На щеке его разбухал от крови комар, — не чуял.
— Желаю счастья, Федя. Бери ее за себя. Эх, на свадьбе гульнем. — Щепка треснула.
— Да ты что сегодня какой, Семен Семенович. — Федор остановил руку Панюкова. — Мы этак Ивану Петровичу всё крыльцо разворотим.
— Эх, Федя, — повторил Панюков, отстраняясь от перил. — Молодой ты… И хороший ты парень. Вот тебе пять! — Он подал руку. — Пока! Пойду, тоже проведаю Кузьмича. — Распахивая дверь, Панюков обернулся и еще больше озадачил Федора. — Каждому свое, — сказал он. — Кто–нибудь да должен и пулеметы собой закрывать.
У Панюкова крепко засела в голове мысль, высказанная весной Кирюшей–кузнецом. Часто чувствовал он себя в трудную минуту тем солдатом, который для общего дела кинулся на пулемет врага и умер за товарищей. Сознание того, что он не только для себя — для трех сотен людей работает во имя общего, колхозного дела, укрепляло силы Семена Семеновича. Работал он — как шел в атаку. А в атаке — где там разбирать: пуля тебя полоснула по руке или ноги изорваны колючкой. Давай — вперед! Дойдешь до цели — тогда утрешь и пот со лба, и раны подсчитаешь, и полежишь часок на развороченной боем земле.
Но проходили год за годом — и пот катился в семь ручьев, и раны были, и без атак ни дня не жилось. Одна атака подходит к завершению, в другую подымай народ. Всегда так: солдаты гимнастерки латают после боя, подковки ставят на сапоги или спят — мешки под головами, а командиры — на то они и командиры — сидят в махорочном дыму над картами, в, рекогносцировках мерзнут на переднем крае, и мысли их уже в новом бою.
Солдатскую самоотверженность и командирское сознание соединял в себе Семен Семенович Панюков. Никто поэтому ни разу не видал его в унынии, в растерянности, с опущенной головой. К Майбородову вошел он шумно, по–хозяйски. В болезнь особенно вникать не стал, но предложил немедленно послать в район за самым знаменитым доктором. Майбородов едва уговорил его не делать этого.
Через несколько дней Иван Кузьмич поправился сам, и без врачей, и без микстур, и без брусничников: взял над болезнью верх его здоровый организм, привычный к любым превратностям кочевой жизни…
— Осунулись вы, пожелтели, — сокрушалась Евдокия Васильевна, увидав его сидящим на ступенях крыльца. — Курятинки бы вам. Приехали бы к нам на будущий годок…
— На будущий–то год, Евдокия Васильевна, дорогая, надеюсь и на индюшку с яблоками. — Майбородов улыбнулся.
Он прошел по селу, на поклоны встречных приподнимая свою серую кепчонку с пуговкой на макушке, заглянул в сельмаг, пожурил там в шутку Василия Матвеевича за литр зубровки, которую тот по требованию Вьюшкина отправил ему на болото, купил вишневую трубочку Ивану Петровичу, флакон цветочного одеколона для Тани и стал в тупик перед вопросом, что же преподнести Евдокии Васильевне за ее внимание и заботливый уход. Глаза его скользили по развешанным на гвоздиках хвостам цветистых лент, по зеркалам, пузатым чайникам, зеленым графинам на полках, и не могли ни на чем остановиться.
— Товарищ профессор! — поняв его затруднение, сказал доверительно Василий Матвеевич. — Возьмите это. Давно стоит, с прошлой осени. Никто не интересуется, а красота какая! — И он извлек из–под прилавка фарфорового расписного петуха. — В нем, конечно, ликер. Да его можно и выпить, чтобы добро не пропадало. Зато петух каков! Эх, петух! Если Евдокии Васильевне желаете поднести, то для ее птичника ка–ак раз подойдет.
— Роскошно! Совершенно восхитительно!
Майбородов предвкушал эффект, какой в доме Красновых произведет фарфоровый петька, содержанием которого, несомненно, заинтересуется и сам глава семьи.
1
В конце лета, когда убирали яровые, когда на току с утра до ночи стучала молотилка и пшеничное зерно сыпучими волнами растекалось по земле, застланной брезентами, когда росли и наливались овощи Березкина, в Гостиницы приехала областная комиссия и с ней председатель райисполкома Антонов. Комиссия интересовалась состоянием работ на Журавлиной пади.
Приезжие долго стояли на буграх, смотрели, как возле их ног рябит от быстрого течения рыжая железистая вода в главной канаве, как, вихря воронки, устремляется она в боковые отводы, разрубившие Журавлиху на громадные квадраты, как исчезает вдали, под речным берегом. Потом, выбирая места посуше, они прошли болотом. Вкруг оголенных кочек начинала пластоваться покрытая трещинами корка болотного ила. Кочки казались бородавками, на которых, в три волосинки, торчали жесткие пучки осоки. Была корка слаба, прогибалась, а то и проламывалась под ногами, но человека все–таки держала. Вдвое угрюмей выглядели теперь топкие «окна» с опустившейся вглубь черной водой.
Дошли до реки, где, сбегая под берег, шумели рыжие водопады.
— Крепко тянет! — сказал один из областных работников, указывая на ближайшую канаву. — Хоть сейчас сей.
— Рис, к примеру, — недружелюбно отозвался Панюков.
— Почему — рис! Что угодно. Да по вашей пади уже теперь ходим, а на будущий год…
— На будущий год я сам танцы обещал на ней открыть.
Панюков был обижен: ходят, рассуждают — то да се, паши, сей, а никому и невдомек поинтересоваться, труд–то какой вложен в эту Журавлиху. Хорошо говорить, когда дело почти сделано, а поди сделай его!
Видя, что приезжие, точно школьники, ломают стебли тростника, бросают в канаву и дивятся тому, как быстро они плывут, Панюков все больше хмурился, сдвигал к переносью свои белесые брови.
— Ясно–понятно, — сказал он, чувствуя, что нужного ему разговора не дождаться. — Ясно–понятно — сеять! Не для развлекательства же мы всю эту канитель затеяли. Да прежде чем сеять, сюда еще вкладывай и вкладывай! А средства где? Одной извести, может, сто вагонов понадобится.
— Без извести никак! — вставил слово Березкин, неслышно следовавший за комиссией в отдалении. Для начальства, как он называл каждое должностное лицо, у деда был припасен сюрприз, и он ждал случая, чтобы преподнести его. — Известку сюда подавай да подавай. Пока кислоту болотную не отобьешь, ничего не вырастишь.
— Истина, отец! — Областной представитель в круглых, как у Майбородова, роговых очках и с перекинутым через руку кожаным пальто обернулся к Березкину. — За этим к вам и приехали: подсчитаем всё вместе, определим, что и как, о кредитах хлопотать будем!
При слове «кредиты» Панюков оживился:
— Тысчонок бы пятнадцать — двадцать — и то! На известь, на уплату МТС. Кочкарник нам плужками легкими не взять, тут нужны тяжелые, кустарниковые плуги.
