Однако дождаться Аллочку в Малаховке мне не удается.
В субботу, уже под вечер, выкладывая на мезонине свою «елочку», я слышу во дворе крики, дикую, безобразную ругань. По голосам я улавливаю, что ругаются дядя Семен и плотник Филатыч. который вместе со своим братом делает каркас террасы.
Вначале я не могу понять, из-за чего они кричат, но потом, высунувшись из окна, начинаю понимать. Видимо, Филатыч просил у дяди Семена денег за ту работу, которая уже сделана, а дядя Семен не давал. Я знаю, что у него это твердое правило — не давать плотникам
авансов и оплачивать работу только тогда, когда она полностью закончена. Он много раз говорил об этом и даже учил меня:
— Когда будешь строить свою дачу, не давай плотникам авансов. Возьмут и уйдут. И часть работы не оплачивай: тоже могут уйти на более выгодную. А найти плотников на доделки — нелегко, да и дорого. Все они жулики...
Подобных советов дядя Семен дает мне в последнее время много, но я стараюсь не обижаться на него, не обращать на них внимания. Дядя Семен стареет — что с него возьмешь?.. Я неплохо знаю плотников, которые у него работали за эти годы. Жуликов среди них было только двое. Остальные были обыкновенными рабочими, которым не хватало денег и которые поэтому
подрабатывали в отпуск или по вечерам. К тому же я никогда не буду строить себе дачу, потому что она мне совершенно не нужна. Стоит ли мне обижаться на такие советы?
Однако мне очень не нравится, что дядя Семен сейчас ругается с плотником из-за денег. Я вообще считаю, что ругаться с кем бы то ни было из-за денег — унизительно, позорно. Даже если плотник неправ, ему все равно нужно отдать деньги. Ведь он их у ж е заработал.
Я спускаюсь по стремянке вниз и подхожу к Дяде Семену.
Он стоит весь красный, сжав кулаки. Его и без того выпуклые глаза, кажется, готовы совсем выскочить из орбит.
— Ты пьяница! — кричит он в лицо морщинистому, седому Филатычу.— Тебе просто нужно сегодня напиться!
— А ты кулак! Жила чертова! — кричит Филатыч. — У меня старуха больна, мать твою!.. Мне ей сахару вон на толкучке купить надо!
— Врешь! Врешь!
Я быстро становлюсь между ними.
— Дядя Семен, успокойся, — говорю я. — Отдай ему деньги. Какое тебе дело, на что он их потратит? Он же их заработал.
— Вот что он заработал! — кричит дядя Семен и показывает кукиш. — Вот!.. А ты не лезь не в свои дела!
— Дядя Семен, перестань! — Я беру его за плечи, пытаюсь увести в дом. — Отдай ему деньги! У тебя же сейчас есть!
Но дядя Семен выворачивается из моих рук и снова протягивает Филатычу кукиш.
— Вот что я ему отдам! Вот!
Я вдруг замечаю, что возле калитки стоит почтальон и машет голубоватым листочком. Я догадываюсь, что это телеграмма, бегу к калитке, расписываюсь в тетради у почтальона и читаю на телеграфном бланке фамилию дяди Семена. Ему.
В этот миг я слышу дикий, испуганный мамин крик:
— Сема! Сема!
Я оборачиваюсь. Мама, в ужасе прижав руки к щекам, стоит на крыльце, а в двух шагах от нее, подняв, друг на друга топоры, стоят дядя Семен и Филатыч.
Я всовываю телеграмму в карман и бегу к ним. Еще издали я слышу голос дяди Семена:
— ...Ты думал, на интеллигента напал?! Ты думал, я драться не умею?!
— Кулак! — громко хрипит Филатыч. — Кулак чертов!
Я выбиваю у дяди Семена топор. Он хватается за свою ушибленную руку и удивленно смотрит на меня. Я поднимаю топор, отдаю его маме и уже спокойно отбираю топор у Филатыча... Он отдает его неохотно, но все-таки отдает. И ворчит:
— Порубить хотел... Все, что сделал, порубить хотел...Рази для такого кулака стоит работать?..
Я обнимаю Филатыча за плечи, увожу его в сторону и уговариваю:
— Не горячитесь, Филатыч!.. Погодите маленько... Скоро вернется с работы тетя Оля... Она расплатится...
Филатыч недоверчиво, исподлобья смотрит на меня и произносит:
— Ну, ладно! Зайду позднее...
И, ссутулившись, идет к калитке.
Я смотрю на его понурую фигуру, и мне становится невыносимо жалко этого старика. И хотя я знаю, что дядя Семен болен, что он отдал этому несчастному дому в Малаховке почти всю жизнь, мне почему-то совсем не жалко его. Я чувствую, что сейчас мне будет просто противно на него смотреть, противно жить в его доме.
Я долго стою возле крыльца и думаю. Мне жалко маму. Она могла бы прожить здесь еще целых четыре дня. Но в конце концов есть вещи более важные. Жить здесь больше нельзя. Противно. И приезжать сюда больше незачем.
Я вхожу в дом и решительно говорю маме:
— Собирай вещи! Мы уезжаем в Москву!
— Почему?
Неужели она не понимает? Я удивленно гляжу на маму. Она же всегда понимала такие вещи...
Видимо, взгляд у меня очень выразительный, потому что мама молча начинает собираться. Я тоже молча укладываю свой чемодан и вдруг вспоминаю, что в кармане у меня телеграмма дяде Семену. Я вынимаю ее и стучу в закрытую дверь спальни, куда ушел дядя Семен.
— Дядя Семен, тебе телеграмма.
Из спальни не доносится ни звука.
Входить туда мне не хочется. Я кладу телеграмму на туалетный столик, так, чтобы она сразу была заметна, и снова говорю закрытой двери спальни:
— Я положил ее возле зеркала.
А потом снова укладываю свой чемодан.
Через полчаса мы с мамой выходим, даже не простившись с дядей Семеном, и уже на улице, в десяти шагах от калитки, встречаем тетю Олю. Она недоуменно смотрит на нас и растерянно опускает на землю сумки.
— Что случилось?
Я коротко рассказываю.
— Хорошо, я провожу вас, — говорит тетя Оля.
Я беру ее сумки, отношу в дом и оставляю на кухне.
Я слышу, как за стеной ходит из угла в угол дядя Семен, чиркает спичками и что-то бормочет. Я понимаю, что ему обидно, что он переживает, может быть, даже жалеет. Но мне все равно не хочется его теперь видеть, не хочется с ним говорить.
По дороге к станции тетя Оля жалуется, что с дядей Семеном становится все труднее и труднее, что строительство дома стало уже не его делом, а его болезнью, что он на все в жизни смотрит теперь только с одной точки зрения — выгодно или невыгодно это для строительства дома.
— ‘Проклятый дом... — Тетя Оля вздыхает. — Лучше бы его и не строить... Жили бы до сих пор в Молочном.переулке и были бы счастливы.
Я вспоминаю, что когда-то очень давно, еще задолго до войны, почти то же самое говорил мне Майк. Я вспоминаю,
каким веселым, простым, ласковым был дядя Семен, когда жил в Молочном переулке. Я гляжу на
тетю Олю, которая когда-то казалась мне большой и красивой, а сейчас кажется маленькой, старой и очень усталой женщиной, и мне становится так же невыносимо
жалко ее, как совсем недавно было жалко Филатыча. Я вдруг понимаю, что и его, и ее, и самого дядю Семена согнула, преждевременно состарила какая-то страшная, жестокая сила, с которой они не умеют бороться и от которой не могут убежать. И эта сила олицетворяется для меня сейчас почему-то красным, разъяренным лицом дяди Семена и его вытаращенными глазами.
На перроне тетя Оля просит:
— Вы все-таки приезжайте... К нам и так все стали редко ездить...
— Приезжай лучше ты к нам, — отвечаю я. — И ты и Кира... А мы... — Я опускаю глаза. — Не знаю,
как мама, а я, наверно, к вам больше не приеду... Мне неприятно...
— Я понимаю.— Тетя Оля вздыхает. — Не ты один. Только ты говоришь, а другие молча... Мне это страшно тяжело... Я привыкла, что у меня всегда много гостей.
Подходит электричка. Уже входя в нее, я вдруг вспоминаю о телеграмме и говорю:
— Тетя Оля,' там возле зеркала телеграмма...
— А что в ней? — Тетя Оля глядит на меня испуганно.
— Не знаю. Она вам.
Поезд отходит.
Мы с мамой устраиваемся в полупустом вагоне и долго смотрим в окно.
Я думаю о дяде Семене и понимаю, что мама думает о нем. Потом я спрашиваю у нее:
— Мам, как ты думаешь, почему так получилось? Ведь он же был раньше веселым, добрым...
— Знаешь, — тихо, задумчиво произносит мама, — мне сейчас кажется, это у него с детства... Когда он был маленьким, он хотел играть только своими игрушками.
Он не признавал общих... Нас было четверо... Мы старались, чтобы у нас все было общее. Мы бедно жили.
На отдельное не хватало. Только он всегда выделял свою долю... Он, знаешь, часто болел. И поэтому ему как-то прощали, уступали. Даже дарили отдельные игрушки. А потом он окреп, но ради игрушек и пряников часто притворялся больным. Мы смеялись над ним... И только! А наверно, надо было не только смеяться...
— Но ведь он же был добрым, мама! — возражаю я. — Я помню, как он был добрым!
—Ему тогда везло, — говорит мама. — Ему долго везло больше, чем всем нам. Потому что он умел ловчить...
После гражданской войны мы с папой, и Алексей, к Семен учились в Харькове. Голодно было. Варили суп из картофельных очисток. И вот тогда Семен ушел из института и стал делать дома спички. Мы ругали его, а он смеялся и угощал нас настоящими мясными котлетами. А потом он достал в институте какую-то липовую справку и устроился на должность инженера. Понимаешь,
