Закусывали, сидя на свежем пахучем сене. Потом лежали недолго.
Потом, уже в виду Киевского шоссе, по которому бежали маленькие машины и автобусы, встретилось неожиданное препятствие: заболоченный ручей, впадающий в Лугу, и заболоченные берега его. В кустах на берегу этого ручья нашли очень красивые белые цветы: маленькие на высоких стеблях.
Перебрались через ручей и болото в другом месте. Промочили башмаки, дальше всем семейством шли босиком. Хотели переходить Лугу вброд, но пошли берегом.
Машка чувствовала себя весь день неважно, а тут еще трахнулась, ушибла ногу. В виде исключения из правила я нес ее недолго на плечах.
. . . . .
А правило у нас такое: никогда, ни при каких обстоятельствах не брать Машку на руки, на плечи, закорки. Я помню племянницу Иринку, которую любящая мать до шести лет таскала во время прогулок на плечах. «Эгоистку растишь», – говорил я. И вот, следуя своему «учению», сам никогда не сажаю Машу на плечи. И она не тянется, не просится.
. . . . .
Запишу здесь, кстати, несколько наших «заповедей», несколько правил, которых мы с Аленой свято держимся вот уже без малого четыре года.
Только что я написал, что мы никогда не берем Машку на руки. Это неверно. Берем. В трамвае. В автобусе. В метро. Зато, если в вагоне стоят, она никогда и ни за что не сядет – даже на места «для детей и инвалидов».
Так учили меня. Так следует, по моим представлениям, учить ребенка, если он здоров и если уже вышел из грудного возраста.
Да, правда, нам уже не один раз влетало от чадолюбивых наших ближних – в том же метро и в том же автобусе:
– Смотрите-ка! А? Отец с матерью расселись, а ребенок стоит!
Элико в этих случаях любезно, без раздражения, с улыбкой объясняет окружающим нашу позицию:
– Да, стоит. Она у нас, вы знаете, уже большая. Ей уже почти четыре года!
– Вы только подумайте! Четыре года ребенку, а его стоять заставляют! Садись девочка…
И добрая женщина демонстративно поднимается и уступает Маше место.
Машка смущенно улыбается, качает головой, говорит «спасибо» и остается стоять.
Многие поддерживают Машку, хвалят ее. Но чаще все-таки удивляются и возмущаются.
Удивляется и балбес лет четырнадцати, сидящий напротив. Не удивляются, потому что занимают места в другом конце вагона, два молодых человека лет по семнадцать-восемнадцать. Они сидят, вытянув ноги в узеньких брючках, а лицом к лицу с ними болтается из стороны в сторону, повиснув рукой на ременной петле, сморщенная и сгорбленная старуха с узлом.
Молодых людей тоже ругают. И ругают не менее пылко, чем нас:
– Молодежь пошла! Стыд! Срам! Никакого уважения к старому человеку…
Правильно. Верно. Никакого уважения. А кто виноват в этом? Да прежде всего мы сами, уважаемые товарищи! Не потому, что не требуем от них сейчас, а потому, что не научили их, когда они были маленькие.
Может быть, четырехлетнюю девочку, если она устала, можно и посадить – не на отдельное место, так хотя бы к себе на колени. Может быть, четырехлетнему даже и уступить место не грех. Но ведь как бывает? Раздвинулись дверки, в вагон хлынула толпа. Полная дама со следами сердечной болезни на лице испуганно кричит:
– Вова, садись!..
И розовощекий двенадцатилетний мальчик, поискав глазами, плюхается на единственное свободное место.
Вагон пошел. Он сидит. Мать стоит рядом.
Стыдно ей? Больно? Думаю, что и стыдно и больно. Но сказать сыну: «Уступи мне место» – ей и в голову не придет. Почему? Да ни почему, а просто он так воспитан. С тех пор как этот мальчик помнит себя, и мать, и отец, и бабушка стояли, а он сидел. «Закон природы!» Сидел и в пять лет, и в восемь, и вот сидит в двенадцать. Будет сидеть и в тринадцать, и в четырнадцать, и в шестнадцать… И когда ему в вагоне чужие люди делают замечание, он смотрит на них с удивлением: это кажется ему какой-то дикостью, каким-то старомодным предрассудком.
. . . . .
Вчера мама вывесила в саду проветриваться одеяла и покрывала. Мы с Машкой устроили себе очень уютное жилище: раздвинули нижние полы покрывала, прижали их к земле камнями, получилась палатка.
Делая во время работы передышку, я выходил в сад, и мы минуток по пять играли.
Она все-таки глупенькая, жизненный опыт у нее такой куцый.
Я объяснил ей, что мы путешествуем, ловим рыбу, охотимся.
– А как охотимся? Зачем охотимся?
Потом говорит:
– Я пойду ловить рыбу.
Приносит на тарелочке несколько щепок.
– Вот, поймала! Смотри, какая рыба!
– Ого! Это какая же рыба?
– Жареная. Пойду ее чистить.
. . . . .
Вечером, перед сном, ходили в лесок, где по утрам занимаемся гимнастикой. За нами увязался и наш Кисоня. Машка играла с ним, кидала шишки, а он ловил их. Я стоял в стороне и любовался, как дружно играют, забавляются два звереныша.
. . . . .
Ходили на Дальний колодец, поливали огурцы, помидоры и прочее. Ждали дождя, но он так и не пролился.
Закапал дождь нынче утром, когда мои еще спали, а я вышел в сад делать гимнастику.
Было начало девятого. Вот тут-то и припустил настоящий, шумный, веселый летний дожжок.
16.8.60.
Маша прихварывает, лежит.
Заходил к ней сейчас. Вся, до глубины души, увлечена рисованием. Нарисовала мячик, «как у меня», то есть синий и красный. Нарисовала красный гриб на тоненькой ножке. Наконец нарисовала девочку, у которой один глаз как глаз, а другой – огромный и сплошь синий.
Я посоветовал сделать девочке очки – темные, от солнца.
. . . . .
Перечитал свою вчерашнюю запись о «сидящих детях»… Да, мы часто сами не понимаем, насколько важны и существенны эти мелочи. И как опасно в вопросах воспитания откладывать что-нибудь «на потом»…
Тут, как и во многих других случаях, возникает вопрос: хорошо, но в какой же именно момент, когда, в каком возрасте мальчик или девочка должны впервые уступить место старшему? На этот вопрос я уже ответил: по-видимому, в том возрасте, с той минуты, когда здоровый ребенок может стоять. Если это его немножко и утомит – не страшно. Но именно в этом самом цыплячьем возрасте для ребенка должно стать законом: если ты где-нибудь сидишь, и появился взрослый, и другого свободного места нет, тебе следует сразу же подняться и уступить место.
Так воспитывали меня.
В годы моей юности это уже называлось «буржуазным воспитанием». В то время в широких кругах нашего общества «буржуазным» и «чужеродным» именовалось все, или почти все, что досталось нам в наследство от старорежимного прошлого. И стихи Пушкина. И галстуки. И шляпы. И «хорошие манеры». И уважительное отношение к женщине…
В свое время «хорошее воспитание» и в самом деле было уделом привилегированных. У «простых» людей не было для этого ни времени, ни лишних денег. Не было и соответствующих традиций.
А классовый, сословный характер этого воспитания не мог, разумеется, не наложить на него своего отпечатка.
Помню, с каким нетерпением, даже азартом ждал я в детстве появления в вагоне трамвая взрослого. Особенно приятно было вскочить и уступить место военному. И особенно – раненому. Не моя вина, что эти раненые были офицеры. Нижним чинам сидеть в трамвае вообще не полагалось. Им было позволено только стоять и только на площадке!..
Может быть, отсюда (отчасти несомненно отсюда) и возникло когда-то в нашем советском обществе отношение к этим правильным, человечным нормам поведения как к чужеродному, как к какому-то глупому буржуазному предрассудку.
Вообще сколько на моей памяти избаловали, испортили своих детей люди, вышедшие из народных «низов».
Одинаково нелепым и вредным было в их поведении и брезгливое отталкивание от всего «буржуазного», и, наоборот, некритическое подражание этому буржуазному.
– Сама, бывало, недоем, недопью, а дочку растила принцессой, – не раз говорила мне NN, человек, казалось бы, неглупый, интеллигентный. И объясняла, оправдывая свою позицию: – Достаточно, что мы с братьями хватили в детстве лиха. В одних башмаках по очереди бегали в церковноприходскую…
И вот – сколько слез, сколько бессонных ночей и преждевременных седин от этой изящной, «воспитанной», играющей на рояле, говорящей по-французски «принцессы».
Боже избави усвоить хоть что-нибудь от этого внешнего «воспитания», от этой глупой животной любви, когда все уходит на служение чреву, на вкусную еду, на лакомства, на игрушки, на башмачки и бантики, и совсем не думается о душе, о воспитании человека, о воспитании в высоком смысле, без кавычек.
Как я рад, что у нас с Аленой в этом вопросе никогда не было хоть сколько-нибудь серьезных разногласий.
Да, мы очень часто допускаем ляпсусы, ошибаемся, но у нас есть верный критерий, и это помогает нам если не исправить обнаруженную ошибку, то хотя бы заметить ее и не повторить.
