— Только теперь я начинаю жить, — говорилъ онъ:- теперь я попалъ въ свой кругъ.
Онъ восторженно отзывался о тѣхъ людяхъ, которые сошлись съ нимъ. Люди эти точно слыли въ то время за передовыхъ, за хорошихъ людей. О женитьбѣ не было и помину. Прошло и лѣто. У меня начались школьныя занятія, пришлось постоянно быть въ Петербургѣ и посѣщать бабушку, чего лѣтомъ я не дѣлалъ. Однажды я встрѣтился у нея съ дядею. Онъ совершенно перемѣнился въ обращеніи со мною и обошелся, какъ съ мальчишкой.
— Ну, что ты подѣлываешь, гусь лапчатый? — привѣтствовалъ онъ меня, трепля по плечу. — Букашекъ, да козявокъ собираешь? Что ты не заходишь къ намъ?
— Некогда, — отвѣчалъ я.
— Твоимъ отцу и матери, должно-быть, тоже некогда, государственными дѣлами заняты, философскій камень отыскиваютъ! Они и не думаютъ заглянуть къ намъ?
— Я не вмѣшиваюсь въ чужія дѣла и не могу отвѣчать за другихъ.
— Не худо бы вмѣшаться и посовѣтовать имъ быть повѣжливѣе.
— Это можешь сдѣлать ты самъ, если считаешь нужнымъ; ты же такой краснорѣчивый.
Дядя сощурилъ глаза и пристально-посмотрѣлъ на меня.
— Смотри, поросенокъ! — не то угрожающимъ, не то шутливымъ голосомъ сказалъ онъ и погрозилъ мнѣ пальцемъ.
— Это у Катерины Тимоѳеевны въ гостиной такъ выражаются? — спросилъ я съ усмѣшкою.
— Что-о?! — грозно промолвилъ онъ, точно хотѣлъ сказать: полѣзай въ ротъ, я тебя съѣмъ. — Тебя не сѣкли?
— Вѣдь не всѣхъ же въ нашемъ семействѣ сѣкутъ въ этомъ возрастѣ,- отвѣчалъ я, стараясь не горячиться.
— Вотъ-съ какъ! — промычалъ дядя, закусивъ губу
Послѣ этого разговора я пересталъ ходить къ бабушкѣ, чувствуя, что не всегда можно ручаться за свое хладнокровіе при встрѣчѣ съ милымъ родственникомъ. То же сдѣлали отецъ и мать. Бабушка ѣздила къ намъ, звала насъ къ себѣ и, наконецъ, поняла смыслъ нашихъ поступковъ. Ее начиналъ безпокоить этотъ семейный разладъ; она видѣла, какъ и почему начинаютъ разрываться послѣднія нити, связывавшія ее съ дорогими для нея людьми, съ единственными любимыми существами во всемъ мірѣ. Видѣла, кто виновникъ разлада, и начала тосковать и волноваться. Страшно кололи старушку вопросы Звѣревой, скоро ли женится ея сынъ. Бабушка приготовлялась къ рѣшительному поступку, задумывала перерубить разомъ ненавистный узелъ, который развязать не было никакой возможности.
Ноябрь мѣсяцъ. Воскресенье. Бабушка въ волненіи ходить по комнатѣ и поджидаетъ дядю. Она написала къ нему письмо, приглашая его посѣтить ее. Невеселыя мысли бродятъ въ ея старой головѣ; вспоминаются неисправимыя ошибки, грызетъ безполезное раскаянье, мелькаютъ передъ глазами важныя лица отжившихъ вельможъ и барынь; они безмятежно-покойны, потому что эти люди не бѣжали изъ своей среды; хотѣлось бы старушкѣ жить съ начала, поступать иначе… Не думай, моя бѣдная старушка! Невозвратимо прошлое, да если бы оно и возвратилось, то ты дѣйствовала бы попрежнему, потому что иначе дѣйствовать могутъ только другіе люди. Ты даже и придумать не можешь, каковы должны быть лучшія дѣйствія… Но вотъ раздается стукъ подкатившаго экипажа. Старушка вздрогнула и сѣла. Въ комнату вошелъ дядя.
— Пьеръ!
— Здравствуйте, maman. Я думалъ, что вы больны, когда получилъ письмо. Оно встревожило и Като, она напрашивалась ѣхать со мною.
— Хорошо сдѣлалъ, что не взялъ ее; мнѣ надо говорить съ однимъ тобою.
— О чемъ? Развѣ у васъ могутъ быть дѣла? — спросилъ, улыбаясь, дядя и сталъ усаживаться въ кресло, выбирая удобное положеніе.
У него была чисто дѣтская привычка угнѣздиться какъ-нибудь половчѣе.
— Когда ты думаешь жениться, Пьеръ?
У бабушки въ ожиданіи отвѣта захватило дыханіе.
— Только объ этомъ вы хотѣли поговорить со мною?
— Только объ этомъ.
— Не стоило писать. Я о женитьбѣ еще и но думаю.
— Надо, Пьеръ, подумать. Твоя роль очень незавидна: ты живешь на счетъ женщины и не можешь не краснѣть за свои отношенія къ ней.
— Свадьба, maman, ничего не поправитъ; я и тогда не буду жить на счетъ мужчины, — пошло и не во-время сострилъ дядя, поигрывая связкою ключей, взятою, со стола.
— Но тогда ты будешь жить на счетъ жены. Вѣдь страшно вымолвить: ты теперь на содержаніи! — съ горечью произнесла бабушка это язвившее ея сердце слово. — Я вся дрожу, когда меня спрашиваютъ о моемъ сынѣ, о времени его свадьбы.
— А-а! вамъ страшно вымолвить это! Вы дрожите, когда васъ спрашиваютъ о вашемъ сынѣ! Но позвольте васъ спросить, кто довелъ меня до необходимости жить на содержаніи?
— Не я ли? — съ ужасомъ воскликнула бабушка.
— Вы! Вы своимъ глупѣйшимъ бракомъ разорвали всѣ связи со своимъ кругомъ и наплодили дѣтей-мѣщанъ. Вамъ было весело разыгрывать сладенькую пастушескую идиллію, вы не думали, каково будетъ жить на свѣтѣ вашимъ дѣтямъ. Что же прикажете мнѣ дѣлать? Гряды копать? Воду носить? Дрова таскать? Силы-съ для этой работы нѣтъ; званіе мѣщанина мнѣ дали, а мѣщанской силой не надѣлили. Вотъ вашъ возлюбленный зять стучитъ себѣ молоткомъ и не горюетъ въ своей берлогѣ, обнимаясь со своею кухаркой-женой.
— Оставь ихъ въ покоѣ!.. Меня теперь поздно упрекать, — сказала старуха, понуривъ голову. — Ты не дитя, тебѣ давали всѣ средства честно служить, я и теперь могу доставить тебѣ мѣсто; еще не все потеряно, Пьеръ.
Въ ея голосѣ было что-то молящее, страдальческое.
— Служить! служить! Что вы мнѣ поете пѣсню о службѣ? Канцелярскія бумаги переписывать, быть писцомъ, — это вы называете службой? Довольно и безъ меня гніетъ этихъ ненужныхъ тварей за канцелярскими столами. Они грабятъ казну, берутъ взятки и съ живого, и съ мертваго, пишутъ кляузы — и наслаждаются миромъ. Они тупоумны, имъ можно такъ жить; не то нужно мнѣ. Но другой дѣятельности для меня не существуетъ, покуда я нищій, покуда у меня нѣтъ гроша для осуществленія моихъ плановъ. Я теперь и добываю эти деньги. Цѣль освящаетъ средства! Вы и наши родственники, бросившіе васъ на жертву нищеты, заставили меня дѣйствовать такъ, губили меня!
— Теперь поздно упрекать, — повторила бабушка. — Но если ты не можешь служить, если тебѣ нужны деньги для исполненія твоихъ плановъ, то ты можешь не быть подлецомъ: женись!
— Что же вы хотите, чтобы я продалъ себя этому уроду? Нравится вамъ она?
— Не нравится, но ты рѣшился быть ея любовникомъ и…
— Любовникъ, какъ вы выражаетесь, не мужъ. Онъ не привязанъ къ женщинѣ, и вы волнуетесь подъ вліяніемъ отжившихъ предразсудковъ: нашъ вѣкъ пошелъ далѣе ихъ. Теперь…
— Не говори мнѣ ничего, — прервала бабушка, потерявшая терпѣніе. — Женись или разойдись съ ней, другого пути тебѣ нѣтъ. Я не хочу имѣть сыномъ человѣка, играющаго роль публичной женщины. Слышишь ты? Я не хочу, чтобы ты пятналъ честное имя своей семьи. Я рѣшилась на все: если ты не согласишься на то или другое, то не знай моего дома. Я тебя прокляну! Слышишь ты?
Бабушка словно воскресла и выросла, она сдѣлалась такою же гордою женщиною, какою была когда-то.
Дядя схватилъ себя за волосы и стадъ ихъ теребить.
— Проклятіе! Родительскій деспотизмъ! А, такъ вы вотъ какая мать!
Это кричалъ сорокапятилѣтній мужчина, подкрашивавшій волосы.
— Я честная женщина и не хочу видѣть развратнаго сына.
Бабушка встала и пошла въ другую комнату. Тамъ она бросилась на постель и глухо зарыдала; силы ее оставили, и она уже опять была слабою, близкою къ могилѣ старухою.
Дядя уѣхалъ въ бѣшенствѣ. Рванье волосъ, часто застращивавшее бабушку въ былыя времена, теперь оказалось совсѣмъ недѣйствительнымъ средствомъ, только прическа испортилась, да на пальцахъ осталось два-три подкрашенныхъ волоска. Съ мѣсяцъ раздумывалъ дядя, на что рѣшиться. Жить съ бабушкою на ея не слишкомъ большія средства ему уже не хотѣлось: привычка къ роскоши была очень сильна; оставаться на содержаніи и не ѣздить къ матери было невозможно: онъ понималъ, что Катерина Тимоѳеевна, узнавъ причину его ссоры съ матерью, выгонитъ его вонъ, и потому пришлось рѣшиться на женитьбу. Вопросъ: быть или не быть, рѣшился положительно.
«По вашему желанію, — писалъ къ бабушкѣ Пьеръ:- я продаю себя совсѣмъ: вы не желали, чтобы я былъ на волѣ. Радуйтесь!»
Свадьба была сыграна въ январѣ. Наша семья опять сплотилась, но только наружно. Внутреннія связи были порваны навсегда. Если вы наблюдали, читатель, за окружающею васъ жизнью, то вы поймете это ежедневно повторяющееся явленіе. Живутъ разнохарактерные члены одного и того же семейства десятки лѣтъ подъ одной кровлей, и живутъ, повидимому, мирно и дружно; но стоить имъ только разлучиться на время, — даже не нужно такихъ крупныхъ событій, какія совершились въ нашей семьѣ,- и между этими членами вдругъ ляжетъ непроходимая пропасть. Они ясно увидятъ, что вмѣстѣ жить, попрежнему жить невозможно. Не думайте, что въ дни разлуки они размышляли о поступкахъ своихъ родственниковъ, совсѣмъ нѣтъ! они просто отвыкли отъ нихъ, забыли ихъ привычки и характеры, и теперь, отдохнувъ на свободѣ и столкнувшись съ ними снова, каждый членъ въ свою очередь чувствуетъ весь гнетъ необходимости подлаживаться подъ чужой характеръ, плясать не подъ свою дудку. Наступаетъ полнѣйшій разладъ. Какъ привычка примиряетъ человѣка со всякими гадостями, такъ разлука со старою средою и ея личностями служитъ вѣрною пробою нормальности или ненормальности прежняго быта и прежнихъ отношеній.
