Ознакомительная версия.
Пишке и Тишке издалека, с почетного своего места, подсоблял хриплым баском лесник Архип Колымага, давно уверовавший сам и заставивший уверовать других в то, что на всех семейных торжествах завидовцев он, Колымага, должен быть непременно. Причиной тому не какие-то там особые заслуги его, а дрова да сено, без которых ни один двор не протянул бы с осени до весны. Хозяином же леса был он, Архип Архипыч. Нельзя сказать, чтобы все приглашавшие и угощавшие лесника получали потом от него какие-то поблажки. Если бы дела обстояли таким образом, то в завидовском урочище не осталось бы ни деревца, ни травинки — в течение только одного года Колымага успевал побывать в каждой избе и вкусить от щедрот гостеприимных ее хозяев. Лес, однако, блюл, оберегал. Случалось, что угостивший его завидовский житель, едва спровадив благодетеля, бежал на колхозный двор, запрягал меринка и отправлялся в лес, полагая, что бояться ему теперь нечего. И попадался. Излавливал порубщика сам Колымага, хорошо изучивший повадки односельчан. В совершенно неподходящий момент он выходил из гущины леса и надолго втыкал свои маленькие, посверливающие глазки в нарушителя. Топор вываливался из вмиг ослабевших рук, губы шевелились, пробуя что-то сказать, но язык немел под укоризненнонегодующим взглядом лесника. Захваченный на месте преступления поспешно лез в карман, доставал кисет, трясущимися пальцами отрывал газетную дольку, закуривал, приглашал и Колымагу попробовать табачку собственного производства, но тот стоял как истукан: ждал. И только когда видел, что пойманный окинулся холодным потом, унижен и раздавлен, начинал свою нравоучительную речь.
— Ты што ж, Кузьма Митрич, думал купить Архипа Колымагу? — В особо торжественную и патетическую минуту при исполнении служебного своего долга лесник называл себя в третьем лице. — Поднес лампадку, да и решил: готов, мол, Архип Архипыч, в моих теперя руках. Так, што ли? Шалишь, брат! Лампадка лампадкой, а лес-то государственный. А я-то, дуралей, думал, што ты меня так, по-дружески, угощаешь. А ты… Ну вот что, Кузьма Митрич, чтобы в последний раз. Не то прокурору дело передам. Ясно? Ну, а топоришко-то заберу у тебя на всякий случай…
За свое коварство Колымага едва не поплатился жизнью. Несколько парней из сЬседней деревни Коло-гривовки, в дома которой лесник также был вхож, сговорились и однажды зимней ночью подстерегли его на дороге возле реки. Накинули на голову мешок и поволокли к заготовленной загодя проруби. И утопили бы, и концов бы никто не нашел, да везучим, видать, родился Архип: кто-то ехал по дороге и спугнул парней, так и не исполнили они своего страшного намерения. Впрочем, они могли надеяться, что проученный хотя бы таким образом Колымага станет помягче, покладистей, вспомнит, наконец, что на иные дела ему лучше глядеть сквозь пальцы. Однако результат получился прямо противоположный: Колымага еще больше ожесточился и теперь уж совсем напоминал тургеневского Бирюка, с той лишь существенной разницей, что охранял не барский, а государственный лес как народное достояние и в обычной жизни был, в общем-то, весьма общительным человеком. От приглашений в гости не отказывался, потому как никого не хотел обидеть — в том, что его отказ во всех случаях равнозначен кровной обиде, Колымага был убежден несокрушимо. И потому чужая «чарочка-каток» катилась в его поместительный «роток» бойко и свободно, не смущая совести. Люди хотят, чтобы он приходил, он и приходит — чего ж тут совеститься?
Не был-приглашаем Артем Григорьев по кличке Апрель (впрочем, звали его в Завидове и Сентябрем и Августом — кому как вздумаётся). Не был приглашаем этот самый Апрель по причине невыносимо вздорного характера его жены. Обнаружив в чужом доме за веселым столом покорного ей во всем и вообще редко прикладывавшегося к чарке супруга, она обязательно учинит скандал и подпортит праздник честной компании. Зная, что гость он менее чем желанный, Апрель шел в дом, где затевалось гульбище, не с пустыми руками, а с большим конным ведром, в котором шевелились только что выловленные в лесных озерах щуки, караси, лини, голавли. Тихо входил в кухпю, подмигивал заговорщически хозяйке, передавал ей ведро, шепнув на ухо: «Угощай гостей свеженькой рыбкой, кума, а я пойду». — «Куда ж вы, Артем Платоныч?! — запротестует хозяйка, потянет его, слабо сопротивлявшегося, в горницу: — К столу, к столу, куманек, не обижай нас!» Куманек, рассчитавший заранее все свои ходы, покуражится еще чуток, скажет раз и два: «Неколи, кума, мне, делов по горло» — и затем, как бы нехотя, уступая хозяйке исключительно из уважения к ней, вежливо, всем своим видом показывая, что зашел, заглянул на одну лишь минутку, присядет на краешек пододвинутой ему табуретки. Минутка, понятно, растянется и на час, и на два, и на весь этот и следующий день. Что касается «делов», которых у него действительно по горло, то онп много ждали — подождут еще маленько, не убегут. Поставленный бригадиром на поливных колхозных огородах и больше занятый рыбачьим промыслом, Апрель до того запустил хозяйство, что теперь и сам не знал, с какого краю к нему подступиться. С великим трудом собранный по селу какой-нибудь десяток баб и молодиц безнадежно взирал на джунгли из лебеды, осота и молочая, рванувшихся вверх на благодатном поливном черноземе так, что даже длинноногий Апрель, зайдя в них, погружался по самую шею. А там, на дне, у подножия диких зарослей, медленно угасали бледные, насмерть заглушенные и задавленные ростки огурцов и помидоров.
Женщины и девчата, поахав и поохав, все-таки приступали к делу, выдергивали сорняки, складывали их в сторонке в сырые, курящиеся и пряно, остро пахнущие кучи, а однажды, разозлившись, — зачинщицей тут была Феня Угрюмова — завалили колючим осотом и молочаем спящего Апреля, и, если бы та же Феня не сжалилась над ним, сердечным, задохнулся бы бригадир, угас, как те несчастные огурцы.
Нынче, услышав о свадьбе в доме Угрюмовых, Апрель скорехонько покинул свой бригадирский пост на огородах, быстро проверил сети в реке, из которой качали воду для полива, и почти бегом рванул в Завидово. Теперь оп сидел возле Пишки и Тишки и руководил их пением взмахом костлявых своих ручищ. Сам не пел. Не в пример этим дружкам Апрель щадил уши угрюмовских гостей. О своем голосе он как-то рассказывал мужикам: «Петь-то я, ребята, любитель, и голос у меня огромадный, да как-то все поперек рубит. Коль мне уж очень прншпичпт, петь захочется до смерти, уйду подальше в поле али в лес, где на версту вокруг нету ни души, и запою! Напоюсь всласть — и домой, потом на сон меня кинет почему-то, сплю трое суток как убитый. Вот какой я певун!»
Одною лпшь минутой упредил Апреля старый почтальон Максим Паклёников. Чтобы сохранить великолепный повод для появления в доме Угрюмовых в первый день свадьбы, он три дня продержал письмо, послапное Гришей в начале прошлой недели, и только теперь вручил корреспонденцию. Вручивши, преспокойно уселся за стол. Не приглашали Максима в гости потому, что не жена, а сам уя; он был великий скандалист. Но покамест до скандала Максим еще не созрел. Леонтий Сидорович краем глаза косил в его сторону, боясь упустить момент, после которого в темной и загадочной душе Максима подымался зверь…
Феня все-таки освободилась из-под мужниной опеки и выскочила во двор. Большой белой птицей взлетела на поветь — не видно было, как ее ноги, прикрытые пышным свадебным платьем, перебирали лестничные перекладины, — начала тормошить брата. Серега, как проснулся, открыл глаза сразу, а Гриша недовольно кряхтел, ворчал, делая вид, что никак не очнется. А она уж почти плакала над ним, умоляюще твердя:
— Гришенька, за что ты так? Пойдем же, Гриш! Не обижай! Что скажут люди? Родной брат не идет в избу. Срам-то какой, Гриша!
— Не пойду, и не приставайте ко мне. Иди к своему долговязому! — зло вымолвил Гриша и еще глубже зарылся в сухое прошлогоднее сено.
Поднялся на поветь и Филипп Иванович, встал там во весь свой великолепный рост и, наверное, был виден теперь отовсюду со своей портупеей и кобурой на широком ремне. По вздрагивающим плечам Фени, стоявшей на коленях перед братом, а еще больше по сердитому черноволосому затылку и покрасневшим ушам Гриши жених понял, что не мил старшему Фениному брату, а вспомнив, что и младший ее братишка, Павлик, куда-то вдруг умотал, понял также, что не мил и тому шпингалету. Встав на колени рядом с Феней, глухо и виновато, как бы прося прощения, заговорил:
— Ну что же, Левонтич, так уж получилось. Вставай, шуряк, будем знакомиться. Мы ведь теперь с тобой не чужие…
Этот ли его просящий, извиняющийся голос подействовал или то, что рука сестры все еще теребила ласково жесткие его волосы, только Гриша внезапно встрепенулся, сел, повернулся и поглядел как-то сразу на сестру и на ее суженого все понимающими, уже совсем добрыми глазами.
— Давайте знакомиться, — сказал он а тронул плечо друга: — Это Серега, студент, мой товарищ. Он тоже из Завидова.
Ознакомительная версия.
