Юлия Петровна постояла, послушала и ушла обратно на свою постель.
— Послышалось, — сообразила она.
А Петька лежал под одеялом, сдерживая дыхание и глотая слезы. Петька старался задушить в себе плач, но он подкатывал к горлу, он распирал его грудь, он был сильнее его.
Пришло это к нему так.
Днем в клубе подошел к Петьке товарищ и говорит:
— А твоих-то белобандитов вчера к стенке поставили.
Петька поглядел на товарища недоумевающе. Не понял Петька в чем дело, а тот смеется:
— Бестолковый ты, Воротников, говорю тебе: — тех-то, которых в деревне, помнишь... при тебе еще поймали. Ну, вывели их вчера в расход.
— Ты откуда знаешь? — встревожился Петька и что-то дрогнуло в нем.
— Чудак какой! — удивился товарищ. — Да в газете напечатано сегодня.
Петька разыскал газету, повертел, покрутил измятый лист, отыскал. Да, верно.
И вдруг Петьку охватило щемящее любопытство: жадно захотелось ему узнать, как это тот, с тонким лицом, с бровями, взлетом раскосым идущими к вискам, как это тот, который улыбался тогда у реки, стоял у стенки и ждал выстрелов. Петьку сжало, сцепило всего это щемящее любопытство. И рядом с ним какое-то недоумение охватило его: неужели того, живого, вот того самого, который еще так недавно стоял перед ним, неужели его уже нет в живых, неужели это правда?
Петька ушел из клуба. Он пошел бродить по улицам. Он не умел еще думать. Но в сердце его вползла какая-то слабость и, перескакивая через бессвязные, клочками мелькавшие мысли, врывалось то незабываемое и теперь почему-то особенно яркое.
— Это ты, змееныш? Ты показал?..
Вялый, тоскующий бродил Петька по улицам. Носил с собой бремя новых ощущений. На узенькие плечи Петьки легло оно, это бремя, и давило.
К вечеру как-будто выветрилось все это из Петьки. Рассеялась тяжесть, придавившая было душу. Растерял эту тяжесть Петька по пыльным улицам, где все так отвлекало, манило к себе, где можно было втиснуться в толпы, пошнырять между озабоченными или веселыми людьми, понюхать около нищенских лотков с грошёвым товаром.
С улиц, с толкучек усталым, но по обычному задирчивым и шумным пришел Петька домой. Злил мать, донимал ее грязными руками, порваной рубахой, громким чавканием за ужином.
А ночью, в постели, вдруг подступили к горлу слезы. Вцепился Петька в подушку, обнял ее, словно ей хотел поведать какую-то обжегшую его вот этими слезами мысль. Плакал, сам не зная о чем. Плакал, отдыхая в этих слезах. Сладкими, ранящими, но в то же время успокаивающими, бесцельными, беспричинными слезами.
Мать спугнула эти слезы. Притворился Петька спящим. Повсхлипывал потом, когда Юлия Петровна кряхтя взгромоздилась на постель; попел потихоньку носом, повздыхал. И потом в слезах безмятежно и сладко заснул.
Так проплакал Петька, сам не зная почему и о чем. Утром долго вспоминал вчерашнее, долго морщил лоб и соображал. Ничего не сообразил, но пуще всего боялся, чтоб кто-нибудь не узнал об этих слезах. Пуще всего. Ах, и стыд-то был-бы какой, если-б дознались (вдруг — в клубе!) о том, что кандидат в комсомольщики, доброволец будущий, Воротников, ревел в подушку, как какой-нибудь сопляк пятилетний.
А ведь кое-что узнали. Правда, не все, не о том, как Петька в подушку ревел из-за того, что кого-то к стенке поставили. Но чуть-чуть было и до этого не добрались.
Товарищ, тот, который рассказал Петьке про газету, заметил Петькино смущенье и пошел болтать:
— Воротников-то нюни распустил... Жалко ему белобандитов!.. Вот так боец! Вот так комсомолец!..
Посмеялись ребята, пофыркали над Петькой. А политрук (такой глазастый, все увидит!) цап Петьку:
— Давай-ка, Воротников, потолкуем!..
И повел Петьку в комнатку к себе при клубе. Запыленно, задымлено там, книжки навалены кругом, на стенах таблицы, расписания и Ленин-Троцкий.
— Садись, брат, да рассказывай! — и глядит на Петьку; чуть-чуть прищурился: не то сердится, не то смеется.
О чем рассказывать — Петька не знает. Тогда политрук давай у Петьки душу мотать: как да что; что дома делает, кто родители, чем живут, как за отрядом бегал, правда-ли, что Петьке белобандитов растреляных жаль.
Сидит Петька на табурете, поскрипывает ножками расшатанными. Отвечает. На все отвечает, на последний вопрос тоже:
— Жалко...
— Эх, ты? — усмехается политрук. — А еще в добровольцы лез. Как же ты этак-то, если тебе жалко?
Тогда Петька вдохновляется, загорелась в нем мысль какая-то (может быть, вот сейчас только и родилась в нем по-настоящему):
— В добровольцы я хоть сейчас!.. — сверкает он глазами.
— Как же это так! — улыбается политрук. — А не жалко?
— То на войне! — вспыхивает Петька. — В сраженьи... а не так...
— Как это «не так»? — вгвазживается политрук глазами своими в Петьку. — Объясни-ка!..
Но где-же Петьке объяснить?! Слаб Петька. Против политрука куда ему устоять. А тот давай крыть его, давай объяснять да разъяснять что и к чему.
Устал Петька.
Политрук отчитал его. Задумался.
— Вот что, — говорит, — Воротников. Я тебя в группу запишу... Будешь учиться... Ты, я вижу, лодырь большой... Воевать еще успеешь. Поучись-ка!..
Потом помолчал, подумал, поднял вверх палец, весь в чернилах замызганный:
— Революция, брат, эта штука серьезная. Да. Тут, если нюни распустишь, мало добра выйдет...
И этим же пальцем легонько толкнул Петьку в плечо:
— Ну, ступай!.. Начни-ка мозгами шевелить!
* * *
И опять началось: книжки, тетрадки, скорчившийся над ними Петька, окрики на Юлию Петровну: «Да не мешайте вы, мамаша!»
Ходит Петька на собрания группы, впитывает в себя премудрость новую. Борется со скукой, выползающей потом со страниц сухих, четких, немногословных книжек. Тяжело. Трудно, очень трудно шевелить мозгами по-настоящему. Но терпит Петька, одолевает. Кряхтит, а тянется вперед.
И уже теперь властней и серьезней отвечает матери, когда та хнычет и притворяется всеми обиженной:
— Перестаньте!.. Видите, делом занимаюсь!
Юлия Петровна настораживается: что-то новое в Петькином обращении, во всей повадке его.
Сидят вокруг стола, чай с блюдечка пьют, разговаривают. Зной ползет через открытое окно, жаром пышет кипящий самовар; жаром облило, опалило лица.
Воскресенье.
Всю склоку и дребедень будней сволокли приятельницы Юлии Петровны, все обиды свои, все куриные радости собрали и выкладывают теперь друг дружке.
Свою обиду выкладывает и Юлия Петровна (а за обидой чуть-чуть блещет еще несозревшая радость):
— Опять у меня Петечка за книги эти принялся.. Сидит над ними, в тетрадки что-то пишет... Не знаю, к добру-ли...
— Ничего, бросит скоро!
— Отстанет...
— Надоест, как недавно, да и бросит.
— Не беспокойтесь, милая!.. Какая ему сладость в этих книжёнках!
— Нет уж, — вздыхает Юлия Петровна. — Пожалуй, крепко он за них теперь принялся... Да вот, поглядите — разные науки стал учить. Не знаю уж какие.
Приносит Юлия Петровна Петькины тетрадки. А среди приятельниц ученая — епархиальное когда-то окончила. Берется она за Петкины каракули, губы брезгливо и обиженно поджимает. Видит: «Политэкономия», «История Ревдвижения».
— Да это, — говорит, — и не науки вовсе. Так это, не настоящее. И не по грамматике написано... Нет, ерунда это.
И летят Петькины тетрадки и книжки на пол. Юлия Петровна обиженно наклоняется за ними.
— Зачем же кидать? — сухо говорит она и уносит Петькино добро на старое место.
— Зачем же кидать? — повторяет она и вдруг прибавляет неожиданное (вот-вот где эта радость-то созревает!) — может быть, и выйдет из всего этого какой-нибудь толк!..
Течет через окно зной, замирает в самоваре клокот и фырканье, опоражниваются и вновь наполняются разнокалиберные, в разное время понакупленные чашки.
Но вяло разговаривают приятельницы. Чаще вздыхают и наливаются горькими мыслями.
Петька выходит из клуба. Петька только что был в библиотеке. Он издали глядел на длинные ряды книг, расставленных по полкам. Чорт знает, сколько их там: толстые, большие, тоненькие, маленькие, разбухшие от старости и еще свеженькие, нарядные. Сколько времени нужно, чтоб все перечитать? Сколько длинных часов, безмолвных часов нужно, чтоб одолеть всю эту премудрость?
У Петьки сжимается сердце.
Одолеет-ли он?
Но он встряхивается. Горят в его глазах неомраченные двенадцать лет его жизни. Горячие камни мостовой жгут его ноги. Солнце целует его спутаные, нечесаные волосы. Солнце обнимает его всего горячими щупальцами своими. Солнце прожигает перед ним в пыльных опаленных улицах, — и там, дальше за рекою, за горами, в широком, светлом мире — широкий светлый путь...
