«Опять зарапортовалась», вспомнились мнѣ слова Ивана Трофимовича.
Мы дошли между тѣмъ до квартиры моей спутницы и, переступивъ порогъ этого жилища, я на минуту подумалъ, что я попалъ на толкучій рынокъ въ праздничный день. Тутъ все визжало, пѣло, кричало, играло не то на гребенкахъ, не то на гармоникахъ, не то на дудкахъ среди перекувырнутыхъ стульевъ, разбросанныхъ игрушекъ, нарванной бумага. Нянька, горничная, ребятишки, какая-то горбатая калѣка на костыляхъ, какой-то полуразбитый параличомъ старикъ съ идіотичнымъ взглядомъ, не владѣющій лѣвыми рукой и ногой, все это смѣшалось въ одну кучу.
— Пощадите, пощадите! — шутливо молящимъ тономъ воскликнула моя спутница, обращаясь къ своимъ домашнимъ. — Что у васъ за столпотвореніе!
И, обратившись во мнѣ, замѣтила:
— Я не стѣсняю, своихъ дѣтишекъ и боюсь держать ихъ въ одиночествѣ. У нихъ вѣчно гости. Они должны расти въ обществѣ и для общества.
Потомъ, понизивъ голосъ, со вздохомъ прибавила:
— А эта вотъ горбатенькая хромоножка кормится у меня, несчастная. Старичокъ тоже этотъ изъ богадѣльни приходитъ. Когда-то, говорятъ, артистомъ былъ, скрипачомъ. Параличомъ теперь разбитъ. Нельзя тоже жить дли одной себя, и это примѣръ для дѣтей. Они должны видѣть, какъ дѣлается добро прямо, просто и честно.
«Маремьяна», припомнилось мнѣ выраженіе Братчика. Я хотѣлъ спросить, гдѣ мой будущій ученикъ, когда мой вгзлядъ случайно обратился въ уголъ. Здѣсь, въ большомъ вольтеровскомъ креслѣ, сидѣлъ юноша лѣтъ четырнадцати или пятнадцати, охвативъ обѣими руками приподнятое колѣно правой ноги, откинувъ назадъ голову и насвистывая что-то съ насмѣшливой улыбкой, блуждавшей по его лицу. Я чуть не вскрикнулъ: прошлое, давно забытое прошлое, воскресло въ моей памяти; мнѣ казалось, что передо мною сидитъ помолодѣвшій Иванъ Трофимовичъ, — нѣтъ, не Иванъ Трофимовичъ, а Адонисъ, тотъ самый Адонисъ, послѣ бѣгства котораго въ одну ночь посѣдѣла, а потомъ отдала Богу душу Марья Ивановна Желѣзневская. Роскошные золотистые кудри, замѣчательные по выраженію, упрямые, наглые и злые каріе глаза, темныя брови дугою, слегка сросшіяся на переносьѣ и придававшія лицу выраженіе настойчивости, яркій румянецъ здоровья на щекахъ, чуть-чуть тронутый золотистыми веснушками, замѣчательная бѣлизна кожи, явно насмѣшливая, слегка нахальная улыбка, все это было унаслѣдовано юношею отъ Ивана Трофимовича.
— Милый Александръ, — начала пѣвуче Ольга Сергѣевна, обращаясь къ юношѣ, просительнымъ тономъ:- Вотъ господинъ, который долженъ тебя проэкзаменовать.
Онъ слегка сощурилъ глаза, окинулъ меня нѣсколько презрительнымъ взглядомъ съ ногъ до головы и, разжавъ руки, потянулся немного и всталъ. Мы обмѣнялись поклонами. Я оглядѣлся кругомъ, соображая, что среди этого хаоса будетъ трудно экзаменовать. Онъ сразу подмѣтилъ мой взглядъ и съ усмѣшкой пожалъ плечами, какъ бы говоря: «здѣсь это всегда». Я обратился къ хозяйкѣ, прося провести меня и моего будущаго ученика въ какой-нибудь болѣе тихій уголокъ. Она словно растерялась: въ столовой у нея теперь поденщица, несчастная вдова героя-солдата, взорвавшаго что-то и кого-то и вслѣдствіе того тоже взорвавшагося на воздухъ въ Севастопольскую войну, — гладила бѣлье, такъ какъ она очень болѣзненный и нервный человѣкъ и въ кухнѣ не можетъ гладить, не вынося чада; въ дѣтской шьютъ двѣ дѣвушки дѣтское бѣлье и платьица — онѣ изъ благородныхъ, и она, хоть онѣ и не умѣютъ шить, даетъ имъ поденную работу, чтобы спасти ихъ отъ магазиновъ, гдѣ такъ быстро балуются дѣвушки и дѣлаются падшими. Послѣ долгихъ соображеній удобнѣе всего оказалась ея спальня, гдѣ не было никого, и куда былъ не такъ слышенъ шумъ буянившей орды дѣтей. Я и мой будущій ученикъ прошли въ спальню хозяйки, нарядную, съ отдѣланныхъ кружевами и кисеей туалетомъ, съ голубымъ атласныхъ одѣяломъ на постели, съ мягкими голубыми креслами-раковинами, но находившуюся въ полномъ безпорядкѣ, съ валявшимися на стульяхъ полотенцами, съ разбросанными платьями и чулками, съ незапертыми ящиками и дверцами шифоньерки. Неряшливость и неприбранность этой комнаты были поразительными; казалось, что тутъ только-что произошелъ какой-то переполохъ по случаю нашествія непріятелей, пожара или чего-нибудь подобнаго.
— Что вы знаете? — спросилъ я своего будущаго ученика, усѣвшись на кресло.
Онъ не сѣлъ, а выдвинулъ одно изъ креселъ на середину комнаты, сбросилъ съ него брезгливо какой-то хламъ и оперся руками о его спинку. Желаніе казаться старше своихъ лѣтъ сказывалось въ каждомъ его движеніи.
— Я ничего не знаю, — отвѣтилъ онъ мнѣ вызывающимъ тономъ съ легкой усмѣшкой, слегка раскачиваясь на мѣстѣ.
— То есть какъ же это ничего не знаете? Вамъ, кажется, лѣтъ четырнадцать? — сказалъ я.
— Даже пятнадцатый давно пошелъ, — отчетливо отвѣтилъ онъ, точно желая похвастать своимъ возрастомъ.
— Но все же… вѣдь читаете же вы, пишете, знаете хоть начала, — началъ я.
Онъ безцеремонно перебилъ меня:
— Вы лучше меня не экзаменуйте, а просто возьмите отсюда, покуда я не сбѣжалъ изъ этого дома сумасшедшихъ. Я учиться буду, и способности у меня отличныя…
— Вотъ какъ! Даже отличныя, — немного насмѣшливо сказалъ я, раздраженный его хвастливостью и развязностью.
Онъ взглянулъ мнѣ въ глаза смѣлымъ, почти дерзкимъ взглядомъ и рѣзко вызывающе подтвердилъ:
— Да, отличныя!
Я пожалъ плечами и спросилъ его:
— А если вы, не смотря на свои отличныя способности, не подготовитесь къ будущему году къ пятому классу гимназіи?
— Это все равно. Я вообще и не думаю о гимназіи! Я пойду въ военную службу.
— Мнѣ вашъ дядя говорилъ… — началъ я снова.
— Мало ли что городитъ дядя! — рѣзко перебилъ онъ меня и пояснилъ:- Дядя это говорилъ, потому что такъ моя мать писала, но у нея… Дядя ее самъ зоветъ «седьмою пятницею», потому что у нея всегда семь пятницъ на одной недѣлѣ.
Я постарался сдѣлать строгое лицо, чтобы не улыбнуться.
— У кого вы до настоящаго времени учились? — спросилъ я.
— Гувернантки разныя пріѣзжали ссориться съ матерью, а учился я самъ, — отвѣтилъ онъ.
Я поднялся съ мѣста. Въ моей головѣ мелькала мысль, что мнѣ надо отказаться отъ этого ученика. Ничего не знаетъ, бахвалится способностями, нагло говоритъ о матери, повидимому, исковерканъ порядочно. Имѣть у себя въ домѣ такого воспитанника не радость, да, пожалуй, не удастся даже и подготовить его.
— Когда же вы меня возьмете? — спросилъ онъ меня, видя, что я намѣреваюсь идти.
— Да я, вѣроятно, вовсе не возьму васъ къ себѣ,- отвѣтилъ я.
— To-есть какъ же это? — спросилъ онъ.
— Да такъ: откажусь, вотъ и все.
Онъ вопросительно взглянулъ на меня своими говорящими глазами. Его видимо удивило мое рѣшеніе отказаться взять его въ ученики, когда за это дадутъ деньги, и даже большія деньги. Потомъ я вполнѣ убѣдился, что онъ былъ серьезно увѣренъ, что за деньги можно добыть все и купить всѣхъ.
— Почему же откажетесь взять меня къ себѣ? — спросилъ онъ.
— Не уживемся вмѣстѣ,- пояснилъ я откровенно. — Я покажусь вамъ слишкомъ требовательнымъ, строгимъ, а вы…
Я усмѣхнулся и прибавилъ:
— Очень ужъ вы развязный юноша.
Онъ покраснѣлъ до ушей, видимо оскорбленный моимъ тономъ, и нѣсколько рѣзко отвѣтилъ:
— Я не овца!.. Только вы напрасно думаете, что я дуракъ. Я знаю, что я долженъ буду много работать. Недорослемъ изъ дворянъ мнѣ нельзя остаться. Я по слѣдамъ дяди не желаю идти. Я потому и настоялъ, чтобы меня сюда отправили, отъ сестеръ, отъ гувернантокъ, отъ дрязгъ… Мать взбалмошная…
— Какое право имѣете вы, пятнадцатилѣтній мальчишка, такъ говорить о матери? — рѣзко оборвалъ я его, почти прикрикнувъ на него. — Уже одно это…
— Я не слѣпой, — перебилъ онъ меня задорно.
— Да, но судить-то старшихъ вамъ немного рано, — замѣтилъ я.
— Я никогда не лгу и говорю, что думаю, — твердо отвѣтилъ онъ.
Я ничего не сказалъ, не желая ни спорить, ни браниться съ мальчикомъ, котораго я вовсе еще не былъ намѣренъ ни учить, ни воспитать, и, ничего не рѣшивъ, направился къ двери. Мнѣ хотѣлось обдумать всесторонне вопросъ, прежде чѣмъ взять на себя обузу обученія и воспитанія этого юнца. Онъ, видя, что я хочу уйти, торопливо удержалъ меня за рукавъ и вдругъ совсѣмъ новымъ тономъ проговорилъ:
— Нѣтъ, послушайте, послушайте, возьмите меня отсюда. Пожалуйста, возьмите! Тутъ еще хуже, чѣмъ дома у насъ. Тамъ хоть уйти можно, а здѣсь… Я, право, сбѣгу отсюда! Что-жъ хорошаго бѣглымъ быть?
Я улыбнулся и положилъ руку на его плечо, думая поговорить съ нимъ. Но онъ уже уловилъ мою улыбку, заглянулъ мнѣ въ глаза заискивающимъ, чуть-чуть плутоватымъ взглядомъ и невыразимо милымъ, подкупающимъ тономъ ласки и мольбы, съ кокетливостью, свойственной только женпщнамъ, — шепнулъ:
