— Меня... тово, вишь, родительница тогды спасла... — убежденно говорил он Никону то, что говорил всем, рассказывая о своем приключении. — Кабы не родительница... тово...
Никону было весело с Покойником. Гуляя с ним, он все время чувствовал, что хорошо поступил, устроившись на этой шахте.
Шахта была неблагополучная.
Шахта недодавала стране тысячи тонн угля. У бункеров стояли порожняки, и маршрутные угольные поезда редко-редко отправлялись отсюда на фабрики и заводы.
На шахте, в раскомандировочной, в конторе, в красных уголках и в клубе висели яркие полотнища с белыми броскими надписями: «Прорыв!», «Позор!» Эти надписи лезли всем в глаза, к ним уже привыкли и на них как будто не обращали внимания. Никон в первый же день заметил плакаты и про себя подумал: «Не шибко, значит, тут нажимают...» А потом, сошедшись поближе с Покойником, спросил его:
— Это как же тут у вас, насчет прорыва, утесняют?
— Прорыв?.. — посопел волосатым носом Покойник и тускло поглядел в сторону. — Прорыв... тово, болтают. Свыше головы хочут... Не двужильные... тово...
Никон расхохотался.
Несколько раз в раскомандировочной устраивались летучие митинги. Здесь, в копоти махорки, среди замызганных и грязных стен, залепленных таблицами, объявлениями и плакатами, кто-нибудь из шахткома или из ячейки горячо и напористо начинал говорить о прорыве, о лодырях, о позоре. Оратора слушали молча.
И где-нибудь в уголке такие, вроде Покойника или Никона, зло и обиженно шумели:
— Работаем сколь сил есть!.. Куды больше?!
Никон слушал такие заугольные протесты и поддакивал.
Но однажды его резко оборвал незнакомый шахтер. Никон подшучивал над новым плакатом, на котором был нарисован ударник, призывавший крепко взяться за работу.
— Ударники!... — засмеялся Никон. — Ударяют себе в брюхо!.. Перед начальством да перед ячейкой выслуживаются!..
Шахтер, которого Никон никогда до этого не видал, порывисто подошел к нему вплотную и, глядя на него в упор, спросил:
— Кто тебя, щенок, таким словам научил? С чьего голосу поешь?
Никон смутился, растерялся. Окружающие молча наблюдали за ним и за сердитым шахтером.
— Ты много ли на своем веку наработал, чтобы над трудящимся, над рабочим человеком потешаться!? Смотри, брат, у нас для этаких кулацких да контрреволюционных подголосков имеются хорошие средства!
— Да я ничего... — пролепетал Никон.
— Надо бы пощупать тебя, откуда ты такой! В чьей бригаде работаешь?
— Он с Покойником в одном забое, — услужливо подсказал кто-то.
— Оно сразу и видно, какой это работник! — презрительно проговорил шахтер и отошел от Никона.
— Ловко он тебя! — вспыхнули смехом окружающие. Никон спрятал глаза и неуверенно спросил:
— Кто он такой?
— Не знаешь? Да это Зонов, самый лучший ударник. У него выработка менее ста семидесяти процентов не бывает... Зоновская бригада своей работой славится.
Никон сжался и поспешил уйти от рабочих.
А после работы не утерпел и пристал к Покойнику:
— Ты Зонова знаешь?
— Это форсуна-то... тово, знаю. Как не знать? Им всем в глаза тычут... Пример, тово...
— Задается он, значит?
— Форсун... Бить таких, тово... Тогда бы... тово, не форсили...
— Бригада у него?
— Такие же, как и он... Партийные да комсомол... тово.
— Сердитый он... — покачал головой Никон. — Нынче на меня, сволочь, так накинулся!
— Умеет это он... Командовать...
— Командовать все любят... — обиженно согласился Никон.
С этого дня Никон стал приглядываться издали к Зонову и к его бригаде.
Покойник не жил в рабочем поселке. У него была квартира где-то на отшибе. Он ютился в избушке у каких-то старожилов, с которыми вел старинную дружбу.
— Мне... тово, дух несподручный там... — отговаривался он, когда его спрашивали, почему он не устраивается в бараке, где и удобнее и откуда ближе к шахте. — А тут... тово, мне и ладно...
Но находились догадливые шутники, которые по-своему объясняли нежелание Покойника переселяться в барак:
— Ему, вишь, оттуда далеко будет за водкой к шинкарям бегать!
Никон раз побывал у Покойника и ему там не понравилось. В грязной избе было душно и дымно. За перегородкой кричали какие-то бабы и плакал ребенок. Но Покойник чувствовал себя здесь как рыба в воде.
— Вали, парень... тово, — протолкнул он Никона на средину избы, — вали...
Проведя Никона в передний, заваленный рухлядью и завешанный одеждой угол, Покойник крикнул за перегородку и оттуда вышла толстая женщина.
— Ну, кого тебе? — неласково осведомилась она, в упор разглядывая Никона.
— Ты, тово... Степанида, сваргань... Половиночку, али тово... целую.
Женщина вернулась за перегородку и тотчас же вынесла литр водки.
Покойник с неуклюжей суетливостью стал выкладывать на стол хлеб, пару огурцов, большую солонку соли. Достав из ветхого шкапчика, висевшего на стене, пару грязных стаканов и поставив их рядом с бутылкой, он оглядел стол, осклабился и пригласил Никона:
— Садись, тово... Для крепкого, тово... знакомству.
Никону не хотелось пить. Он отказался. Тогда лицо у Покойника стало хмурым и злым и он угрюмо сказал:
— Пей, тово... деньги плачены... Седни, тово... я угощаю. А вдругорядь, тово... ты...
И, не сгоняя с лица угрюмость, снова крикнул за перегородку:
— Подь-ка, тово... Степанида!
Толстая женщина опять вышла из-за перегородки, молча прошла к столу и села рядом с Никоном.
— Вот, — указал Покойник на водку, — выпей, тово... с им... Молодой.
— Ну, выпьем! — оживилась женщина. — Выпьем, молоденький!
Она пристала к Никону и он выпил.
Охмелев от выпитого вина, Никон стал оживленней. Женщина прижималась к нему, хихикала, он чувствовал ее дряблую, душную полноту и это уже не отталкивало от нее. Покойник пил молча. Когда бутылка подходила к концу, он пошарил в карманах, взглянул на женщину, что-то сообразил и тронул Никона за колено.
— Ешшо бы, тово... Ставь...
У Никона не было с собою денег. Да и жалко было тратить их на водку. Но женщина присоединилась к предложению Покойника:
— Еще бы, молоденький!
И он пошел в барак за деньгами. Там увидел свою гармонь, сообразил, что не плохо бы поиграть, и захватил ее с собою.
Степанида даже взвизгнула от удовольствия, когда увидела, что Никон вернулся с гармонью.
— Ой, да ты, молоденький, на музыке играешь!
С музыкой веселье пошло по-другому. Никон лихо перекинул ремень через плечо и сыпанул веселую частушку. Из-за перегородки выглянуло несколько лиц. Покойник исподлобья взглянул на Степаниду и усмехнулся:
— Пляши, тово... Весельше...
Степанида охотно вылезла из-за стола, подбоченилась, игриво наклонила голову на бок, повела плечами и притопнула ногой.
— И-их!.. — пронзительно вскрикнула она и колыхнулась всем своим тяжелым рыхлым телом. — И-их!.. Пошла!
Наливаясь тугим хмелем, широко раздувая ноздри и неуклюже расставив руки, словно он собирался схватить кого-то и раздавить, Покойник выполз вслед за нею и с грохотом прыгнул на середину избы.
Никон заиграл быстрее и громче.
От пляски Степаниды и Покойника тряслось все на столе, позванивали стаканы и колыхалось, поблескивая в непочатой еще бутылке, вино.
До поздней ночи шло у Никона с Покойником и Степанидой веселье. Неизвестно откуда к ним присоединились еще какие-то люди. Появилась другая женщина, помоложе Степаниды, и эта новая все увивалась вокруг Никона, а Степанида отталкивала ее и ругалась.
Совсем под утро вернулся Никон в свой барак. И как дошел до койки, так и повалился на нее и уснул тяжелым и непробудным сном.
Проснулся он поздно, когда в бараке никого не было. Выглянул в окно, сообразил, что уже не стоит итти на работу, перевернулся на другой бок и снова заснул.
Первый прогул прошел Никону легко. Вычли из зарплаты за прогуленный день, и все. А Покойник, который после пьянки вышел на работу, как ни в чем не бывало, только с неповоротливой нежностью упрекнул Никона:
— Слаб ты, тово... Сомлевши...
— Голова у меня от вина тяжелеет, — оправдывался Никон.
— Ну, тово... привыкнешь... — успокоил Покойник.
И Никон, действительно, привык. После первой гулянки его как-то опять зазвал к себе Покойник, который уже напрямик предупредил:
— Ты, тово... запасай литру. Степанида звала...
Запасши водки, Никон пришел к Покойнику и прогулял всю ночь.
И снова, проснувшись на утро с тяжелой головою, он поленился выйти на работу.
На этот раз его вызвали в контору и предупредили:
