Лев Правдин - Бухта Анфиса

— А чего извиняться-то? Вопрос обыкновенный. Война.

И, словно желая поскорее отделаться от этого обыкновенного вопроса, он доложил быстро и точно, как отрапортовал: когда эвакуировались из-под Сталинграда, мать заболела, и в Сызрани ее сняли с парохода. Андрей, которому тогда не было еще и двенадцати, кинулся за ней и совсем забыл про братишку. Когда опомнился, пароход уже ушел. Вот и все. Только и запомнил: пароход назывался «Правда» и шел он до Перми. Мать выписалась почти через месяц. Она сразу же кинулась искать… И вот все ищет, и все без толку.

Заметно было, что об этом Андрей Фомич много раз говорил и писал в различных заявлениях, потому и выучил, как урок или как боевой рапорт о выполнении задания. И, конечно, оттого, что много раз пришлось ему говорить одно и то же, в его голосе почти не было ни гнева, ни жалости, ни надежды, одна только досада да, пожалуй, еще усталость.

— Был бы жив — отозвался, — сказал Афанасий Николаевич и тут же сам себе возразил: — Да он уж и позабыл все. Вот Зинка, чего она помнить может?

Зина сейчас же заметила:

— Вот и все помню.

— Спать тебе пора.

— Да чтой-то не хочется.

И тут же широко зевнула.

— Ну сиди. — Афанасий Николаевич приподнял пустой стакан и сказал задумчиво: — Нам бы еще одну…

— Нет, я поеду. На двенадцатичасовой как раз успею. Всю неделю дома не был.

По дороге к реке Афанасий Николаевич снова заговорил:

— Ты эту старуху не осуждай.

— Это почему же?

— Да так уж. Привязанность к месту — это знаешь что? Это сила. Я вот тоже отказался от переселения…

— А тебе-то зачем? Деревня ваша остается на своем месте, так что…

Афанасий Николаевич перебил его:

— Не в этом дело. Деревня-то остается. Там у нас три деревни в колхозе, а тут одна. И земля почти вся там. Значит, не очень много дела будет. Бригада здесь останется маломощная, мне вроде и не по чину такая бригада. Вот она, привязанность, какая.

Они спустились к реке. Афанасий Николаевич бросил весла в лодку, загремела цепь, зашуршало под днищем, и звонко плеснула вода, расступаясь перед кормой.

— Давай, — сказал Афанасий Николаевич, — давай садись.

Поплыли. Ночь стояла прохладная, как и всегда перед осенью после хорошего тихого дня, а от реки, нагретой солнцем, все еще поднималось ласковое тепло, и в синей ее глубине качались звезды. Небо тоже было синее и глубокое, а звезды большие, но спокойные и ясные. Все обещало назавтра такой же хороший день, каким был только что прожитый. Андрей Фомич пожалел, что он-то уж ничего не увидит: ни тихого осеннего дня, ни огненного заката. В городе все не то.

Работа закончена, несколько деревень переселены на другой берег, где им не угрожает вода, которая скоро разольется и затопит все кругом, и ему теперь делать тут нечего, он переселяется на другой берег, возвращается к привычной жизни, где все понятно и где все волнения и тревоги тоже понятны и привычны. А если он когда-нибудь и вспомнит, что не только мертвое дерево служит человеку, то сейчас же прогонит эту мысль: он плотник и должен иметь дело не с деревьями, а с древесиной.

Когда учили в школе про «равнодушную природу», то и тогда немного внимания этому уделяли, а сейчас так и вовсе ни к чему. А может быть, плохо учили, не до того было сразу-то после войны? Надо было восстанавливать кадры. Топором махать научили — и ладно. Он считал, что вполне достаточно для человека хорошо знать свое дело. А он знал его настолько хорошо, что его поставили руководить всеми остальными мастерами.

Тонко повизгивают уключины, плещет вода в тишине.

— Ты нас не забывай, заглядывай. Ты как насчет рыбалки?

— Да когда же мне?

— Приезжай, научим. У тебя дело пойдет, поскольку человек ты спокойный. И, насколько я замечаю, природы любитель.

Как это он заметил то, чего сам Андрей Фомич за собой никогда не замечал? Из города он выезжал всего несколько раз. И большей частью не по своей воле: во время войны ходил с матерью обменивать вещи на продукты, а потом вывозили все ремесленное училище на уборку картошки. В обоих случаях он видел природу в самом худшем исполнении. Только и запомнились холодный ветер, серые облака над раскисшей от дождей землей и тяжелые сырые мешки, которые он, как один из признанных силачей училища, грузил в кузов машины или на телегу. Читал он мало и только про войну, да еще что-нибудь приключенческое. Эта литература природой мало занималась. И еще приходилось читать, что полагалось по программе, — тут уж никуда не денешься от описания родной природы, но, рассказывая на уроках содержание прочитанного, он обычно все это упускал, упоминая только: «Была зима» или «Светило солнце». Но однажды ему никак не удалось увильнуть от описания природы, потому что задали такое сочинение, где ничего, кроме описания бури, не было. Он долго сопел, отыскивая в своей в общем-то отличной памяти хоть какие-нибудь обломки, но ничего вспомнить не смог. Но, будучи человеком решительным, он отважно написал: «Свистел злобный ветер, избушки летали по воздуху, деревья со страшной силой сталкивались друг с другом». Насмешил весь класс, а преподаватель литературы сказал:

— Ну что вы ржете? Если разобраться, это крепко сказано.

Преподаватель еще не успел обзавестись штатским костюмом, на уроки приходил в офицерском кителе и писал стихи. Его стихов никто не слыхал, но в училище все знали, что их не отваживалась напечатать ни одна газета, такие они были закрученные. Он и Андрея Фомича подбивал удариться в литературу, но того трудно было сбить с толку, хотя преподаватель долго молотил кулаком по воздуху у самого его носа: «Ты природу видишь в движении, как боец в драке: она тебя лупит, а ты ей даешь!»

Тогда он не поддался, а сейчас вспомнил эти маловразумительные слова и почувствовал себя бойцом, которого положили на обе лопатки. Малиновый шар над синими холмами, канифольный запах хвои, смешанный с медовым запахом сурепки, звонкий голос родника и над всем этим — гордая девочка на огненном коне. И старушка, которая твердо знает, что «горькое, да свое, не горше сладкого, да чужого». Одними этими словами можно навеки приворожить человека к родному углу. А все вместе — как неожиданно нанесенный удар, не опасный, но болит долго.

Афанасий Николаевич гребет, слегка раскачиваясь, его лицо то приближается, то уплывает в темноту. «Природы любитель» — не зря же он так сказал, приглашая на рыбалку.

— Теперь уж буду приезжать, — пообещал Андрей Фомич и посоветовал: — А старуху эту давай уж не будем шевелить.

И услыхал, как Афанасий Николаевич вздохнул:

— Намылят мне шею в случае чего. Да и тебе тоже. Ты учти, речка эта, Сылва, она на вид только такая девочка невинная. Протекает она между гор, а им воды для нее не жалко. Страшное дело тут может получиться…

— Ничего не будет. Ты зону затопления знаешь?

— Инженеры планируют… А вот как поплывет Анфиса, будет нам зона с колючей проволокой.

— Расписку с нее возьми, — несколько пренебрежительно посоветовал Андрей Фомич.

— Ага, — поняв его, подхватил Афанасий Николаевич. — Будем распиской трясти: дорогие граждане судьи, она сама, а мы не виноваты… — Круто повернув лодку, он добавил: — Акт придется писать.

Это понятно, акт — документ, объясняющий суть дела, расписка — перестраховка.

Под днищем заскрипел песок. Приехали. Складывая весла по бортам, Афанасий Николаевич сказал:

— Намылят нам шею за эту чуткость.

— В первый раз, что ли?

— Это так. Ну, всего. Вот смотри, как в гору влезешь, кирпичный завод увидишь. Красные лампочки на трубе. На них и держи. А там прямо по дороге. Да не опоздай: другой электрички до утра не будет.

Это уж он кричал, когда Андрей Фомич, в темноте преодолевая каменистую гору, неторопливо лез вверх.

Было замечено, что воспитательница Алла читает детям совсем не те стихи, какие рекомендованы, а какие-то свои, доморощенные. И эти стишки прилипают к ребятишкам, как репей. Дети прыгают на солнечной площадке среди большого зеленого двора и самозабвенно выкрикивают, прихлопывая ладошками:

И Алла тоже хлопает в ладоши и выкрикивает бойкие стишки вместе со своими подопечными. И в то же время она не забывает присматривать за ними, за всеми их повадками, угадывает их желания и, главное, намерений, подтягивает штанишки, утирает носы, мирит и карает, учит соблюдать законы и вообще властно управляет вверенным ей микромиром.

Дело это сложное, и не мудрено, что она проглядела одного из своих подданных — Леньку. Ему скоро исполнится семь лет, он у нее в группе самый старший и ее тайная любовь. Тайная потому, что единовластному правителю высказывать явно свою любовь или неприязнь не полагается, невзирая на то, маленький это мирок или большой мир. Тут все должны быть равны друг перед другом.