А холм этот — от дома, где жили Степановы. И подсвечник медный стоял у них на комоде. Ребята и понятия не имеют об этом. А через годы? Через годы уже никто не будет знать, что ходит по тем местам, где стоял дом Веры, их школа, живет там, где был небольшой сквер… Но город будет — просторный, светлый, многоэтажный. Будут квартиры со всеми удобствами… Отличный будет город!
В Дебрянске стояла ощутимая тишина. Ощутимой, вещной она казалась потому, что ясно, четко осознавалось: некому и нечему шуметь. Ни собак, ни радио, ни разговора, ни песен… Если посмотреть в сторону центра — три-четыре дымка над землей, над кирпичами. Кто-то в землянках еще не спал, сидел у железных печек… Люди в земле, как кроты.
Степанов свернул за угол и вдруг увидел свет в окне. Сначала не поверил. Но действительно, в окне такого же дома, какой занимал райком комсомола, горел желтоватый слабенький свет. Другое окно, видимо, как и полагалось, отделенное от первого перегородкой, не доведенной до самого потолка, еле светилось. Казалось, кто-то, вопреки позднему часу и правилам маскировки, зажег свет нарочно: пусть люди в беспредельной пустыне остановят взгляд на огоньке и порадуются, что есть, есть свет впереди!
Быстрее зашагал Степанов и вскоре остановился у освещенного окна. Такая же, как у Турина, «зала», дощатая перегородка, стол. Два полевых телефона в коричневых прочных ящиках. На столе — путаница проводов. Наспех прикрепленные к стене, они ведут в другую комнату. У стены, боком к окну, стоит среднего роста сухопарый человек. Полувоенный костюм защитного цвета, сапоги, широкий ремень, за который засунут палец левой руки. Что-то говорит, улыбаясь, поворачивая голову в сторону. Ага! Позади человека, у самой печки, — мальчик на стуле. Он ест картошку из походного котелка, зажатого между колен. Смотрит то на человека, то на картошку. Иногда поднимает голову, слушает. Свет лампы, стоящей близко к нему, падает на лицо — и тогда в глазах мальчика можно угадать настороженность и затаенную боль.
Мальчик доел картошку, что-то проговорил, видно благодаря доброго человека, и встал, собираясь уходить. Из кармана грязного ватника вынул смятую кепку, надел на голову… Человек подошел к нему, что-то сказал, похлопав по плечу. Наверное, это участие трогало душу мальчика, и все же, когда Степанов вновь увидел его глаза, в них по-прежнему стояли напряженность и затаенная боль… Может, они и слабели постепенно от этих неслышных Степанову слов, ласковых похлопываний по плечу, но, наверное, их было так много, настороженности и боли, что исчезнуть сразу они не могли…
Степанов еще раз посмотрел на человека в полувоенном костюме, на мальчика и скользнул взглядом по фасаду. Между окнами была прибита дощечка. В темноте скорее угадал, чем прочел:
Дебрянский
районный комитет
Всесоюзной Коммунистической
партии (большевиков)
5
— Я знал, куда ехал.
— И все же я хочу предупредить вас, товарищ Степанов, о трудностях.
— Простите, но о них, кажется, можно догадаться самому.
— Хорошо. Жилья предоставить вам не смогут. Разве только койку где-нибудь…
— Я уже устроен.
— Вот и ладно… По вашей специальности сейчас в городе делать нечего: школы еще нет.
— Заметил…
— Не думайте, что о ней будут заботиться другие. Прежде чем преподавать литературу и русский язык, вам придется заниматься вещами, имеющими к вашей профессии весьма косвенное отношение.
— Чем именно?
— Помочь выяснить, в каких селах мы можем немедля открыть школы. Составить списки детей в городе… Сколько ребят? Списки есть, но они неполны… Хватит ли нам бережанской школы? Тетрадей нет… Карандашей нет… Чернил нет… Всего не перечислить!.. Сходите пока на Бережок. Это слободка… Там сохранилась школа, но здание ее самовольно занято. Надо освободить.
— Хорошо.
Этот разговор происходил между Степановым и заведующей районо Галкиной, пожилой, с острым лицом женщиной.
Кроме районо в доме помещался райсобес и, судя по репликам из другой комнаты: «Мы этого делать не будем! У коммунхоза сейчас другие задачи!» — коммунхоз. Степанов и подумать не мог, что так жестко будет разговаривать со своим начальством, женщиной намного его старше, у которой время и невзгоды оставили следы на всем облике: морщины, толстые синие вены на больших, много поработавших руках… Но как только Степанов заметил нотки снисходительного сочувствия в ее голосе: «Бедняга! Угораздило же тебя из Москвы попасть в наш город!» — ожесточился в разговоре, хотя и сознавал, что поступает нехорошо.
Раздражало его и что-то еще в Галкиной, но пока он не мог определить, что же именно…
— Перспективных, стопроцентных работников у нас мало, — повествовала заведующая. — Некий Воскресенский уже старик, да и оставался здесь, у немцев. Я совершенно не знаю его… Кто он? Нужно познакомиться как следует, посмотреть. Прошу и вас — со всей армейской решительностью…
Заведующая была приезжая. Она и не догадывалась, что Степанов — дебрянский житель, и говорила как с новым здесь человеком.
Степанов уже знал, что среди районных руководителей очень мало местных, большинство было приезжих, пришедших с армией и из партизанских отрядов. Он понимал, что Галкина, относящаяся к незнакомым ей людям с некоторым недоверием, права. Бдительность необходима. Но в то же время он не мог не удивиться, что Владимир Николаевич Воскресенский стал «неким Воскресенским», человеком, гражданские качества которого требуют проверки. Вот она, Галкина, человек проверенный, безупречный, а всякие здесь личности, остававшиеся при немцах, это еще как сказать: может, сто́ящие люди, а может, и нет… Посмотрим, расспросим, заглянем в прошлое, сделаем выводы… Так, чего доброго, Галкина начнет копаться и в его жизни, и, хотя там не найдет ничего предосудительного, копание это было бы оскорбительно.
Так думал Степанов, поглядывая на пожилую женщину с настороженностью.
А Галкина, несмотря на нескрываемую неприязнь к ней Степанова, говорила с ним доверительно. И эта доверительность была неприятна ему. Как будто он что-то брал в кредит, не будучи в состоянии потом вернуть…
— Придется многое переосмыслить, пересмотреть, прежде чем начнем работу в школе. Школа — прежде всего идеология. Двадцать два немецких месяца — это все не так-то просто, как некоторые себе представляют… — Галкина говорила, говорила, настраивая несомненно «перспективного», «своего» работника на нужный лад.
Степанов уже не слушал. «Морщины… Вены на руках… А ей ведь не так уж много лет… Просто раньше времени постарела… В уголке — керосинка… На окне — железная кружка… На шкафу свернуто что-то вроде постели… Работает и живет здесь, не зная ничего, кроме работы от зари до зари…»
Степанову хотелось быть как-нибудь помягче, потеплее, посогласнее с этой измученной женщиной — и не мог.
— Простите, пожалуйста, — перебил он Галкину. — Я понимаю, что бдительность необходима. Что все не так просто. Но, слушая вас, можно подумать, что чуть ли не все здесь подавлены немцем.
— Я не говорю — все… Но людей нужно прежде всего узнать.
— Верно. Но многие из них давно уже известны нам. И они не могли перемениться, стать другими, сдаться, наконец. На таких людях земля держится. Проверять всех — это признать, что у нас нет ничего вечного, незыблемого… Что вообще у нас нет преданных людей. — И, заметив, что начинает горячиться, оборвал себя: — Да что там говорить!.. Таких, как Владимир Николаевич, я хорошо знаю. И его самого знаю восемь лет. Замечательный человек. И он не мог перестать быть русским, советским.
— Что это за Владимир Николаевич? — спросила Галкина, поправляя очки.
— Воскресенский, преподаватель истории.
— Ага! — Заведующая из-под очков быстро взглянула на Степанова: — Так вы что, местный, выходит?
— Да.
— Вы знали его восемь лет и не знаете последних два года. Хотя он-то еще ничего… Кажется, даже помогал партизанам.
— Я знаю его, — настойчиво повторил Степанов. — И представить не могу, что́ в нем надо проверять, к чему присматриваться!
— Это хорошо, товарищ Степанов. И Штайна знали?
— Ивана Ивановича?
— Не интересовалась именем-отчеством… Знали?
— Да.
— Восемь лет?
— Восемь лет.
— Что вы о нем можете сказать, товарищ Степанов?
— Отличный учитель и человек…
— Да? Так, по-вашему?
— По-моему, да. И не только по-моему…
— Штайн служил в городском управлении, или как там его называли, и понес заслуженное наказание. В лагерях… — Заведующая в упор смотрела на Степанова. — «Иван Иванович»… — добавила она, помолчав.
Степанов весь сжался, пригнулся, на миг закрыл глаза. «Неправда! Не может, не может этого быть!» Но, видимо, так было.
Словно не замечая его состояния, Галкина сказала:
