Жена сапожника постелила на стол чистую скатерть и поставила тарелки с едой.
— Садитесь, садитесь же! — приглашала она.
Мама, сбросив платок, откинула голову на спинку стула.
— Устала? — участливо спросил Гурамишвили.
— Да, — ответила мама. — Мы ведь ехали из Сибири.
— Слышишь, Стэлла? — воскликнул Мираб. — Ленинград — где, Сибирь — где, Тбилиси — где… столько ехать!.. Шалва Христофорович твой знакомый? — спросил он маму.
— Нет. Его сын — друг моего мужа.
— Серго друг мужа? Твой муж моряк?
— Да, моряк.
— Про Серго в газете, в «Коммунисти», писали, с портретом. Герои! Наш старший, Гоги, тоже воюет.
— Гоги служит в минометных частях, — сказала девочка, — и прислал нам письмо с Кубани. Правда?
— Да, он в минометных частях и прислал нам письмо с Кубани, — как эхо, повторил ее толстый отец. — Где карточка, Маро? Дай сюда карточку.
И он показал фотографию черноглазого паренька с небольшими усиками, в солдатской фуражке. Это был Гоги, брат Стэллы, минометчик.
— Он ушел на фронт, когда фашисты бомбили Тбилиси, — сказала Стэлла.
— Да, они раза два или три нас бомбили, — подхватил Мираб, — но не причинили большого вреда. Они хотели прорваться к нам через перевалы и наступить Грузии прямо на сердце! Уй, проклятые! Забрались на горы! А наш Гоги сам просился поскорее на фронт. И он медаль получил… Да ты кушай, дорогая! И ты кушай, мальчик. Тебя как зовут?.. Никита? Кушай, Никито, кушай!
Как хорошо было тут, в теплой, светлой комнате, после холодных, темных поездов!
Пока я с удовольствием ел, Стэлла продолжала меня разглядывать, хотя делала вид, что пишет. А Гурамишвили все угощал и требовал, чтобы все было съедено. Он открыл шкаф, достал два больших апельсина, ловко взрезал их острым ножичком и положил перед нами, словно два оранжевых цветка с распустившимися лепестками.
Стэлла спросила меня:
— Тебе сколько лет?
— Тринадцать.
— Не-ет! — протянула она удивленно. — Я думала, больше. Ленинград красивый город? Я читала у Гоголя «Невский проспект», у Пушкина «Медный всадник».
Я принялся рассказывать ей о Ленинграде, и она часто восклицала: «Не-ет!» Сначала я думал, что она мне не верит, но вскоре понял, что она говорит свое «не-ет», когда чему-нибудь удивляется. Она училась в шестом классе и показала мне свои тетради, где все было написано незнакомыми буквами — по-грузински. И она даже написала по-грузински «Никита», и я должен был ей поверить на слово, что написано именно «Никита», а не что-нибудь другое.
Потом нам с мамой постелили на большом диване, прикрытом ковром, на котором, наверное, всегда спали хозяева, так как они легли на пол. Мираб назвал широкий низкий диван «тахтой». И как мама ни протестовала, и он и его жена настояли, чтобы мы воспользовались их гостеприимством.
Глава пятая
ДОМ ПОД ГОРОЙ ДАВИДА
Когда мы проснулись, в раскрытое окно ярко светило солнце и солнечные зайчики бегали по стенам. Было тепло, и не верилось, что на дворе — зима. Стэлла, заплетая косы, болтала без устали, и казалось — заставить ее помолчать невозможно.
— Хочешь посмотреть на слона? — спросила она. — Мы пойдем с тобой в зоопарк, отец даст нам денег… Дашь? — обратилась она к отцу.
— Конечно, дам, дорогая, — ответил Мираб улыбаясь.
— Или мы с тобой сходим в цирк, — продолжала Стэлла. — Ух, и большой же у нас цирк. На одной стороне сидишь — другой не видно! А если хочешь, покатаемся на фуникулере.
— А что такое «фуникулер»?
— Не-ет! Он не знает!.. Пойдем на двор, покажу. Я оделся, и она потащила меня за собой.
Мне показалось, что я нахожусь внутри огромного стеклянного колпака: весь дом окружали стеклянные галерейки.
— Гляди! — показала Стэлла.
По отвесной горе, за рекой, над городом, карабкалась белая букашка. Навстречу ей, сверху вниз, пробиралась другая.
— Рубль — туда, рубль — обратно, — сказала девочка. — Папка даст восемь рублей, и мы проедемся четыре раза на гору и обратно. Хочешь?
В ворота вошел рыжий ослик, тянувший тележку. В тележке сидел мальчик в лихо сдвинутой на затылок пилотке.
— Молоко, молоко, мацони! — закричал он пронзительно.
Усатый разносчик с лотком на голове прокричал: «Зелень! Тархун! Цицмады!» На лотке были разложены редис, зеленый лук и какая-то трава, похожая на салат. Тетя Маро купила пучок травы и редис. Потом позвала завтракать.
Мы сели за стол и ели редис, траву, простоквашу, которая называлась «мацони», и горячие ватрушки с сыром, залитые яйцом.
Я сказал, что в первый раз в жизни ем такие ватрушки.
— Не-ет! Он не ел хачапури! — воскликнула Стэлла. — Вкусно?
— Вкусно.
Стэлла продолжала болтать — о школе, подругах и книгах. Мама, отдохнувшая и повеселевшая, похвалила девочку. Гурамишвили расцвел и, казалось, готов был расцеловать всех, кто хвалит его любимицу-дочку.
— Она даже в кино снималась, — похвастался он. — Да только не получилось ничего, к сожалению. Ее заставляли плакать, а она все время смеется.
Когда мы позавтракали, Стэлла показала мне свои книги.
— Ты все это прочла?
— Конечно! По нескольку раз. Возьму и пристану к папке: «Вий жил на самом деле?» Папка смеется и говорит: «Никогда, дорогая, такого чудища на свете не было». — «Не-ет, как же так не было, когда Хома Брут увидел его и от испуга умер?» А папка говорит: «Твоему Хоме Вий приснился». Ну скажи, Никито, разве могут такие сны сниться? Нет, тут что-то не то, уж что-нибудь там такое было. Хотела бы я посмотреть своими глазами. Неужели писатели все выдумывают? И Тома Сойера тоже никогда не было?
— Том Сойер — это сам Марк Твен, а Гек Финн был его другом.
— Ну, вот видишь! Может быть, и Вий на самом деле существовал и его Гоголь увидел в одну темную ночь в старой церкви.
Она вся просияла, и даже уши у нее покраснели.
— А хочешь, пойдем в Муштаид?
— Куда?
— Не-ет, ты не знаешь? — удивилась она. — Это большой парк с пионерской железной дорогой. Я начальник станции, — объявила она гордо. — Я тебя посажу в вагон и дам сигнал отправления. Идем же!
Но Мираб, услышав наш разговор, сказал, что в парк мы пойдем в следующий раз, а сейчас он нас проводит к художнику. Он тут же сказал, что мы можем жить у них сколько захочется.
Мама надела пальто и расцеловалась с тетей Маро.
Стэлла кричала нам вслед:
— Приходи, Никито! Приходи обязательно, слышишь?
* * *
Мы шли по удивительно узкой улице. На горах, возвышавшихся над домами, виднелись остатки крепостных стен и церкви с остроконечными серыми крышами. Было совсем тепло, и мальчишки кричали: «Подснежник! Посмотри, пожалуйста, свежий подснежник!» Они продавали букетики синих подснежников и розовых фиалок.
На мосту стоял патруль — четыре моряка с автоматами. Глубоко под ногами бурлила коричневая река.
— Кура, — пояснил Мираб. — Это наша Кура.
— Разве она не замерзает зимой?
— Она так быстра, что мороз не может в нее вцепиться!..
Мы поднимались все выше, и дома с открытыми настежь окнами очутились у нас под ногами. На крыше, в крохотном садике, две маленькие девочки играли в куклы. Мы пересекли широкий проспект, похожий на лес — так густо там росли пихты. По проспекту шли войска, мчались автомобили, троллейбусы и танкетки. Мираб повел нас по улице, круто поднимавшейся в гору. На горе, возле полосатой, замаскированной церкви, ветер раскачивал кипарисы.
— Гора Давида и храм Давида, — пояснил дядя Мираб.
Балконы выступали над первыми этажами и висели прямо над головой. Мы порядком устали. Наконец, мы вошли в ворота. В глубине двора стоял двухэтажный дом с галереей.
— Пришли, — сказал Мираб отдуваясь.
Он одернул черную блузу и нажал кнопку.
Нам пришлось подождать. Наконец, вышла пожилая, очень полная женщина в черном шелковом платье и черном платке.
— Гомарджоба! — поздоровался дядя Мираб.
— Гагимарджос, — ответила женщина густым, почти мужским голосом.
— Я привел гостей, Тамара.
— Шалва болен, Мираб.
— Разве это простые гости? — убедительно сказал Гурамишвили. — Жена капитана, друга Серго… Капитана Георгия знаешь? Это его сын.
— Жена Георгия? Его сын?! — воскликнула, словно испугавшись, Тамара.
С удивительной легкостью подобрав длинные юбки, она убежала наверх, оставив раскрытой дверь.
— Ну, я свое дело сделал, — сказал наш новый друг. — Теперь он будет беседовать с вами целый день, а мне пора на работу. Приходите, дорогие, как только освободитесь.
— Спасибо, — сказала мама, пожимая руку сапожнику. — Я не знаю, как вас благодарить. Вы нас приняли, как родных…
— Зачем говоришь такое? Тебе с сыном где оставаться? На улице? Разве можно на улице, — зима на дворе… Принял, не принял… Вечером приходите. Стэлла просила, жена… Запишите адрес.
