Репетиция затянулась дольше обычного. Я ушел последним и долго бродил по безлюдному, затихшему местечку.
На следующее утро возле клуба меня ждали празднично одетые пионеры в красных галстуках. На десять часов была назначена прогулка к реке.
С красным знаменем впереди, под дробь барабана, стройной колонной шагал пионерский отряд по оживленной главной улице — мимо местечкового Совета, рынка, синагоги вниз под гору. За местечком отряд свернул на протоптанную тропу, которая, извиваясь среди молодых березок, вела на зеленый луг. За этой березовой рощицей я увидел несколько девушек в легких платьях, идущих нам навстречу, — видимо, возвращались с купанья. Среди них была и Ехевед в розовом халатике и белой косынке, повязанной вокруг шеи. Ее влажные волосы рассыпались по плечам.
Мне неловко было перед ней. Ведь я не сдержал слова. Вместе с отрядом незаметно ускорил шаг и, отвернув голову, сделал вид, будто ее не замечаю. Она что-то сказала подругам и, оживленная, радостно улыбаясь, подбежала ко мне. От ее волос, обнаженных рук, от всей ее легкой фигурки веяло свежестью. Ехевед приветливо поздоровалась и сказала, что вчера вечером, прогуливаясь мимо клуба, слышала игру оркестра и поняла, почему я не мог прийти к ней. Завтра в восемь вечера одна, без подруг, она придет к пожарной каланче, к тому навесу, где мы прятались от ливня.
Улыбнувшись на прощанье, Ехевед стала догонять подруг. Шагая дальше с пионерским отрядом, я оглянулся и увидел ее уже среди девушек. Свежий ветерок играл ее розовым халатиком, четко обрисовывая ее тонкую фигуру. Через несколько минут я снова обернулся. Громко смеясь, девушки мчались наперегонки. Ехевед первая взбежала на пригорок, и вскоре все они скрылись в березовой рощице.
День был чудесный, солнечный, и на душе было светло и радостно.
Пионеры расселись полукругом на зеленом лугу лицом к границе. На той стороне вдоль реки шагал польский солдат в конфедератке. На нашей — стоял красноармеец.
Ребята дружно затянули:
«Вперед, заре навстречу…»
С польского хуторка на противоположном берегу потянулись взрослые и дети. Пионеры с еще большим задором пели одну песню за другой. Когда начались физкультурные упражнения, на той стороне уже собралась большая толпа. Под конец ребята замерли в высокой пирамиде, на вершине которой стояла девочка с поднятым над головой красным флажком.
Польский пограничник уже не вышагивал вдоль берега, а, стоя поодаль, тоже смотрел на юных гимнастов.
Очень довольные, под строевую песню, ребята к обеду вернулись в местечко. Отпустив их, я пошел узнать, вернулся ли Пиня. Теперь повидаться с ним было совершенно необходимо. Но он еще не приехал. Только вечером я узнал, что семинар продлится пятнадцать дней, следовательно, раньше и ждать его нечего.
В эту ночь я не сомкнул глаз. Лежал в темной комнате на узкой деревянной кушетке и думал о Ехевед, о Пине и снова о ней. Вспоминал ее лицо, ее смех, каждое ее слово и никак не мог понять, почему она выбрала меня, предпочла встречаться со мной, а не с ним. Правда, я играл на скрипке, тромбоне, рояле, немножко рисовал. Но ведь Пиня был чуть ли не первым человеком в местечке — вожак молодежи и председатель местечкового Совета. Я был крепкий, здоровый парень с копной черных волос, но и Пиня не мог пожаловаться на свою внешность. К тому же они знали друг друга с детства. Нет, я не мог понять, что она во мне нашла…
Под утро я наконец принял решение: написать Пине, рассказать ему все без утайки. Откровенно. Честно.
После полудня, оставшись один в клубе, я несколько часов просидел над письмом. Потом внимательно прочитал его и задумался. Получив это послание, Пиня, конечно, огорчится. Настроение будет у него испорчено, и, главное, он ведь все равно ничего не сможет предпринять. Не бросит же он семинар, чтобы приехать в местечко. А если б даже приехал, наверное, ничего от этого не изменится. Пожалуй, самое правильное — отдать это письмо, когда он вернется.
Когда стало смеркаться, я направился к пожарной каланче, которая возвышалась в центре местечка, недалеко от базара. На сердце у меня было неспокойно, и я шел быстро, чтобы ни о чем больше не думать.
Увидев меня, Ехевед подбежала ко мне. Лицо ее засветилось радостью.
— Пройдемся немножко.
Мы свернули с главной улицы на боковую, где не было гуляющих, и медленно пошли по деревянному шаткому тротуару. Очень хотелось взять ее под руку, но я не посмел. Мне было хорошо уже оттого, что она рядом, я слышу ее голос, ощущаю ее близость. Оживленно, почти с детским восторгом она рассказывала о красоте Ленинграда, об исторических памятниках чудесного города, об университете, в котором учится, об Исаакиевском соборе, оперном театре, Эрмитаже.
Я слушал ее, затаив дыхание, боясь перебить ее, и все же кое-что рассказал о своем родном городе Минске.
Мы так увлеклись, что даже не заметили, как вышли в поле. Здесь небо было как будто выше и звезды ярче. По одну сторону залитой лунным светом дороги покачивались круглые шапки подсолнухов, по другую — серебрились пышные султаны кукурузы, а откуда-то еще доносился аромат цветущего клевера. Мы долго гуляли, опьяненные тишиной летней ночи, тончайшими запахами теплой, щедрой земли.
Когда мы возвращались, ни в одном окне уже не было света. Я проводил Ехевед к дому ее родителей. Там, вероятно, тоже спали.
Она тихо поднялась на крылечко, села в уголке на узкую лавочку и поманила меня. Я бесшумно поднялся по ступенькам и опустился возле нее на выступ кирпичной кладки. Очевидно, дом собирались строить каменный, но по каким-то причинам раздумали, и выше уже поднималась обычная, как везде в местечке, деревянная стена.
По обеим сторонам крылечка шелестели клены, скрывая нас в своей тени. Мы сидели совсем близко друг к другу, тихо разговаривали и не могли наговориться. Начинало светать. Пора расставаться.
— Соля, я хочу тебе кое-что сказать, — шепнула она. — Ты очень, очень нравишься моим подругам. Все они в тебя влюбились. Это от них. — И она прикоснулась своими губами к моим и исчезла, тихо притворив за собой дверь.
Ошеломленный, счастливый, я брел прохладной утренней улицей. Отзвук моих шагов гулко отдавался б тишине. Местечко казалось мне сейчас необыкновенно красивым: живописные палисадники, резные крылечки, чистые деревянные тротуары — все, все, и особенно дом, о котором теперь находилась та, которую я полюбил горячо, всем сердцем, как может полюбить семнадцатилетний юноша первый раз в жизни.
Мы стали встречаться, хотя это удавалось не часто. Вечерами я репетировал с комсомольцами и пионерами концертную программу. И хотя это доставляло мне большое удовольствие, в душе я завидовал ребятам, которые с наступлением вечера выходили на главную улицу, где гуляла Ехевед со своими подругами. Эти девушки и еще несколько студентов, тоже приехавших на каникулы к своим родителям, держались обособленно. Отдельно собирались и комсомольцы — местечковая рабочая молодежь. Эти свысока поглядывали на разодетых по-городскому сынков и дочек бывшей местечковой знати.
Трудовая молодежь расходилась раньше, а приезжие обычно гуляли допоздна и уходили последними.
Репетируя, я видел из окна, как студентки, и Ехевед среди них, прогуливались возле клуба, иногда немного задерживались, переговариваясь с идущими навстречу, и снова медленно шли дальше.
Меня влекло туда, к ней, и в то же время я гордился, что занят делом и она это понимает. Однако репетиции я старался не затягивать и сразу же выходил к «гопкомпании», как они сами себя называли. К тому же и я ведь был студент, — мы гуляли уже все вместе, но Ехевед и я постепенно отставали, незаметно сворачивали в сторону и, довольные тем, что остались вдвоем, уходили темными переулками к ней на крылечко. Там никто не мешал нам. Мы сидели, прижавшись друг к другу, и она рассказывала о своих любимых предметах — физике и математике, о стихах Есенина и солнечной системе, о театре Мейерхольда и идеях Циолковского, от нее я впервые услышал о ракетах. Мне это представлялось лишь красивой фантазией, а она была убеждена, что эта мечта осуществится в недалеком будущем.
Слушать ее было очень приятно.
К полуночи становилось прохладнее. А так как я приходил в ситцевой рубашке, она сбрасывала свою вязаную кофточку и накидывала мне на плечи. Я тут же снимал вязанку и надевал на нее. Она опять набрасывала на меня. Игра продолжалась до тех пор, пока мы не прижимались друг к другу и кофточка не укрывала обоих. Тогда мы уже не разговаривали, сидели молча и смотрели друг другу в глаза.
Вокруг была тишина, такая тишина, что я слышал биение наших сердец. Своими нежными, трепетными пальцами она перебирала мои волосы, гладила лоб, шею. Глаза ее светились, как звезды, о которых она мне столько рассказывала. Мы целовались. Долго. Горячо. Но потом меня вдруг охватывала тревога — с кем она там, в Ленинграде, проводит свободное время. Я был уверен, что студенты не только физмата, но и всего университета влюблены в нее. Но я ни о чем не спрашивал.
