В тот серенький денёк мать засобиралась на хутор — не по доброму делу. С утра, как к празднику, прибрала избу: пол протёрла голиком с толчёным кирпичом, мокрой тряпкой два раза прошлась по всем углам, на окнах сменила занавески. Посуду перемыла, составила в горку. В бога она не верила, но в то утро долго стояла перед божницей и, чего никогда не делала раньше, завесила угол с иконой чистым вышитым полотенцем.
Васёнку не пустила на полдни: сходила сама. Вернулась с подойником, укрытым белой тряпицей, по кринкам разлила молоко, снесла на погреб.
За печью мать умылась, надела чистое, надела и застегнула на все пуговицы давно шитое, ещё ненадёванное плюшевое пальто, из сундука достала чёрную бережёную шаль, повязала по самые брови. Деньги завернула в тряпицу, убрала за пазуху. Всё делала строго, неспешно, будто не лежало сердце уходить. Будто ждала: придёт батя, не пустит…
У порога мать приостановилась, оглядела избу, всю, от чистого пола до пообтёртой печи, фотографии на стенах, подняла глаза на угол, хотела перекреститься, но только рукой повела — от себя отодвинула.
Васёнка забилась в угол, руку прикусила, чтоб не заголосить. Не маленькая была: знала, куда и зачем идёт мать. С весны батя спутался с бесстыдной птичницей Капкой, и матушка не хотела больше рожать.
Мать увидела полные слёз Васёнкины глаза, и строгое её лицо отмякло.
— Поди сюда, — позвала она.
Васёнка, вся сжавшись, ткнулась ей в плечо, стыдливо зашептала:
— Не ходите, мама, не ходите…
Мать, губами тронув её затылок, сказала:
— Не грех иду прикрывать. Обиду не можу перенесть, доченька.
Мать вернулась поутру, лицом белее полотенца. Васёнка сняла с неё пальто, помогла влезть на печь, накрыла одеялом, поверх прикутала полушубком.
Васёнка металась из избы на двор и снова в избу, не умея успокоить себя ни заботами, ни делом.
Мать неслышно лежала на печи, за весь день не обронила словечка, воды не спросила. Она молчала весь другой день. Среди второй ночи пристонула. Услышала рядом Васёнку, не открывая глаз, с трудом разомкнула чёрные в полутьме губы:
— Слышь, Васюня, помру когда, юбку сыми… резинка страх как режет…
Всё другое — и Зойкины слёзы, и Витькины обкусанные губы, и как хоронили мать — Васёнка плохо помнила. А вот про резинку помнила, как ножом выцарапали те страшные слова.
Гаврила Федотович зиму и всё другое лето не ходил к Капке, пришёл домой нетрезвый, всю ночь сидел на лавке, подперев голову руками, смотрел в угол, никого не видя.
А наутро подсел к Васёнке:
— Ты старшая, тебя прошу. Прими в дом Капитолину…
Васёнка отшатнулась, глянула на отца одичавшими глазами.
— Что вы, батя! — сказала, едва шевеля губами. — Люди знают: матушка через Капку жизни лишилась. А вы в дом… И думать не можно!..
С того дня Васёнка ночи не спала. Чуть ветер-предзимник навалится на крышу, несмело подвоет — Васёнка голову вскинет, слушает. Всё ей кажется: матушка постанывает на печи. А батя день ото дня угрюмел, будто медведь, посаженный на цепь. Как чужой, приходил в дом, до ночи сидел на полу перед горящим подтопком. Васёнка душой изболелась: память о матушке не дозволяла жалеть батю, а сердце не слушалось — жалело. Батя выбрал час, пал перед Васёнкой на колени.
— Жалей, Васёна! Живому живое надо. Не по годам в чужих избах утеху прятать… Жалей. В доброе твоё сердце стучусь!..
И Васёнка сдалась.
3
До словечка, до каждого шажочка Васёнка помнила, как батя ввёл в дом Капитолину.
Пришёл с работы, как был: в грязных сапогах, залоснённой кепке — козырёк терялся в спутанных волосах, — скинул стёганку, остался в работной широкой рубахе, копотью и горновым жаром заплавленной до железности. Вошёл в избу, впереди Капитолины, с неумытым лицом, с нерасчёсанной бородой, рыжевшей свежими подпалинами. Васёнка глянула, покачала головой, поняла: батя в стыдный час своей жизни ждал, что его пожалеют.
Сел на лавку, рядом с Капитолиной, чёрными пальцами отбил от шеи бороду, сказал глухо:
— Принимайте, дети, хозяйку…
Прижался спиной к печи, вытянулся и задеревенел Витька. Зойка, мостившаяся на табурете у дальнего окна, подсунула под себя ладошки, шарила по Капитолине раскалёнными от любопытства глазами. Васёнка видела, как, перехватив Витькин враждебный взгляд, Зойка взболтнула ногами и безразлично повела взглядом по потолку: дала понять Витьке, что приход этой самой Капки ей тоже ни к чему. Сама Васёнка ещё до прихода бати раскинула на коленях шитьё и не выпустила иглы, так и работала старательно рукой. Чуяла, что братик и сестрица не примут новую хозяйку, и видом своим и Витьке и Зойке внушала, что приход Капитолины в дом — дело будничное и не надобно его переживать. Наклоняясь перекусить нитку, она искоса взглядывала на Витьку, на Зойку, на батю и холодела от недобрых знаков. Она видела, что ни белый кружевной платок, красиво накинутый на голову Капитолины, ни подарки, что выложила она с торопливостью на лавку, ни смирение, с которым она сидела рядом с поникшим отцом, Витьку не смягчили. Он стоял, прижавшись спиной и ладонями к печи, и недобро молчал.
Бате не понравилась тишина. Он тяжело распрямился, оглядел углы, — смотреть на детей не осиливал, — сказал негромко, будто просил поселения:
— Или места в избе не хватает?..
Голос его дрогнул. Дрогнуло и Васёнкино сердце. Но Витька, от печи глядя на чистые сапожки Капитолины, глухо сказал:
— Чужие нам ни к чему…
Отец не донёс пальцев до бороды. Повернул вбок лицо, смотрел на Васёнку. Васёнка обеспокоенно сдвинула с колен на лавку шитьё. Пошла к Витьке, обняла за неподатливые плечи, тихонько позвала:
— Выйдем-ка…
Витька было заупрямился, Васёнка ласково и настойчиво повела его к двери. У порога оглянулась, и сердце сжалось от дурного чувства: из тени кружевного белого платка смотрели им вслед полуприкрытые пухлыми веками глаза, и в каждом холодно мерцал красный отсвет подвешенной под потолком лампы.
Васёнка уговорила Витьку пожалеть отца. Но Витька домой не вернулся.
На третий день Васёнка разыскала его в доме Маруси Петраковой, что жила в маленькой избе, в Семигорье, а ходила через день за реку, в леспромхозовский посёлок, топить баню. Витька был дружок её старшего сына Ивана.
Петраковы сидели за столом, вокруг большого чугуна с картошкой: Иван, сестра его Нюрка, тощий мокроносый Мишка, плотная, как бочоночек, Валька. Нюрка держала на руках ещё младшенькую — Верку. Здесь был и Витька. Маруся, худая, остроносая, с растрёпанными волосами, каждому налила по полкружки молока. Унося за печь опорожнённую кринку, Маруся не сдержалась, быстрыми пальцами вытерла измученные глаза. Витька понурый вышел вслед за Васёнкой на крыльцо.
— Братик! Неужто сам не видишь, в какую тягость им лишний рот!.. — сказала Васёнка и заплакала.
Витька молчал. Потом сказал угрюмо:
— Ладно, поди домой…
На другой день он вернулся. Батя, увидев на пороге Витьку, отложил Зойкины ещё не подшитые валенки, рукавом рубахи смахнул со стола сор, позвал:
— Садись, место твоё не занято. — Строго посмотрел на Капитолину: — Собери поесть!..
Пока Витька ел, батя шил. Шил молча, но по тому, как торопилось шило в его руках и ходила игла с чёрным хвостом дратвы, Васёнка видела: бате полегчало. Витька ел, с усмешкой поглядывал на прибавку в избе: Машенька, Капкина дочь, худенькая и смурая, сидела в углу, на лавке, одевала безрукую тряпичную куклу. Из-под копны волос глянула на Витьку строго, но улыбнулась. Витька ел, выглядывал перемены в доме. А Васёнка чуяла, как от печи, где стояла Капитолина, сложив под грудью руки, наносило холодом, как от незакрытого погреба.
4
В жизнь гужавинского дома Капка входила тихо, как зима в безветренный день. Снежок редок, поля широки, думается: «Это ещё не снег!» А снежок падает на траву, на кусты, на комья сухой земли. Наутро глянешь — бело! Холодные зимы начинаются тихо.
Капки в дому не было слышно. В первый год она больше сидела по углам, оттуда поглядывала туманным взглядом на хлопотавшую Васёнку.
За столом держалась гостьей. Ложкой в общую миску, поставленную на стол Васёнкой, не торопилась, приноравливалась во всём к бате. Ссосав с ложки горячие щи, она кусочком хлеба промакивала тугие губы по-детски маленького рта, пальцем стеснительно отирала нос. Ложку на стол клала раньше, чем откладывал свою ложку батя. Батя ещё только правил усы, черенком выдавливал из бороды крошки, а Капка уже складывала на коленях короткие руки.
Васёнка понимала, что Капка ест не по аппетиту, и, переживая за батину подругу, ободряла:
— Да поешьте ещё, Капа!
— Спасибочки. Вот так наелась! — отвечала Капитолина и кротко взглядывала на батю.
До того как бригадир звякнет в железку у сельсоветского крыльца, Васёнка успевала подоить корову, насыпать в корытце курам, вытопить печь, сварить и нажарить и за большим столом всех накормить. Приготовить и задать корм поросёнку — борова каждый год держали до рождества. Чугун со щами и горшки с кашей составить в печь, чтоб затомились к обеду, замесить тесто и даже наскоро примыть пол. После смерти матушки весь дом приник к Васёнкиным рукам, и Васёнка старалась везде успеть, чтобы каждый был накормлен, одет, обут да ещё словом обласкан. Зойку она заставляла делать самую малость: сбегать по воду, ополоснуть посуду, корове задать сена. Васёнке всё казалось, что дом крадёт у Зойки её девчоночьи радости.
