Это была газета для солдат. Там рассказывалось о разложении русской армии, о дезертирстве, о бегстве русских перед победоносными немецкими войсками, о попытках братания, на которое немцы отвечают штыками. Газета, ликуя, описывала полный развал, царящий в России, и близость окончательной победы Германии.
Я нехотя перевел. Слушали молча. Было тяжело. Когда чтение кончилось, все долго сидели молча, насупившись.
— Сдают, собачины дети! — первым выругался Незаметдинов. — Недаром и царь от их отказался. На черта ему такая войска, ежели она Расей сдает?! Эх, видать, без царя плохо-то воевать стало.
Великое солдатское дело, происходившее в России, внезапно представало перед нами в каком-то новом, непонятном и страшном свете.
— А быть может, немцы еще и врут? — сказал Пузырь. — Ведь в наших газетах другое пишут!
Французские газеты ежедневно сообщали, что «великий русский народ, сбросивший с себя иго царизма, с удесятеренной энергией борется за торжество права и справедливости».
«Русская революция есть первая и решительная победа над Германией», — писал сам Клемансо.
Мы не очень верили. Мы имели опыт: почти три года все газеты описывали счастливую жизнь фронта, веселый быт солдат, героический дух армии, сокрушительные победы над врагом. Мы имели опыт.
— Еще кто больше врет! — заметил Лум-Лум. — Эта, немецкая, или наши? В России-то все задом наперед пошло. А тут еще бумажки разные появились, которые советуют солдату следовать примеру русских… Я думаю, не иначе, немецкие шпионы орудуют. И недаром как раз артиллерист эти бумажки и раздает. Ох, и наломаю же я Зюльминому красавцу! Ох, и наломаю!
— За что, тыква? — возмутился я. — За что?
— Пусть не сбивает пехоту с толку.
После секундной паузы он прибавил глухим голосом:
— И к ней пусть не лезет!
Сообщение немецкой газетки расстроило меня, мне сделалось тяжко на душе, я рассердился на Лум-Лума.
— И все ты врешь, старый козел! — воскликнул я. — Ничего ты никому не наломаешь. И не запретишь ты ему ходить к Зюльме. По какому праву? Тебе можно, а ему — нет? Что он, не солдат? Женщина — отдых солдата.
— Пехотного! Прибавь: пехотного солдата! — огрызнулся Лум-Лум. — Артиллеристы тут ни при чем. Они артишоки. Они в бабах ничего не понимают. Они не могут этого понять.
Как я ни старался его разубедить, он стоял на своем.
Когда мы повстречали ван дер Вааста, бельгиец очень мило поздоровался с нами за руку, осведомился о здоровье, о житье-бытье, о письмах из дому.
Ван дер Вааст говорил с очень резким фламандским акцентом, рот у него как будто был набит горохом.
— Ну как, мой дорогой друг? — обратился ван дер Вааст ко мне. — Вы получаете письма из дома? Что пишут ваши родители? Они, вероятно, гордятся своим сыном-героем! Что происходит на вашей великой родине?
— Самовар о России ничего не знает и ничего о ней не говорит, — перебил его Лум-Лум, — но завелись какие-то фазаны, которые советуют нашим солдатам следовать русскому примеру и бросать оружие.
— Кто это? — встрепенулся ван дер Вааст.
— Кто? Понятно, артиллеристы! Самая гнусная падаль всегда артиллеристы! Из третьей тяжелой красавчик один! Недавно приехал из Парижа, из госпиталя… Чего ты меня дергаешь за куртку, Самовар? Разве я вру? Как раз сегодня я собираюсь намять этому красавцу бока…
— Правильно сделаете, — сказал ван дер Вааст. — Из третьей тяжелой? До свидания, друзья!
— Ты чего меня за куртку дергал? — спросил Лум-Лум.
— Потому что ты кретин! Можешь бить артишока по морде, но это не значит, что надо предавать его в руки жандармов.
— А если он шпион? Я думаю, он не иначе шпион! Боши должны платить за такую работу! И немало!
Придя вечером к мадам Зюльме, я застал не слишком лирическую сцену: Зюльма била Лум-Лума по щекам.
Зюльма стояла красная, разъяренная и делала свое дело с усердием. Она еле разжимала крепко стиснутые губы, чтобы выдавить нелестные для моего друга слова:
— На тебе! И вот тебе, идиот, еще! И вот еще, кретин!..
Она трясла Лум-Лума, как грушу. Медали звякали у него на груди. Но старый легионер был так ошеломлен, так растерян, что почти не защищался, да и не мог бы вырваться из ее цепких рук.
— Убери ее, Самовар! Она меня убивает! — закричал он, увидев меня. — Свяжи ее, она помешалась!
Я с трудом вырвал его из рук Зюльмы и развел обоих по разным углам. Оба тяжело дышали. Зюльма продолжала ругаться:
— Кто это подсунул мне такого дурака? Откуда берутся такие идиоты? Вот, полюбуйтесь! Кретин носит ордена и медали! Он таскался по всему свету! Он воевал в колониях! Он три года гниет в траншеях! И он баран! О бедная Франция, сколько у тебя баранов!
— В чем дело, Зюльма? Что случилось?
— То случилось, что я ему набила морду…
— Это я видел! Не будем говорить об этом. За что ты его била?
— За то, что он полицейская шкура! За то, что он предатель и доносчик!
Она опять рванулась к Лум-Луму. Я удержал ее.
— Главное — он баран! Вваливается сюда и с порога кричит: «Зюльма, я поставил фонарь тому парню из третьей тяжелой, который тут у тебя разглагольствовал!» Я спрашиваю: «За что?» — «Я, говорит, поставил ему фонарь под глазом, а ван дер Вааст его арестовал». — «Арестовал? — кричу я. — За что?» Тогда этот идиот еще ухмыляется во все рыло и сообщает: «За те бумажки!» — «Откуда он узнал про них?» — я спрашиваю. «А я, говорит, рассказал ему сегодня утром».
Самовар, у меня кровь обернулась всего только один раз, и уже я била его по мордасам. Ка-ак?! Парень приезжает из Парижа и рассказывает, что там начинается карусель на заводах и в казармах! Что война всем надоела, потому что богачи стали еще богаче, а бедняки еще беднее! И война продолжается потому, что богачи имеют министров и генералов и те затягивают дело, чтобы дать богачам богатеть! А бедняки не имеют ни министров, ни генералов, а только свои кости и мясо, а это товар недорогой! Парень рассказывает, что в Париже народ недоволен, что в провинции народ ропщет, что всюду организуются комитеты против этой войны, в которой вы же, идиоты, гниете, как тухлое мясо! У меня сердце начало радоваться за моего бедного Алоиза, хотя я не знаю, простит ли он мне все гадости, которые я делаю с вами! У меня сердце начало радоваться! А этот идиот берет и доносит на него полиции! Видали вы что-нибудь подобное?
Лум-Лум сидел надувшись.
— Плевать! — буркнул он. — Это все политика. Меня это не интересует. Я его бил за то, что он артишок. Да еще наводчик. Нет подлее на свете! Наводчик считает себя выше всех! Наводчики и горнисты! Горнист дует в свою дудку и не дает солдату спать, а сам считает себя выше других. Солдат, который сидит тихо и никакого шума не поднимает, ничто в их глазах. Ничто! Вот кому бы тоже следовало надавать по клюву!
— Ладно! — перебил я. — Надоело! Что у тебя вышло с артишоком?
— А что вышло? — огрызнулся Лум-Лум. — Вышла драка и больше ничего. А что мне, целоваться с ним, что ли, если он к моей бабе лезет? Вот я и дал ему по носу. А он мне. Все честь честью. В это время приходит ван дер Вааст и кладет ему руку на плечо: «Вы арестованы».
Мотив ревности, неожиданно выдвинутый Лум- Лумом, по-моему, сыграл в этом деле все-таки не последнюю роль. Но вид у моего приятеля был неважный, Лум-Лум уже понимал, что поступил глупо.
— А что, если он шпион, этот артишок? — угрюмо буркнул он.
Но это была только слабая попытка успокоить самого себя.
— Он не шпион, а ты баран! О святая дева! Как легко вести войну, когда армия состоит из баранов! — кричала Зюльма.
Вскоре мы с Лум-Лумом ушли. Он был мрачен и молчалив и просил меня не говорить при товарищах, что его побила баба: нечем гордиться. Однако мучил его не только стыд, но и раскаяние. Он чувствовал, что есть какая-то живая связь между нашей страшной жизнью и прокламацией Рабочего комитета, которую привез артиллерист.
— Почему она была подписана «Рабочий комитет», Самовар? При чем тут рабочие?
3
Ливень разразился к вечеру. Он начался неожиданно. Сначала отдельные тяжелые капли падали четко, как крупные снаряды, потом дождь зачастил, как скорострельная полевая артиллерия, потом пошел ливень, как ураганный огонь, когда все смешивается в одном непрерывном потоке.
Началось с вечера и продолжалось всю ночь. Пост № 6 стал наполняться водой. Вода поднималась все выше.
В яме у нас было выкопано две ниши для спанья — две неглубокие выемки в стенах. Вышина их едва достигала полуметра, и пробираться туда мы могли только ползком. Там было грязно и душно, гнилая солома кишела вшами. Все же мы там кое-как отдыхали.
Сейчас обе ниши были затоплены. Мы стояли в яме.
Ночью пришел лейтенант Рейналь.
— Довольно паршиво! — сказал он. — Все-таки советую быть начеку. Кто старший по команде? Бланшар? Пойните — не спать! Хоть одного дежурного держите у бойницы.
