— Чепуху говоришь. Такие, как Иван, не страдают влюбленностью. Они любят. Он захотел скрыть свое чувство, потому что… потому что глупо выставлять его для всеобщего обозрения.
Сказав это, Эрнест повернулся и зачем-то пошел обратно.
…Каштан уже был дома, один, когда в вагончик вошел Эрнест.
— Куда ты исчез? — спросил он.
Эрнест не ответил на вопрос товарища. Повесил полушубок, с излишней аккуратностью расправил складки. Бродя по морозу, он припомнил ту девушку с Березовой — Сыти, с которой встречался Каштан. До приезда в Дивный Любы она ему писала, и он ей отвечал. Промелькнула слабая надежда: а вдруг Каштан равнодушен к Любе, ведь недаром говорят, что чужая душа потемки, поди разберись в ней… Надежда была призрачной, нереальной, ее опровергало все отношение Каштана к Любе. Эрнест понимал это разумом, но не сердцем. Он решил рассказать Каштану все, в чем призналась ему Люба. И все сразу станет на свои места.
— Представь, — Эрнест неплохо вошел в роль постороннего человека, — Люба сказала мне, что ее жизнь без тебя теряет весь смысл.
— Повтори, не понял… — ошарашенно сказал Каштан.
— Куда ж яснее. Призналась в старом, как мир, чувстве. К тебе, между прочим.
— Что ты, что ты, Эрнест!.. — вскакивая, испуганно сказал Каштан. — Не может быть! Я неотесанный, как дубина, шершавый, а она такая… такая… Да врешь ты все!
— Такими вещами я не шучу, Иван, — устало сказал Эрнест.
— Как? Как она сказала? Да повтори же, бога ради!..
Эрнест холодно взглянул на Каштана:
— Разбирайтесь, пожалуйста, сами. Я вам не передаточная инстанция.
— Как же так? Сразу прямо… как обухом по голове… — сбивчиво говорил Каштан, не слушая Эрнеста. — Ну да, я ее как увидел, враз покой потерял. Но разве смел думать?.. — Каштан осекся, посмотрел на товарища. — Эрнест, прости. Я обалдел от радости и тебя как-то из виду упустил…
— Меня? При чем здесь я?
Эрнест вдруг понял, что не в состоянии больше играть роль постороннего человека. Не надо играть. Дмитрий прав: скрыть все это от постороннего мало-мальски наблюдательного глаза невозможно.
— Ты-то теперь как?..
— Не надо, Иван.
Эрнест поднялся с койки и взялся за свой полушубок. Каштан сзади положил ему руку на плечо.
— И вправду не надо. А чтоб раз и навсегда покончить с этим, скажу: отступиться от нее я никак не смогу. Никому ее не отдам. Ты уж прости…
Эрнест оделся и молча вышел из вагончика.
Морозный воздух немного отрезвил его. «Уехать, что ли?.. — промелькнуло в голове. Эта мысль показалась ему настолько простым и удобным выходом из создавшегося положения, что он остановился посреди дороги. — Да, да, уехать! Куда? Домой, к черту на кулички, неважно. Забыть ее. Вот что важно».
О сне нечего было и думать. Эрнест бесцельно ходил и ходил по проспектам Дивного, потеряв ощущение времени.
Неожиданно для себя он вышел на проспект Павла Корчагина. Окна вагончика, в котором жила Люба, были еще освещены. Эрнест стоял и смотрел на окна, хотя за стеклами ничего не было видно, потому что их сплошь залепила зернистая морозная корка.
Голубые рельсы пересекли границу Якутии.
Оголились, полысели вершины сопок, реже стала тайга. Нелегко пробиться жизни в вечной мерзлоте.
На сотни, на тысячи верст вокруг снега, снега, снега… Сухие, рассыпчатые, они легли на землю легким пухом, и не верилось, что по весне эта сверкающая красота покроется грязными разводами и исчезнет. Февраль на носу, но по-прежнему неулыбчиво студеное красное солнце. Север!
Однажды путеукладчики перекуривали возле костра, когда раздался мягкий шорох снега и огромный белый алас, лежавший слева от трассы, начал заполняться ветвистым кустарником. Словно ожили и двинулись с гор растения. Парни не сразу поняли, что это из тайги вышло тысячное оленье стадо. В воздухе повис бесконечный костяной звук скрещивающихся рогов. Казалось, там, в аласе, разыгралась средневековая битва; поднявшаяся снежная пыль напоминала дым пушечных выстрелов.
Длинная оленья упряжка с фигурами каюров и хореями в руках отделилась от стада и направилась в сторону путеукладчика. Вскоре рабочих окружили проворные эвенки. На пастухах были торбаса, расшитые золотой нитью, кухлянки с затейливым национальным орнаментом и большущие собачьи шапки. Они, как братья-близнецы, походили не только одеждой, но и ростом, телосложением, лицом: узкоплечие и маленькие, как подростки, скуластые, меднокожие, узкоглазые. У всех одинаковый открытый, доверчивый взгляд. Возраст определишь разве что по морщинам. Этим бесконечно прямодушным людям незнакомы чопорность, обман, воровство, чем так грешны европейцы; понятия чести и порядочности для них такое же непременное условие бытия, как солнечный свет для жизни.
Эвенки, цокая языком, осматривали путеукладчик, тепловоз, трогали руками рельсы. Они предостаточно летали на вертолетах, «Аннушках», но многие из них знали о существовании железных дорог только по фильмам и фотографиям. Ведь до недавнего времени считалось утопией строить в этих краях железные дороги…
Старику с острой бородкой очень захотелось услышать гудок тепловоза. Машинист исполнил его желание, затем пригласил пастухов на площадку тепловоза и немного прокатил их. Старик радостно сказал, показывая рукою в сторону Дивного:
— Поехала, поехала, поехала — Москва приехала! Москва близко-близко стал…
На груди у него висела новейшая транзисторная «Спидола», и знакомый дикторский голос сообщал, что сегодня запущен очередной искусственный спутник Земли.
— Ну вот, теперь Москву вашей олениной по чугунке снабжать будем, — в шутку сказал Каштан. — Самолетами ведь не повезешь — в копеечку влетит.
Пастухи приняли слова бригадира за чистую монету и о чем-то возбужденно заговорили между собою на родном языке. Молоденький эвенк перевел: они предлагают угощать столицу только отборными, первосортными олешками.
Расставаясь, пастухи передали бригаде огромный кусок строганины. Как объяснили, в благодарность за то, что путеукладчики приблизили Москву к их родным местам.
А рельсы побежали дальше, в края дикие, считавшиеся когда-то неприступными…
…Концерт Балерины подходил к концу, когда дверь распахнулась и в клуб ввалилось четверо бородачей в полушубках, ушанках и с рюкзаками за плечами. Они остановились в проходе между рядами, глядя на музыканта.
— Он, стерва!.. — радостно гаркнул один из них, здоровенный рыжебородый детина с какими-то шальными глазами.
— Ну щербатый! Ну дает! Отмылся, глянь, не узнать!.. — подхватили бородачи.
На них зацыкали.
Балерина прервал игру, привстал, вглядываясь в непрошеных гостей, потом сказал:
— Кореша, рад вас видеть, но поимейте совесть: идет мой концерт. Разденьтесь и сидите тихо, как все зрители.
Бородачи скинули рюкзаки, одежду, побросали все на пол, хотя в фойе была раздевалка, и шумно расселись на свободных местах.
Каштан поглядел на них, и на душе у него стало как-то тревожно…
Балерина, исполнив последний номер, раскланялся и спустился к бородачам. Те начали с медвежьей неуклюжестью обнимать его, хлопать по плечу.
— Фуфло, Хмырь, сколько лет, сколько зим! — возбужденно говорил Балерина. — А ты, Решка, где пропадал?
— В пионерском лагере отдыхал, — ухмыляясь, сипло отвечал тот, кого звали Решкой.
— Мы с делом к тебе, Балерина, — сказал рыжебородый.
— Так что ж мы стоим! Айда ко мне в вагончик.
Все направились к выходу. Там у двери стоял Каштан. Он встретился с Балериной взглядом.
— Кореша ко мне приехали, Ваня, — сообщил Балерина.
— Я гляжу, у твоих корешей вроде бы бутылки в рюкзаках, — подмигнув бородачам, сказал Каштан. — Не иначе, как минеральная вода. А у меня аккурат в глотке пересохло.
— Глазастый! — одобрительно отозвался рыжебородый. — Двигаем с нами. На всех хватит.
Балерина удивленно посмотрел на бригадира.
В вагончике бородачи выставили несколько поллитровок, разлили по кружкам, открыли банки с тушенкой и кильками, которые прихватил из своего вагончика Каштан.
Все, исключая Балерину, выпили. Бородачи в крайнем удивлении посмотрели на хозяина, который отодвинул свою кружку.
— Вы уж давайте без меня, — сказал он. — Я пас. Завязал.
— К-как?.. — даже поперхнулся рыжебородый.
— Боцманским узлом. Намертво.
Они долго сомневались в словах Балерины, но пришлось поверить. Тогда рыжебородый пощупал его спину и сказал своим товарищам:
— Так и есть! Крылышки проросли.
Засмеялись.
— Давайте к делу, — хмуро сказал Балерина и посмотрел на Каштана.
— Во первых строках — как тебя разыскали. Слушай сюда, — начал рыжебородый. — Рассчитались с последнего места — на медном руднике ишачили, — сидим в ресторане Читинского аэропорта, балдеем. Ага. Какой-то юнец спрашивает разрешения подсесть. Разрешаем. Куртка на нем зеленая, а на спине надпись: «БАМ». Заказывает он обед без горючего. «Значит, с БАМа?» — спрашиваем. «Оттуда, — отвечает, — в отпуске был, возвращаюсь». Стали расспрашивать, как у них там с заработками. Слово за слово, разговорились. Юнец про красивые пейзажи больше рассказывает, будто они нас очень интересуют. И люди, говорит, у нас замечательные. Перечисляет, значит, этих самых замечательных. Молодого бригадира, который за доблестный труд высокий орден получил, еще кого-то. Ага. И вдруг: «А вы не представляете, какой у нас руководитель художественной самодеятельности! У него, мол, трудная судьба была, бродяжничал, даже сидел. Чрезвычайно талантливый гитарист». И фамилию называет. Ну, у нас челюсти и отвалились. «Случаем, — спрашиваю, — не Балерина гитариста вашего прозвище?» — «А вы откуда знаете?»
