Когда площадка вагона опустела, я дал волю своему кулаку, хотя была виновата не столько моя голова, сколько русский дождь. Это он перебил мне путь и повернул меня в обратную от Ленинграда сторону. Даже русский дождь выполнял свою долю в их общем заговоре против меня. Проводница выглянула из вагона и спросила:
— Что это здесь грохотало так?
Я не знал, что грохотало, но в голове у меня все гудело и мутилось, и, чтобы не упасть, я прислонился к двери нагона. Она спросила, беря у меня билет:
— У вас какое место? Постель вам дать? Чай пить будете? Перед Поспеловом вас разбудить или сами встанете?
На все эти вопросы я согласно кивал головой, а когда стемнело, вошел внутрь вагона. Мое место было на второй полке. Выпив два стакана сладкого чаю с сухарями, я взобрался на свое место и там разделся. Мои три соседа по купе еще не ложились. Сидя внизу вокруг фанерного чемодана, они по очереди били по нему игральными костями. В этом занятии им помогал четвертый парень, — из соседнего купе.
Я всмотрелся сверху в их лица, плечи и руки. Любой из них, судя по виду и возрасту, мог оказаться тем самым Иваном, и хорошо, что они со мной не заговорили. Догадайся они это сделать — песенка моя была бы спета. Но у них, слава богу, нашлось более важное дело, чем распознавание своего смертельного врага, и потому я мог спокойно дремать, укрывшись одеялом.
Так закончился седьмой день моего отпуска. Однако перед сном я все же успел оглянуться на пройденный путь, выискивая в нем, по совету Ивана Петровича, признаки проявления дружбы русских к финнам. Только было ли что выискивать, не так ли, Юсси? Какая уж тут могла быть с их стороны дружба, если даже старый человек оказался в общем заговоре против меня, едва я попался ему на глаза. Даже он остановил меня при содействии дождя и заставил свернуть на другой путь, угоняя дальше в глубину России.
А в глубине России мне все еще готовил расправу тот страшный Иван. Он высился где-то там, над своими землями, высматривая меня по всем дорогам. В любой момент могла потянуться ко мне его железная рука. И только Юсси Мурто, может быть, мог бы еще представить собой какую-то преграду в мою защиту. Но до меня ли ему было? Совсем другие думы наполняли его тяжеловесный мозг. Стоя где-то там, на пороге севера, он, кажется, говорил что-то Ивану с хмурым недоверием на лице. Что он там такое говорил? Что-то свое пытался он опять доказать Ивану, неторопливо роняя непонятные для меня слова: «Нет, не пойдет это. Двигать вперед такое дело может только опытный хозяин-собственник, а не молодая горячность. Ее надолго не хватит». А Иван отвечал ему: «Ништо! Она всегда с нами. В этом отличие нашей жизни от вашей, где пора цветения уже позади». Но Юсси Мурто упрямо твердил ему свое: «Нет. Это у вас только в редких случаях могут быть временные взлеты. Но естественное ваше состояние — это отставание и застой». И опять к нему долетал веселый ответ Ивана: «Ништо! Дайте только время — и тогда увидите! Времени спокойного вы мало оставляли нам до сих пор, ваша буржуазная светлость». Не знаю, как возразил ему на это угрюмый, придирчивый Мурто, ибо, пока он раздумывал, меня успел одолеть сон.
Рано утром я уже был на станции Поспелове, где первым долгом ознакомился с расписанием поездов. До ленинградского поезда у меня в запасе оставались целые сутки, ибо он только что ушел. Подождав открытия продовольственного ларька, я купил в нем двести граммов печенья и банку рыбных консервов. Заодно я спросил у женщины, продавшей мне это, как пройти в колхоз «Новая жизнь». Она еще не успела догадаться, с каким опасным врагом имеет дело, и доверчиво указала мне дорогу. По той же причине она невзначай отпустила мне продукты, вполне пригодные для еды.
На своем пути в колхоз я вскрыл у ручья перочинным ножом банку и съел запаянную в ней вкусную рыбу безо всякого вреда для себя. И печенье тоже скорее помогло, нежели помешало мне дойти быстрым шагом до колхоза, который раскинулся среди хлебных полей в девяти километрах к югу от станции.
Найдя контору, я вошел в нее и там за столом увидел девушку, красивую и разумную с виду. Я спросил у нее про агронома, но она не ответила. Она что-то подсчитывала в это время, перебрасывая вправо и влево костяшки счетов и занося на бумагу длинные ряды цифр. Насколько я заметил, такие серьезные девушки, постоянно занятые какими-то сложными подсчетами или просто так о чем-то углубленно думающие, имеются у них во многих местах: в конторах, магазинах, буфетах, мастерских. Когда вы спросите у них о чем-нибудь, они не ответят, а если и удостоят вас ответом, то очень коротким, состоящим всего из одного слова «нет».
Вы заходите, например, в галантерейный магазин и спрашиваете у такой девушки подтяжки. Но она в это время решает в уме какой-то очень трудный вопрос, требующий большой сосредоточенности, и, конечно, отвечает вам: «Нет». А когда вы сами указываете ей на подтяжки, лежащие перед ее глазами под стеклом витрины, она почему-то не говорит вам «спасибо» за такую помощь. Она скорее сердита на вас за такую помощь и с этой минуты только и ждет, чтобы вы скорее ушли.
Иногда вы застаете такую девушку решающей свою таинственную проблему с помощью какого-нибудь молодого человека, успевшего зайти в магазин раньше вас. Она стоит по одну сторону прилавка, он по другую. И они так углублены в свои вычисления, приблизив над прилавком друг к другу лица, что бесполезно пытаться вернуть ее к тем делам, ради которых она в магазине поставлена.
Не знаю, почему здесь у них не принято замечать столь редкие таланты этих глубокомудрых девушек и соответственно использовать их по назначению. Почему не дают им других дел, применительно к их свойствам, не поручают, например, подсчитывать звезды на небесах и решать всякие иные тайны Вселенной. Можно бы также применять их на подметании улиц. Такая работа тоже не препятствовала бы их склонности к размышлениям. А на их место брать девушек, не уходящих мыслями в заоблачные миры и способных видеть перед собой земные вещи и в том числе разных посетителей и покупателей, которых они назначены обслуживать.
Девушка в колхозной конторе оказалась такой же. Занятая подсчетами, она не заметила меня и даже не услыхала моего вопроса, несмотря на ввернутые в него вежливые обороты. Не знаю, что она с таким старанием подсчитывала. Может быть, уточняла, сколько миллионов голов скота имеется в их колхозе. А может быть, готовила сведения для доклада своему руководителю. Он где-то собирался отчитываться в своих делах, и она готовила ему цифры для отчета. Ему надо было где-то сказать, насколько выросло хозяйство колхоза. Так у них тут водится. В хозяйстве каждый год непременно должен быть виден рост — и в поголовье скота и в урожае хлебов. Повторять в докладе из года в год одни и те же цифры руководителю невыгодно. Его могут снять с работы. И вот она, должно быть, писала для него: «В прошлом году мы собрали двадцать тысяч пудов ржи, а в этом году вырастили тридцать тысяч колосьев ржи». В таких цифрах виден рост, и они очень удобны для доклада начальству, скрывая от него иногда невеселую суть. Примерно о таких вещах я уже читал в их газетах.
Не знаю, правда, какие цифры выводила на бумаге эта девушка, но я терпеливо дождался, когда она с ними покончила, и повторил свой вопрос, прибавив к нему для верности новые вежливые слова. Тогда она сердито сказала: «Сейчас» — и вышла из конторы.
Через открытое окно, выходившее в сад, я скоро услыхал ее голос. Она позвала:
— Алексей Сергеич! К вам пришли!
Из глубины сада мужской голос ответил ей вопросом:
— Кто?
Она сказала, понизив голос:
— Не знаю. Приезжий какой-то. Из района, надо думать. А может, из области.
Мужской голос проворчал недовольно:
— Носит их тут нелегкая. Когда нам туго приходилось, никто и носа не показывал, а как мало-мальски поправились, так и зачастили. Где он там?
— В конторе ждет.
— Ладно. Сейчас приду.
Девушка вернулась в контору, а вслед за ней скоро появился молодой светло-рыжий парень в клетчатой рубахе с короткими рукавами. Окинув меня недовольным взглядом, он прошел в соседнюю комнату и там указал мне на стул. Я подал ему записку Антона Павловича. Присев на край стола, он прочел ее и сказал, покачав головой:
— Эка незадача, а?
Я смотрел на него вопросительно, ожидая, чем он пояснит свои слова. И он пояснил:
— Тут Антон Павлович просит показать подателю сего, то бишь вам, наши достижения в хозяйстве. Я, разумеется, очень уважаю и люблю Антона Павловича, своего бывшего преподавателя и видного ленинградского профессора. Но какие у нас достижения? Нет у нас никаких достижений. Живем — в чем душа. С хлеба на квас перебиваемся.
Я не совсем понял, что означали эти выражения, но ответил на всякий случай.
— Да, это плохо.
Он подхватил:
