Когда кончилась в лесу брусника, Каарина перешла на клюкву, надеясь и ее превратить в марки, которые Илмари совсем перестал зарабатывать, не имея заказов на выделку шкур. Наступили холода. По ночам болота и края озер охватывало кромкой льда. Но она продолжала ходить за клюквой с берестяным заплечным кошелем и двумя корзинами. Время было трудное, и чем еще могла она помочь своему правительству, как не этими походами в холод и сырость болот?
Каарина была еще крепкая женщина в свои пятьдесят шесть лет и многое могла бы выдержать. Но однажды она провалилась в трясину, замерзшую сверху, и не сумела сразу из нее выбраться. Замерзшая кромка, на которую она наваливалась грудью, продавливалась под ней, и она снова оказывалась в трясине. Когда же она наконец выбралась, то долгое время лежала неподвижно на мерзлом мху, измученная этой борьбой за жизнь, а когда встала — почувствовала себя продрогшей насквозь, но не захотела идти домой с пустыми корзинками и продолжала собирать клюкву до вечера.
Придя домой, она почувствовала жар и стала топить баню. Илмари спросил, зачем ей понадобилась баня в необычное время. Она ответила с виноватой улыбкой:
— Так… Захотелось что-то немного побаловаться теплом. Холодно в лесу и сыро.
Он ответил:
— Сыро и холодно в лесу каждый день, но это не значит, что каждый день из-за этого следует баню топить.
Все же он помог ей протопить и даже сам сходил с ней в баню, где по ее просьбе попарил ее свежим веником: она наготовила их за лето целый чердак. Но было уже поздно. Она слегла и больше не встала. На следующее утро лицо ее пылало и она бормотала что-то несуразное. Когда Илмари отлучился на минутку, она сползла с постели, пытаясь куда-то идти, но наткнулась на стол и осталась лежать на полу. Когда он подошел к ней, она сказала:
— Я сейчас все сделаю. Сама сделаю. Ты не беспокойся.
Он поднял ее и уложил в постель. Потом сходил к Майе и взял у нее лошадь, а ее упросил побыть у больной, пока он съездит за доктором. Она оставила своих девочек одних дома и пришла посидеть возле бабушки Каарины, заболевшей первый раз в жизни.
К ночи Илмари привез из Саммалвуори старого доктора. Тот осмотрел и выслушал Каарину, после чего заявил, что у нее воспаление легких в опасной форме. Но сделать он ничего не мог и добавил, что организм должен сам пересилить болезнь. Он прожил у Илмари два дня, дождался, когда жар немного спал, и уехал, прописав ей кое-какие лекарства.
Лекарства он, конечно, мог бы и не прописывать. Их негде было взять на этих трех одиноких торпах, затерянных среди лесов. Но и без лекарства жар у Каарины постепенно спал совсем, и она пришла в полное сознание, только ослабела сверх меры. Пробуя встать, она снова падала. Видя это, Илмари сказал:
— Не торопись подниматься. Поправишься — и встанешь. А пока я один управлюсь.
Это так ее растрогало, что она заплакала, следя за ним с постели благодарными глазами. Но лучше ей не стало от лежанья. С каждым днем слабость ее усиливалась. Появился кашель. И при каждом кашле в груди у нее хрипело и звенело. Видя, как он хлопочет по хозяйству, она тихо просила у него прощенья за то, что доставляет ему столько хлопот, а сама валяется в постели, как самая последняя лентяйка.
А однажды утром она сделала вид, что все у нее прошло, и стала как всегда, заниматься хозяйством. Он удивился и обрадовался, полагая, что она действительно поправилась, но ее усилий хватило ненадолго. Уйдя в коровник, она что-то долго не возвращалась. Он бросил свою работу и пошел взглянуть. Там она лежала на клочке сена возле коровы, которая косилась на нее с удивлением. Он внес ее в комнату, и она сказала, придя в себя:
— Как же это я так опять… Вот лентяйка-то!
После этого он запретил ей вставать совсем. И она лежала, стараясь кашлять как можно тише и виновато улыбаясь каждый раз, когда он входил в комнату. С этого дня она заметно стала угасать и сама почувствовала это, но ему не говорила. Ему она говорила, что вот ей и лучше, слава богу, а завтра, бог даст, она уже сама пойдет доить корову и кормить бычка, овец и птиц. Но он тоже понял, что дело с ней плохо, и еще раз съездил за доктором. Тот выслушал ее и незаметным кивком пригласил Илмари в сени. Там Илмари спросил его, не отправить ли ее в больницу, но доктор покачал головой. Во-первых, в больнице сейчас плохое питание, а во-вторых, болезнь зашла в такую стадию, когда помощь запоздала. Но всякое бывает! Природа иногда делает чудеса. А она женщина крепкая.
Он уехал. Каарина продолжала лежать, следя виноватыми глазами за лицом Илмари, словно пытаясь прочесть на нем свою судьбу. А Илмари молчал и хмурился. Вечером он принес ей парного молока собственной дойки. Она выпила сколько могла и сказала:
— Сколько я тебе забот доставила. Не знаю, как и загладить потом. Ты уж прости меня. Отлежусь вот, и тогда…
Она все ловила взглядом его взгляд, словно собираясь еще что-то ему сказать очень важное. А он, словно чувствуя это, смотрел в разные другие места, выполняя нужное по хозяйству. Не поймав его взгляда, она сказала просто так, глядя в пространство комнаты:
— Я так виновата перед тобой. Не знаю, простишь ли.
Она выждала немного, но он молчал, трогая посуду на полках. Майя вошла и что-то у него спросила. Он ответил. Когда они умолкли, Каарина продолжала:
— Что я для тебя? Ты был определен судьбой на очень великие дела. Ты был бы сейчас большой государственный человек. И женщину ты мог бы найти себе красивую и умную. А я что? Нет, нельзя мне этого простить. Но как я могла иначе? Посуди сам. Как я могла? Да, это я виновата, что так все получилось. Но я всю свою жизнь помнила свое место. Нет, нельзя мне этого простить…
И она опять попробовала перехватить его взгляд, потому что все-таки надеялась на прощенье, но кончила тем, что закрыла глаза и умолкла. Тогда только он подошел к ней, подоткнул вокруг нее одеяло и отвел с ее лба прядь волос. Его крупная заскорузлая ладонь мало была приспособлена для таких дел, как прикосновение к прядям женских волос, но все же он отвел их и даже слегка прижал к остальным светлым волосам ее головы, уже заметно поредевшим и тоже, как у него, тронутым сединой. Она ничего не сказала на это, но ее большой рот странно искривился и задрожал, а из-под закрытых светлых ресниц выкатились на складки толстых щек две крупные слезы.
Больше она не заводила таких разговоров. А на следующее утро, когда он принес ей горячего молока и два яйца, сваренных всмятку, она сказала:
— Теперь мне уже почти совсем хорошо. Скоро на поправку пойду. Залежалась я слишком. Хватит уж… Как-то там наши дети? Хорошие они у нас. Поискать таких детей.
Она выждала немного, но он не стал поддерживать этот разговор, уйдя по делам хозяйства. Теперь ему приходилось одному делать почти вдвое больше всяких дел, несмотря на помощь Майи. Слишком большую долю работы несла на себе Каарина. Днем она опять сказала своим ослабевшим, бесцветным голосом:
— Хорошие у нас дети. Как-то они там?
Он покачал головой и ответил:
— Да.
Но к тому времени он уже послал письма им обоим. Он послал им письма уже в тот день, когда заметил, что она стала угасать, но ей не сказал об этом. А она тоже не осмеливалась сказать ему прямо: «Позови». А вдруг их по какой-либо причине нельзя позвать? Или вдруг он не захочет их позвать? Поэтому она не просила об этом, только жадно взглядывала на дверь каждый раз, когда она открывалась. Ее глаза стали немного крупнее и слегка запали от болезни. Ими она внимательно следила за его лицом, упоминая о детях. Говорила она теперь больше по ночам, когда он, покончив со всеми делами, ложился поближе к ней на соединенные вместе скамейки, чтобы вовремя услышать, когда ей что-нибудь понадобится. До ее болезни он спал на печи, а теперь переселился поближе к ней. И когда он ложился возле ее кровати, она опять принималась шептать о своем, пока он не засыпал. Он спрашивал иногда перед тем, как заснуть:
— Тебе ничего не надо?
И она отвечала:
— Что ты, бог с тобой! Что мне надо? У меня все хорошо. Спи. Даст бог, и я завтра встану.
Но не проходило вечера, чтобы она снова не вспомнила детей:
— Юсси, наверно, еще вырос. Он все время рос, пока был дома. Он будет выше тебя. Такой хитрый! Отца захотел перерасти. Сейчас у него, верно, много дела. Даже письма некогда написать. У Айли тоже много. Заняты они очень оба. Хороших нам детей бог послал. Жаль, что они сейчас так далеко…
Замечая, что он уже посапывает носом, она умолкала. Но на следующую ночь опять принималась шептать слова о детях. Однажды она повторила ему три раза подряд: «Как жаль, что они сейчас далеко!». Она думала, что он все еще не понимает ее. Но в середине следующего дня она услыхала в сенях давно ожидаемые, такие близкие ее сердцу молодые шаги, и после этого в комнату вошел ее сын Юсси. Как она обрадовалась! Она так и вскинулась на постели, пытаясь подняться, но снова упала на подушки, восклицая полушепотом:
