– Готовься!
– Почему? – спросил я.
– А вот слушай. Уже…
Издали, из президиума, донесся тихий голос председателя – высокого парня в очках, с большой черной шевелюрой:
– Поступило заявление о приеме в комсомол Константина Ивановича Григоренко, из служащих, социальное положение – рабочий, ученик медника, работает по найму у кустаря… Посещает нашу ячейку четыре месяца, по заданию бюро проводил среди кустарной молодежи Заречья сбор средств в фонд общества смычки с деревней…
– Вопрос! – послышался голос Никиты.
Мне сразу стало веселее. «А ну, Никита, скажи пару теплых слов!»
– А может, вопросы после? – обратился председатель к собранию.
– Да нет, товарищ председатель, я хотел спросить, по какой группе принимается данный товарищ? – не унимался Никита.
– То есть что значит – по какой группе? – удивился председатель. – Ясно по какой. По группе рабочих.
– Понятно! – громко сказал Коломеец.
Я так и не понял: согласился ли он с председателем или замышлял против него наступление.
Когда председатель прочел заявление и анкету Котьки, я почувствовал, что почва ускользает из-под моих ног и нам с Петькой почти ничего не остается сказать.
Григоренко сам в своих анкетах написал, что его отец расстрелян Чрезвычайной комиссией за контрреволюцию и что он в связи с этим отрекся навсегда от своих родных. Когда анкеты были прочитаны, председатель огласил приложенную к ним вырезку из газеты «Червоный кордон», в которой было написано, что Константин Григоренко, 16 лет, на почве религиозных и идейных расхождений отрекается от своего отца и от своей матери и просит считать себя сиротой. Объявление это было напечатано полгода назад.
– Где сейчас мать находится? – сурово спросил с места Никита.
– Разрешите ответить, товарищ председатель? – обратился к председателю Григоренко.
– Отвечай! – буркнул председатель, почти к самым глазам поднося Котькины анкеты и вчитываясь в них.
– Мать живет здесь, в городе, – спокойно сказал Котька.
– И ты не поддерживаешь с ней никакой связи? – спросил Коломеец.
– Абсолютно никакой! – И Котька гордо тряхнул головой.
– А почему? – сказал Никита.
– То есть как почему? – не понял Котька. – Я же отрекся!
– Это мы знаем, что ты отрекся! – сказал Никита. – Вообще говоря, это очень интересно: человек сам себя превращает в сироту. А может быть, ты захотел бы, чтобы тебя считали подкидышем, а? Но вот почему ты отрекся, не можешь ли сказать? Отец, я понимаю, был контрик, так сказать, подлец в отношении к революции, и у тебя были основания. Ну, а вот с матерью как же?
– Я немножко не понимаю существа вопроса, – медленно, видимо волнуясь, сказал Котька. – Женщина, которая физически была моей матерью, в моральном отношении была для меня чужда и являлась женой человека, враждебного нам… Потому я… Да и, кроме того, она была косвенным эксплуататором.
– Кого же, интересно, она эксплуатировала? – спросил Коломеец.
– Как – кого? – возмутился Котька. – Горничную… наконец, больных, то есть пациентов…
В зале послышался смех. Я не понял, смеялись ли это над вопросом, который задал Коломеец, или над ответом Котьки. Никита, не обращая никакого внимания на смешки, спросил:
– Значит, ты утверждаешь решительно, что у тебя с матерью никаких связей нет?
– Утверждаю решительно, – гордо заявил Котька.
– Понятно! Значит, полный сирота. Ни отца, ни матери, а дядя по несознательности перебежал в Румынию да имение себе там с горя купил, – сказал Никита и, обращаясь к председателю, добавил: – У меня вопросов больше нет!
Пока другие комсомольцы задавали Котьке разные пустяковые вопросы: сколько ему лет, много ли он зарабатывает у своего кустаря и давно ли перестал верить в бога, я поспешно придумывал, что мне говорить, когда начнутся отводы.
Котька держался на собрании очень храбро, он говорил такие слова, как «существо вопроса», «физическое и моральное отношение», «косвенный эксплуататор»… Наверное, его кто-то научил выступать здесь с такими учеными словами.
– Приступаем к обсуждению, – сказал председатель. – У кого есть отводы?
По залу прошел шорох, и стало очень тихо. Председатель приподнялся на цыпочках, вглядываясь далеко в конец зала. Он сейчас казался очень длинным; казалось, вот-вот он раздавит обеими широкими ладонями покрытый кумачом маленький столик. Коломеец обернулся и начал разглядывать сидевших сзади комсомольцев так, словно хотел догадаться заранее, кто из них будет давать отвод.
Котька смотрел в упор на председателя. Видно было – ему очень хотелось повернуться лицом к собранию, но было страшно.
В этой настороженной тишине я услышал, как сидящий позади меня загорелый комсомолец сказал соседу:
– Случай интересный.
Услышав шепот, председатель спросил:
– Ты имеешь отвод, да, Поливко?
Загорелый комсомолец смутился от неожиданности и буркнул:
– Да нет, я просто так.
– Говори, Петрусь, – сказал я и толкнул Маремуху.
– Хорошее дело. Почему я? Говори ты первый!
– Мы же условились. Я буду последний, – сказал я.
– Но Сашки же нет? – заскулил Петька. – Я не буду первым. Говори!
– Будут отводы? Не стесняйтесь, товарищи! Что? – сказал председатель.
– Ну, Петька! – угрожающе прошипел я на ухо Маремухе.
Петька молча сопел.
– У меня есть отвод! – выкрикнул я, отважившись, и, точно на уроке в трудшколе, поднял кверху два пальца.
– Ну что ж, давай! – оживился председатель. – Выходи на сцену!
– Да я отсюда…
– Выходи, выходи… – призывал председатель.
Мне очень не хотелось идти туда, так далеко, к столику президиума, и я попросил:
– Лучше я отсюда. Все равно!
– Пусть парень говорит с места. Не сбивай его! – крикнули председателю.
Махнув рукой, он уселся на табуретку, испытующе глядя на меня.
Но меня уже и так сбили. Все, что я хотел сказать, я забыл. Передо мной были десятки внимательных и незнакомых глаз, только где-то вдали виднелось улыбающееся лицо Коломейца. Котька тоже смотрел на меня, и я видел в его взгляде нескрываемую злобу. Что говорить? Как начинать? Сказать о том, как Григоренко бил в трудшколе Маремуху? Но ведь об этом мы решили не говорить. А что же еще?
Собрание ждало.
Тихо было. И страшно.
Я понял, что, если еще одну секунду простою так, молча, меня подымут на смех. Надо было говорить. Что? Не важно. Лишь бы говорить!
– Товарищи! – задыхаясь от волнения и едва не пустив петуха, сказал я. – Мы хорошо знаем… Я хорошо знаю этого… – здесь я поперхнулся и выдавил хрипло, – типа… Его родственник был гетман Петро Дорошенко, а сам он был начальником «удавов» у петлюровских…
Громкий хохот прервал меня. Собрание смеялось. Я видел вокруг смеющиеся лица комсомольцев.
– Чего вы смеетесь? – заглушая шум, закричал я изо всех сил. – Разве я неправду говорю? Правду! Он был начальником патруля «удавов» у петлюровских скаутов, а его отец… – Но, вспомнив тут, что про отца уже говорить не стоит, я снова сбился и после минутной паузы быстро пробормотал: – Он хочет поступить в комсомол, чтобы карьеру себе сделать, он всегда против Советской власти был, вы ему не верьте!..
Надо было говорить еще, много надо было говорить, но я почувствовал, что ничего больше сказать не сумею, – ни одной связной мысли не было в мозгу, и язык отяжелел.
Махнув рукой, я опустился на скамью. Я не мог смотреть на Петьку, мне было стыдно перед ним, что я оскандалился.
– Ты кончил, паренек? – крикнул председатель.
– Ага, – тихо ответил я, и по залу снова пронесся смешок.
– Разрешите справку по этому отводу! – услышал я жесткий, спокойный голос Котьки.
– Какие могут быть сейчас справки? – сказал председатель. – Справку получишь в конце прений. Что?
– У меня справка в порядке ведения собрания! – не сдавался Котька. – Два слова – и все будет ясно.
– Пусть говорит! – крикнул председателю загорелый комсомолец. – Дай ему слово.
Председатель кивнул Котьке:
– Говори, только кратко.
– Я скажу очень кратко! – еще тверже начал Котька. – Вряд ли можно назвать отводом эту чепуху, которую сказал данный товарищ, все вы понимаете, что это глупости. Дело в том, что здесь со мной сводятся личные счеты…
– Мотивы! Факты! – прервал Котьку председатель.
– Сейчас, – солидно заявил Котька. – Все дело в том, что вместе с этим товарищем мы ухаживали за одной девушкой и эта девушка предпочла меня ему, ну, а он, ясно… теперь…
– Неправда! Ты врешь! – закричал я с места.
– Тише, Манджура. Потом скажешь! – ласково крикнул мне Никита, и его голос успокоил меня.
Я понял, что Коломеец на моей стороне.
– И ясно, он теперь ненавидит меня на личной почве! Из-за ревности, – продолжал Котька и осклабился, думая вызвать у собрания сочувственные улыбки. – Кроме того, – продолжал Котька, – когда еще был жив мой бывший отец, то вот этот парень вместе с остальной зареченской шантрапой не раз залезал к нам в сад. Однажды отец поймал его, снял штаны и выпорол крапивой. Но ведь я за это не отвечаю? – И, разведя руками, как заправский артист, чувствуя себя победителем, Котька уселся на место.
