— Прикуси язык, баба! — потребовал унтер. — Всыплю дюжину горячих, век будешь помнить, как оскорбление наносить донцам-молодцам. Ну, что там? — обратился он к вернувшимся казакам.
— Захоронили, как покойника, — сказал тот, который толкнул Григория Прокофьевича.
— В хлеву, должно, был, — доложил другой. — Навроде кровями пахнет.
— Вы же в прошлую субботу поросенка там прирезали, — напомнил им Смирнов, с лица которого сошли все краски, кроме белой.
— Ты еще и поросенком нас укоряешь! — с маху огрел плеткой спину хозяина унтер-офицер. — Мы за вас жизню кладем, а тебе поросенка жалко. А ну, скидовай портки.
Скуля от боли, Смирнов упал на колени, начал молить:
— Ваше благородие, не виноватый, оговорили. Вот как перед богом…
— Срамно ведь так, сынок, — начала усовещать разбушевавшегося казака жена Григория Прокофьевича.
— Скидовай, мать твою так! — уже в бешенстве орал унтер, во что бы то ни стало решивший сорвать злость на этом трепещущем от страха старике.
— А может, набрехал Кондратка? — усомнился один из казаков.
— Какая же ему корысть — брехать? — ввязался пожилой, — Он человек надежный. А ты, Смирнов, не кочевряжься. Сполняй приказание. Сам ведь знаешь, как у нас, у казаков: начинают пороть, опускай ниже штаны…
— Да ведь если б виноватый, — смиренно сложил руки на груди Григорий Прокофьевич.
— Ежели б виноватый, мы б тебя давно в расход пустили, — вроде стал отходить унтер, на которого повлияли и сомнение одного, и горькая шутка другого. А с другой стороны, думал казак, куда же девался тот, в синей поддевке, которого он выбил из седла и успел еще полоснуть по ногам. Не мог же он далеко уползти или взлететь на небо. — Ну, хрен с тобой, не хочешь снимать портки, я тебя и так угощу.
Не успел Григорий Прокофьевич отскочить или прикрыться руками, как на его спине от лопатки до поясницы припечаталась плеть. Входя в раж, унтер бил с оттягом, чтоб не только рубаха рвалась лентами, кожа снималась как шелуха.
Сколько бы это продолжалось, неизвестно, но с околицы вдруг ударил пулемет, почти тут же загрохотало и со стороны займища. И казаки, как щепки в половодье, схлынули со двора, заметались по улице, не зная, в какую сторону скакать.
Пока шел бой, Аня с Настей то и дело прикладывали к пылающему лбу Антона смоченную холодной речной водой тряпку. А как только выстрелы и крики перекочевали на южную окраину, к ним прибежала мать. Увидала, что дочери живы и раненый, хоть и страшно бледный, с заостренными чертами лица, еще дышал, снова заторопилась на улицу, чтобы перехватить любого красного всадника, сообщить ему о товарище, попавшем в беду.
По ее следу приковылял отец, опустился перед Антоном на колени, приложил лохматую голову к его груди, послушал, стучит ли сердце, и счастливо заплакал. Тут и девчонки ударились в рев, но плакали они не оттого, что спасли раненого, а оттого, что вся рубаха на спине отца пропиталась кровью.
Такими и застал их Дундич, приведенный матерью. Сначала командир подумал, что они льют слезы над умершим Антоном, но, услышав стоны раненого друга, обрадованно крикнул ординарцу, чтоб немедленно разыскал фельдшера Лиду и срочно привел сюда со всеми необходимыми причиндалами.
— Забирайте его ради всех святых да увозите поскорее, — попросил Григорий Прокофьевич, — не ровен час, вернутся супостаты.
Дундич не нашел слов, которые разуверили бы Смирнова, а, взяв его горячую руку в свою ладонь, лишь произнес:
— Спасибо, отец.
Прибежала Лидия Остановка с большой брезентовой сумкой, увидала певуна и гармониста, отодвинула от него всех и, присев на корточки, попросила принести много воды.
— Жить будет? — спросил Дундич, когда она прикладывала к носу Больде вату, пропитанную нашатырным спиртом.
Фельдшер не ответила. Но лишь Антон тягуче простонал, открыл глаза, Лидия Остаповна по одному, ведомому только ей признаку улыбнулась. «Будет. Все сделаю, но выхожу», — прочитал Дундич в ее взгляде.
— Антоша! — потянулся к другу Дундич. Лида говорит: будешь жить.
— Буду, — заверил командира боец и обрадовался, что, сказав первое слово, не почувствовал солоноватого привкуса крови во рту. Значит, не рассекла казацкая шашка его соловьиное горло. Значит, на роду ему написано не только жить долго, но греть душу товарищей своей песней.
И Дундич в это время думал о том, что не зря он сделал обходной маневр, вовремя вышиб кадетов из поселка, сберег еще одного храброго бойца для Красной Армии.
Послание его превосходительству
Дундич не удивился, что его ни свет ни заря вызвали в штаб корпуса. В огромной комнате дворянского особняка на длинном дубовом полированном столе была разложена похожая на простыню карта Южного фронта. Склоненные над картой Буденный и Зотов о чем-то разговаривали.
Иван Антонович щелкнул каблуками сапог и поднес руку к папахе, но Семен Михайлович опередил доклад, подойдя к своему любимцу и протянув ему широкую жесткую ладонь.
— Слыхал, Ванюша, — заговорил командир корпуса, подводя Дундича к столу, — соседи наши перешли в наступление? Уборевич взял Орел! — Он протянул прокуренный указательный палец к жирному кружку, правее которого было написано «Орел». — Теперь дело за нами.
— Идем на Воронеж? — догадался Дундич. — Готов хоть сейчас.
— Точно, идем, но пока не все. — Семен Михайлович пошевелил пышными усами, глянул на начальника полевого штаба корпуса. Степан Андреевич кивнул, как бы говоря: не томи парня. — Можешь ты съездить в гости к моему старинному приятелю генералу Шкуро?
Дундич снова уловил на своем лице выжидательно-озорной взгляд. «Испытывает? Или шутит?» — подумал Иван Антонович, но, стараясь попасть в тон командующему, ответил:
— Зачем так издалека, Семен Михайлович?
— Э, брат, — цокнул губами комкор, — тут мне поспешность не нужна. Нужна твоя высокая сознательность. Я же тебя не в дивизию генерала Покровского хочу послать, а к самому волку в пасть.
— Какой он волк?! — вставил реплику Зотов. — Овца в волчьей шкуре.
— Ну, не скажи, Степан, — серьезно возразил Буденный. — Вспомни его рейд по нашим тылам. А его телеграмму из Харькова помнишь?
— Забыть такое? — посуровел Зотов. — Век не забуду, какой урон нанес нам этот бандит.
— Ну, то-то.
Дундич тоже помнил прорыв белых севернее Царицына. Тогда тысячи его братьев — сербов, хорватов, черногорцев — были зарублены, захваченные врасплох на иловлинских лугах, все еще хранивших следы паводкового размыва. С той поры он питал особую ненависть к белоказачьему генералу и искал случая схватиться с ним в открытом бою. Но такого случая не представилось до сих пор. А вот теперь командир корпуса спрашивает, может ли он съездить в гости к Шкуро.
— В качестве парламентера? — стараясь разгадать замысел Буденного, спросил Дундич.
— Можно и так считать. Но без белого флага.
— Не томи парня, Михалыч, — снова встрял в разговор Зотов.
Буденный уселся на край стола, закурил и взял большой пакет.
— Хочу я честно предупредить того бандюгу, что иду на Воронеж и чтобы он приготовился к встрече красной кавалерии.
— Давайте пакет, — потянулся Дундич к командующему. — Доставлю точно по адресу.
— Знаешь, где находится у них штаб?
— Язык до моря доведет.
— На Большой Дворянской, в гостинице «Бристоль», — дал справку Зотов и спросил Буденного: — Прочтем ему?
— На, читай, — разрешил Семен Михайлович.
Степан Андреевич извлек из плотного конверта лист гербовой бумаги, развернул его и, пригласив Дундича сесть, прочитал:
— «Его превосходительству генерал-лейтенанту А. Г. Шкуро Завтра мною будет взят Воронеж. Обязываю все контрреволюционные силы построить на площади Круглых рядов. Парад буду принимать я. Командовать парадом приказываю тебе, белогвардейский ублюдок. После парада ты за все свои злодеяния, за кровь и слезы рабочих и крестьян будешь повешен на телеграфном столбе там же на площади Круглых рядов. А если тебе память отшибло, то напоминаю: это там, где ты, кровавый головорез, вешал и расстреливал трудящихся и красных бойцов. Мой приказ объявить всему личному составу воронежского белогвардейского гарнизона. Буденный».
— Ну как? — не без гордости за сочиненное письмо полюбопытствовал Семен Михайлович.
— Красота! — пружинисто поднялся со стула Дундич. Надо срочно везти.
— Надо, — согласился Буденный, останавливаясь около Дундича. — Помни, Ваня, в самое логово едешь, будь предельно осторожен. Ни в какие авантюры не ввязывайся. На первой же заставе передай пакет и аллюром назад.
— Как — на заставе? — опешил Дундич. — Приказано лично. Для чего же адрес дан?
— Ну, ну, горячая головушка, — усмехнулся Зотов. — Он и впрямь собрался предстать лично перед Шкурой. Ты ему внуши, товарищ Буденный, пусть ваньку не валяет, иначе вся обедня кобыле под хвост попадет.
