— Допустим.
— Мы с тобой еще ни разочка не ходили по улице, не ходили в смысле — прогуливались.
— Что-то темнишь, Антошка. В университете порядок? Как экзамены?
— И в университете порядок, и дома порядок, и в городе порядок. А ты меня любишь?
Обычная Антошкина манера — ни с того ни с сего озадачивать собеседника несуразными вопросами.
— Терпеть тебя не могу.
— А я могу.
— Что можешь?
— Терпеть могу. Тебя. Хотя это нелегко. Ты иногда бываешь такой... — Антошка не нашла слова и не закончила фразу.
После объяснения с Катей Анатолий часто вспоминал ее грубые, несправедливые обвинения. Они по-прежнему возмущали его и укрепляли в принятом решении. Он удивлялся женской фантазии, способной так извратить невинную привязанность девчонки, оставшейся без отца, к старому другу семьи. Но в то же время Катя заставила его переворошить в памяти Антошкины слова и поступки за последние месяцы. Шевельнулось было подозрение, что все не так просто, как ему казалось. Но он легко отмел его.
Вполне естественно, что Антошка относится к нему с нежностью, и улыбается ему ласково, и ведет себя с ним как с близким человеком. Ведь она выросла на его глазах. Он был ее старшим братом, которого она обнимала при встрече, кому доверяла свои тайны, с кем делилась радостью. Как же ей вести себя иначе? Может быть, она сама запуталась и не может разобраться в своих чувствах? Так это же так просто распутать... Глупости, ей такое и в голову прийти не могло.
— Как твой Гена? — спросила она.
— Завтра суд.
— Посадят?
— Не думаю.
— Ты доволен?
— Да.
— Ты куда идешь?
Анатолию не хотелось говорить ей, что он живет в общежитии. Хотя Ольга Васильевна уже в курсе событий и Антошка, наверно, тоже знает.
— Мне еще нужно зайти в одно место.
— А потом?
— Что потом?
— Куда пойдешь?
— Ты какие-то странные вопросы задаешь. Потом, потом... Потом пойду к себе спать.
Антошка посмотрела на него сбоку, даже вытянула вперед голову, чтобы увидеть все его лицо, и замолчала. Рука ее вздрогнула.
— Когда уезжаешь в экспедицию? — спросил Анатолий.
Антошка не ответила. Анатолий остановился, повернул ее лицом к себе, поднял обеими руками ее опущенную голову.
— Ты чего?
Антошка послушно держала закинутую голову в его ладонях. Глаза смотрели страдальчески. Сжатые губы дрожали.
— Что с тобой, Антоша?
— Ничего, — сказала она, освободившись, и снова взяла его под руку.
— Ты мне загадок не задавай, и без того тошно, — сердито сказал Анатолий.
— Пойдем к нам, Толя, — чуть слышно сказала Антошка.
— Поздно, Антоша, завтра постараюсь выбраться пораньше.
— Совсем пойдем.
— Как это совсем?
— Там тебе плохо. Будешь у нас жить.
«Вот оно что, — обрадовался Анатолий, — это она из жалости считает меня бездомным и прибежала на помощь. Ольга Васильевна прислала или сама додумалась?»
— Спасибо, милая, зачем я вас буду стеснять? У меня в общежитии вполне терпимые условия.
— Ты нас совсем не стеснишь. Мы будем так рады. И мама...
— Ни к чему это, совсем ни к чему. Спасибо тебе и маме за приглашение, но поверь, что мне так удобнее. И от работы близко. И это ненадолго.
— А потом?
— Опять «потом». Потом мы переедем с Катей в свою комнату.
Антошка всхлипнула, быстро-быстро достала из сумки платочек.
— Ты плачешь или сморкаешься?
Антошка долго вытирала нос, глотала слезы, чтобы не мешали говорить.
— Она тебя не любит.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю. Она плохая, она тебя не любит.
— Ну, Антошка, это ты уж вовсе глупости говоришь. Мы с ней любим друг друга, и все у нас наладится.
Он уже догадывался, что слезы не от сочувствия к его бездомности, но еще надеялся, что ошибается. Опять остановился, хотел посмотреть ей в глаза. Но она не далась, отвернулась, потянула вперед. Свободной рукой Анатолий погладил ее пальцы.
— Скажи... Это ты хочешь, чтобы я жил у вас, или мама?
— И мама.
— Но прежде всего — ты?
— Я.
— Интересно, — сказал он, не зная, как подступиться к решающему вопросу. — И как ты себе это мыслишь?
— Ничего я не хочу мыслить. Я думала... ты меня любишь.
— Конечно же люблю. И тебя люблю, и маму.
— А я тебя люблю не так, как маму.
Больше спрашивать было не о чем. В одном Катя оказалась права. Антошка в него влюблена, страдает по его вине. Его охватило чувство растерянности, и жалость к этой девушке, и страх за нее.
— Антоша... Ты заблуждаешься. Ты одно чувство приняла за другое. Ты мне тоже дорога, как самый близкий человек, но... понимаешь, это другое. Ты слышишь меня?
Антошка шла как слепая, цепко держась за его руку.
— Все это тебе кажется. Ты еще полюбишь по-настоящему — молодого, веселого. Какой я для тебя муж? Смех один.
— Перестань, — прошептала она.
— Я серьезно. Все это у тебя пройдет. Помнишь стихи: «...Как с белых яблонь дым»? Вот так и пройдет. Выбрось все эти пустяки из головы.
Анатолий сам с отвращением прислушивался к своим словам. Он смотрел на ее спутавшиеся волосы, на тонкие перекладинки ключиц, и чувство жалости к ней все росло. Если бы он знал!.. А что изменилось бы?
Они сидели на пустом бульваре. Случайные прохожие как будто догадывались, что им нельзя мешать, и скорым шагом обходили их скамью. Анатолий продолжал говорить, сам себе не веря.
— Ты уедешь в экспедицию и вернешься другой. И все будет хорошо, вот увидишь.
Антошка слушала, сжав на коленках руки, глядя куда-то мимо него, не отвечая ни слова.
— Давай забудем этот разговор. Будь мне сестрой, как прежде. Ладно?
Антошка вскочила и уже на бегу крикнула:
— Не хочу!
Она бежала, как будто боялась, что он станет догонять ее своими пустыми словами. Анатолий следил за ней, пока она не скрылась в толпе.
С начальником районного уголовного розыска Колесников встречаться не собирался. Приехав в Лихово, он хотел сразу пересесть в автобус, чтобы в тот же день начать работать в Алферовке. Но кто-то сказал ему, что Лукин сам партизанил в этих местах, и он решил задержаться.
Затейливая, с завитушками подпись Лукина красовалась под многими документами дознания. Колесников познакомился с ней еще у себя, в областной прокуратуре, когда сидел над разбухшими папками, с раздражением перелистывал сотни никому не нужных страниц и удивлялся, как обрастает бумагами всякое дело, даже когда оно ни на шаг не продвигается вперед. Никаких заочных симпатий владелец красивой подписи у него не вызывал. Впечатление от работы местных органов расследования было самое безотрадное. Оставалось только дивиться, как умудрились районные криминалисты запутать такое простое дело.
Особенно возмущали Колесникова протоколы допросов многочисленных свидетелей. Удручающе однообразные (просматривая их, Колесников чуть не заснул), они отражали поразительное равнодушие допрашивавших и тупое упрямство допрашиваемых. Как будто и те и другие выполняли формальную процедуру, одинаково неприятную обеим сторонам.
Когда Колесникову приходилось исправлять чужие промахи, у него всякий раз возникало чувство собственного превосходства и тщеславная готовность показать, как нужно работать. С таким чувством вошел он в кабинет Лукина, предварительно договорившись по телефону. Лукин встретил его радушно. Никакого смущения не выказал. Когда Колесников спросил, где именно воевал его партизанский отряд, на лице начальника угрозыска отразился дружеский интерес к собеседнику. Он плотно уселся в своем вместительном кресле и начал издалека, с того дня, когда по заданию райкома ушел в подполье.
Но Колесников не был расположен выслушивать очередной рассказ о партизанских подвигах. К воспоминаниям ветеранов он относился со снисходительной иронией и терпел их только, когда нельзя было отвертеться. Он был уверен, что все ветераны по человеческой слабости привирают, что о войне уже все рассказано, написано и ничего нового не услышишь. В таких случаях его тянуло похлопать по плечу увлекшегося рассказчика и вставить какую-нибудь охлаждающую фразу вроде того, что «да, было дело под Полтавой...»
Колесников родился и вырос за Уральским хребтом и до конца войны не вышел из допризывного возраста. Было когда-то чувство зависти к старшим, ушедшим на фронт, но потом и оно стерлось. Война перешла в учебники истории и на экраны кино. Читатели и зрители знали теперь о действительном ходе военных действий больше и лучше, чем иной окопный боец сороковых годов. Те шесть лет разницы, которые позволили Лукину воевать, пока Колесников ходил в школу, стали обычными шестью годами, не идущими в счет между взрослыми людьми.
— Простите, — сказал Колесников, — меня интересует только Алферовка. В ней вам бывать не приходилось?
Лукин осекся. Он угадал настроение следователя, и дружелюбное выражение на его лице сменилось обычной должностной внимательностью.
