День идет серый, безветренный, мглистый. Вот-вот падет дождь.
Коломна лежит кремлевскими развалинами, разваленными белыми домищами за волкодавами ворот, где некогда крупитчатые жили люди в песнях сквозь сон, за пятью монастырями в двадцати семи церквах, колымные, как коломенская пастила, сладкие. Церкви стали теперь, как гнилые клыки во рту, и нет уже рассуждения о том, откуда и как пошло слово Коломна? От того ли, что кольями били здесь много… День сер, все мокро, облака цепляют за колокольни, и полдни кажутся сумерками –
– – и тогда приходит ночь.
– – И ночь.
Иван Александрович Непомнящий – статистик. Главный герой повести. Место жительства, и старчества, и смерти: город Коломна, в Гончарах. За всю жизнь (после окончания университета) выезжал из Коломны только дважды – за мукой – в Нурлат, в Казанскую, и в Кустаревку, в Тамбовскую, – это было в голод, в 1919 и 20-м годах, когда люди в Коломне ели овес и конятник, лошадиный корм. Чтобы дать характеристику Ивана Александровича, надо описать его вещи, – сам же он – маленький, сухенький, говорить ему шепотом, голову держать в плечах, горбиться, ходить в женской шали, чай любить с малиновым вареньем, – у Ивана Александровича – очки на носу, без очков он не видит, очками всегда вперед, волосы черные ершиком, борода не уродилась; – усики на бледной губе – очень тонкие, очень юркие, – заменили глаза, вместо глаз рассказывали как настроен, что думает, над чем смеется Иван Александрович. – И вот дом: – в доме лежанка в кафелях с ягнятками и в кораблях, у лежанки лампадка (чтоб закуривать от нее не вставая самокрутные папиросы толщиною в палец, – ибо за всю жизнь Иван Александрович не мог научиться, пальцы не слушались, скручивать папиросы; – и кстати, о руках: руки у Ивана Александровича были лягушечьи) – у лежанки лампадка, на лежанке – книжка (очередная), лоскутки бумаги, шаль, валенки, подушка и – Иван Александрович Непомнящий, в шали и в валенках, за книжкой; у лежанки – по времени – или только лампадка (тогда очки над лампадкой), или лампа горит (тогда Иван Александрович пишет «Статистику»), или день, очень светло от окошек, и окошки тоже по времени – или в зелени летнего садика, или в инейных хвощах на стеклах (тогда очень тепло на лежанке); и кроме лежанки в комнате – книги, только русские книги (ни одного чужого языка Иван Александрович не знал), странные книги старинные книги: – одна стена – осьнадцатый русский век, другая – первая четверть девятнадцатого, в ящиках и на полочках – рукописные книги; книги теперешние – в других комнатах, в коридоре, в сарае, на чердаке, кипами, пачками, связками, за нумерами и в пыли – теми, теперешними книгами заведывала Марья Ивановна, тоже статистик, жена, мать и кормилица Ивана Александровича, у нее хранился и список этих книг, и в комнате ее, куда никто не допускался, хранилась и двуспальная кровать (Марья Ивановна была на двадцать лет моложе Ивана Александровича, и была втрое больше его, безотносительно огромная, кустодиевских качеств женщина, – но была она покойна и румяна, как всячески сытая женщина). Перед домом Ивана Александровича дорожку всегда расчищала Марья Ивановна, – но Иван Александрович не любил выходить из дома. Иван Александрович не любил – ни травы, ни поле, ни солнце. Все книги, что были у него, Иван Александрович – знал, – он говорил – со своей лежанки, глаза за очками, только по усикам узнаешь, шутит ли, насмехается ли? – говорил шепотом, и все, кто приходили, тоже шептали, – только Марья Ивановна спокойным басом спрашивала, на вы, – что хочет Иван Александрович – чаю ль покушать, картошки ль? – и где он ляжет сегодня на ночь, то есть где поставить на ночь лампадку, кувшин с кипяченой водою, и не охладить ли двуспальное логово? – – Перед лежанкой, собственно, под оконцами (ибо комната была малюсенькой, не любил Иван Александрович пространства), стоял стол – рабочий стол – Ивана Александровича, он был завален табаком, недогоревшими его самокрутками, пылью (Марья Ивановна – чистота – не допускалась сюда), лоскутками бумаги, здесь стояли в баночках всех цветов чернила, лежала навсегда раскрытая готовальня, лежала «Книга Живота Моего, Непомнящего», лежала бумага всех сортов, покоились пятна всех цветов чернил, и от пирожков, и кругов от чашки, и от дыма, – и отсюда возникали – аккуратности поразительнейшей и чистоты – диаграммы всяческих красок и размеров и всяческие статистические таблицы – – Ни годы, ни революция не изменили у Ивана Александровича его манеры жить и думать.
Иван Александрович Непомнящий – во время действия повести – не умер, проздравствовал точно таким же, каким был до повести. И не он, в сущности, герой повести, а его «Книга Живота Моего, Непомнящего», его записи и статистические выкладки. Персонально он не участвовал в повести, но многие хотели бы его придушить, даже своими руками, – если было бы за что его придушить, – но он ничего не делал, и его не за что было душить. Он со всем был согласен и всему подчинялся – и ничего не делал, кроме статистических своих таблиц – –
– – и ночь – – и к ночи пошел туман и дождь, ночь стала черной, сырой, зашарил ветер во мраке, в сиротстве – многое развеивал ветер по обшаренной земле. Каждый, кто был в российских селах и весях, знает тоску керосиновой лампы: нация русских – лучшее – как керосиновый свет, – но много лучин, но много и совсем бессветья, – керосин мутен и чадит, когда выгорает, и коптит, когда горит сильнее, чем надо; лучина всегда коптит, и ломит голову от лучины – от углекислоты, – а бессветье – ночи без света – –
– – керосин никогда не ярок, красноват, почти такой, при котором можно держать открытыми бромисто-серебряные негативы! –
Маленькому, сухонькому Ивану Александровичу говорить шепотком, голову держать в плечах, ходить в женской шали. Иван Александрович – как Россия, за Россию. Иван Александрович спрыгнул с лежанки. На столе, на лежанке, под образами (от образов закуривает Иван Александрович) – лампады горят и свечи. – У стола сел Лебедуха. В кресло сел инженер Форет. И – маятником по комнате – Дмитрий Росчиславский: лейдеповской банкой, индуктируя Лебедуху, комнату, ночь, даже себя. – В кресле – добродетелью – села Марья Ивановна. У двери, у притолоки неизвестный.
И говорит Дмитрий Росчиславский, – потому что он русский, – словами анархиста Андрея с монастырского кладбища – чтобы говорить за себя, за Форета, за Кузьму Козаурова, за человечество:
– Мы все сейчас думаем только о революции, только от революции. – Утверждаю, что Россия, страна историческая, была и есть уже много сотен лет, и кончится не сегодняшним днем. Россия растет – как река, ее путями. Человек двадцать девять дней в месяц работает и день пьянствует, в пьянстве – ему море по колено, – но трудится и создает свой быт, свое право на жизнь он в будни. У государства тоже есть свои будни и пьяные дни, – пьяные дни – это революции. Пьянство родит будни, будни родят пьянство. Россия пьянствовала пять лет, – прекрасные годы! Теперь она идет в будни, революция кончается. Надо сделать подсчет всех морей, кои нам по колено. И утверждаю – не революции и не революционный городовой несут счастье. Самое страшное – обыватель. Сейчас, что бы ни делала революция, Россия и человечество, – две трети всего человечества должны быть заняты тупейшим делом землепашества, чтобы прокормить остальную треть, – их труд убог, ибо он дает излишку, только одну треть, – две трети человечества ковыряют землю, живут со скотом и зависят от стихий природы, – и вся плодородящая земля тратится, чтобы на ней росла картошка и рожь, и корм для свиней. И вот пришел человек ученый, гений, он вооружен всем, что дала культура, – и он изобретает, как механически, фабричным путем прокормить человечество, – картошку, хлеб и мясо, белки, углеводы и жиры будут делать на заводе, он построит маленький заводишко, куда придут пролетарии!.. – и две трети человечества освободятся от крепости к земле, освободятся две трети человеческого труда, человечество получит досуг, освобожденный труд пойдет в города, он будет строить, творить, создавать, он найдет себе путь: но освободятся еще квадрильоны десятин земли, на них возрастут леса, сады, – будет невиданная в мире революция, которая перестроит государство, мораль, труд, освободит, раскрепостит труд, создаст такое, что мы не можем представить. Освобожденный труд пророет каналы, высушит моря, сравняет горы, кинет весть о себе на Марс. Это создадут – гений, культура и пролетарий. Человечество зимами мерзнет у полярных кругов, – будут созданы резервуары, в которых будет храниться тепло, и тепло одной Сахары отопит весь земной шар. Но это не все. Половина человеческой жизни уходит на отдых и сон, – создадут химические заводы, и человечество освободится от сна, – и опять новый освобожденный труд. И это создадут знанье и пролетарий. – Весь земной шар будет садом, ибо не будет пахотных полей. Лошадь, корова и свинья будут только в музеях, ибо их уничтожит машина. Россия первая крикнула клич пролетарию и пролетариям мира, в этом величье нашей революции. Это Метафизика пролетария. И я – с машинникамикоммунистами.
