— Задающий задающим, а Вагин — Вагиным!
Он долго молчал, потом все-таки решился, спросил удивленно:
— Послушай, откуда у тебя вот такое отношение ко всему?
— Какое? — И сразу же испугалась: — Устала, наверно… Километров пять уже прошли!
Олег вдруг остановился, взял меня за обе руки, повернул к себе и, глядя мне прямо в глаза, горячо попросил:
— Танька, родная моя, ну не будь ты такой! Не будь, слышишь, хорошая моя!..
Я хотела ответить в том же тоне: «Какой это такой?» Хотела ни в чем не уступать ему. Но увидела его лицо, глаза и забормотала:
— Хорошо, хорошо! Олешка, милый! Не буду! Не буду!
И мы поцеловались.
И — самое странное: в тот момент я уже искренне верила, что могу вот так сразу и окончательно перемениться, стать такой, как Олег, что у нас с ним вообще уже никогда больше не будет таких размолвок, этого страшного отчуждения. Тогда я еще этого не понимала, а теперь знаю очень хорошо: есть люди, которые в данное мгновение искренне и до конца. верят чему-то, заставляют даже других поверить в свою искренность, но внутренний их мир так силен, что — только пройдет это мгновение, — и они снова становятся прежними. Это один из самых страшных видов лжи. Неосознанной, как болезнь. Такой человек будто невидимой резиной привязан к своей дорожке. То хорошее, что в нем есть, заставляет его иногда сойти в сторону лучшего со своего пути. И все вокруг, и он сам верят, что теперь уж он пойдет по хорошей дороге. Но как только натяжение резины достигает предельного, она сразу же возвращает этого человека на его прежнюю стезю…
Вот и Олег тогда так же поверил мне вместе со мной.
А в следующие дни я уже снова удивлялась по-прежнему странному и непонятному для меня поведению Олега. Вместо того чтобы заниматься своими ковшами, изготовление которых уже заканчивалось, Олег очертя голову кинулся в расследование неприятностей с лебедками. Вошел даже в созданную для этого комиссию. Я уж ничего не говорила ему, но он сам, наверно, заметил мое отношение, коротко объяснил мне:
— Да ты не волнуйся. Во-первых, надо как можно скорее выправить дело с лебедками, понимаешь? А во-вторых, надо обязательно убрать ту моральную грязь, которая сделала возможным этот позор!
У нас в чертежке все уже знали о разладе в семье Антиповых. Лидия Николаевна ходила такая осунувшаяся и молчаливая, что на нее просто смотреть было страшно. Клара с испугом поглядывала на нее и тихонько шептала:
— Господи, у нее, девочки, каменное сердце! На родного брата такое…
Но Галя неожиданно сказала:
— А если по-настоящему разобраться, девочки, то тетя Лида опять права, как тогда с Кларкиным Вовкой. Да, да!
Сама Лидия Николаевна молчала, работала, как всегда. Только на лбу между глаз у нее появилась новая складочка да уголки рта как-то устало опустились, и лицо приобрело от этого выражение еще большей твердости и непримиримости.
И странное дело, пошумели, пошумели у нас в чертежке, и опять-таки все сошлись на том, что Лидия Николаевна права. Говорили, конечно, всякое. Но я видела, что уважать Лидию Николаевну все наши стали еще больше.
Заходил, как обычно, по своим делам к нам в чертежку и Игнат Николаевич. Тогда сразу становилось тихо, все с напряженным вниманием следили за ним и Лидией Николаевной., Но она даже не смотрела в его сторону, будто он был совершенно чужим. Только еще резче опускались у нее уголки рта да выпирали желваки на исхудавших скулах. А он тайком, быстренько и просительно поглядывал на нее, тотчас отворачивался, чуть слышно вздыхал. Торопливо брал чертежи, поспешно уходил, Я никогда еще не видела, чтобы человек буквально на глазах в каких-нибудь несколько дней так сильно изменился. Как и все Антиповы, он был невысокий и щупленький, но до этого вышагивал неторопливо и уверенно, шутил, как и все Антиповы, говорил громко, смотрел прямо. А тут он вдруг сразу ссутулился, будто состарился, и поглядывал виновато, и говорил нерешительно, и уж не до шуток ему стало. А ведь человек всю войну прошел, был ранен, награжден. Наши в чертежке сразу же, конечно, отметили:
— Ишь как человека скрутило!
Правду, видно, говорят, что родная рука больнее всего бьет…
Когда я в первый раз после того дня рождения пришла с чертежами в цех, то очень удивилась: Николай Ильич так же работал у своего верстака, так же слышались его насмешливо-озорные реплики. Был он такой же юркий и порывистый и все вокруг замечал маленькими быстрыми глазами. И рабочие в цехе, тоже, конечно, все уже знавшие, поглядывали на него удивленно и уважительно: как это у семидесятитрехлетнего старика берутся силы, чтобы так стойко и мужественно переживать горе?! Кто-то даже с завистью сказал:
— Вот она, старая рабочая косточка! Молодому впору позавидовать!
По работе Николай Ильич не мог не общаться с сыном, начальником цеха. И с ним он разговаривал так же, будто ничего не случилось. Только глаза его временами искрились не то холодной, отчужденной твердостью, не то состраданием, когда он смотрел на Игната Николаевича. А тот боялся подходить к отцу, разговаривать с ним. И все в цехе так же напряженно, как у нас в чертежке, следили за этой семейной трагедией.
А однажды в коридоре около чертежки я видела, как Лидия Николаевна плакала, прижимаясь лицом к плечу отца, а он гладил дрожащей рукой ее спину и тихонько говорил:
— Ничего, ничего, Коза… Одно меня жжет: как же я-то, старый, проглядел?.. — И все лицо его неудержимо морщилось гримасами, такими жалкими, что я просто глядеть не могла.
А Павел ходил такой виноватый и пришибленный, будто все это он сам натворил.
Мне интересно было и, я бы даже сказала, поучительно смотреть на Вагина: как он вывернется из этого? Точно я в глубине души боялась, что сама когда-нибудь окажусь в подобном положении…
На лице Вагина в то время застыло озабоченное и чуточку будто оскорбленное выражение: обидели, дескать, человека ни за что! Но я почему-то была уверена: раз за это дело взялись Олег, Женя, Яков Борисыч, выпутаться Вагину не удастся.
Как-то, ожидая Олега после работы, я услышала разговор Вагина со Снигиревым. Вагин, сразу растеряв всю свою солидность и представительность, шел боком рядом со Снигиревым, заглядывал по-собачьи ему в лицо и говорил:
— Филипп Филиппыч, ведь вы-то настоящий ученый, вы, стоите выше всех этих сплетен и дрязг, неужели и вы пойдете на поводу у этих людей?
Снигирев, морщась, как от горького, и невольно стараясь отодвинуться от Вагина, брезгливо отвечал:
— Дрязг и сплетен здесь нет, это первое. А затем, как же вы, конструктор с двадцатилетним стажем, могли не заметить, что маховой момент водила существенно изменится? Это ведь студенту ясно!
— Как-то, понимаете, просмотрел… И на старуху…
— Допустим. Но странно то, что соблюдение заданного положения центра тяжести потребовало бы принципиально новой разработки опорных узлов, да во многом и всей конструкции. А это уже некоторое открытие, связанное с риском, а возможно, и с неудачей. Ведь вы это знали? Извините, мне сюда, я спешу. — И Снигирев свернул, не прощаясь.
Вагин остался стоять как оплеванный.
А потом я услышала разговор Анатолия с Вагиным.
Анатолий и в этой истории вел себя наилучшим образом. Если Олег забросил свои ковши, чтобы поскорее разобраться с лебедками, выправить дело с ними, Анатолий не прекращал заниматься своей диссертацией. То есть он, конечно, тоже ходил в цех, участвовал в проверке уже готовых лебедок на испытательном стенде, но так и видно было, что это для него не главное.
И вот я возвращалась из цеха, а за штабелем стальных поковок увидела Анатолия и Вагина: они стояли и негромко разговаривали. И мне так захотелось узнать, о чем они говорят, что я подошла незаметно, сделала вид, что поправляю туфлю, и начала откровенно подслушивать. Анатолий говорил:
— Нет, Виктор, ты уж меня в это дело не впутывай, уволь. Достаточно, что я простил твой выпад тогда у Антиповых, будто я знал о водиле, это было по меньшей мере странно…
— Да ты пойми, почему я это сделал! Мне другого ничего не оставалось. Ведь тебе ничего не будет, ты без пяти минут кандидат: не поладишь со Снигиревым — уйдешь куда хочешь! А я, брат, достиг своего потолка, привык к тому минимуму зарплаты, что имею. У меня на шее семья, это-то ты можешь понять?
— Все это я отлично понимаю. Больше того — сочувствую тебе. Но, прости меня, ты совершенно распоясался. Во всем должна быть мера. Если бы не наши старые добрые отношения, я бы не стоял сейчас здесь и не слушал тебя. И — мой тебе совет: не крути и не виляй, а снимай уж шапку да кайся, пока не поздно.
— Между прочим, больше выговора ничего не может быть.
— Выговор! Доверие к тебе люди потеряют, вот о чем думай…
Они замолчали. Слышно только было как сопел Вагин. Наконец он выговорил со злостью:
