— У Кондратьева был? — спросил отец.
— У него.
— Советовался?
— Да…
— Об чем же?
— Разговор был всякий.
— От батька утаиваешь?
Старик нахмурил клочковатые брови.
— Никакой, батя, тайны нету. — Сергей расстегнул ворот, обтер платком мокрую шею. — Вы же знаете, еду я, батя, на сессию, и есть у меня от района важное поручение.
— В чем же его важность?
— И об этом вы знаете. Природу будем преобразовывать и вообще станицы обновлять — заплошали они у нас… — Сергей посмотрел на суровое лицо Тимофея Ильича. — И чего вы, батя, всегда так хмуритесь?
— Все обновлять, все куда-то рвешься, — не отвечая на вопрос, бурчал старик. — И чего ж ты думаешь добиться в Москве?
— Если вернусь с удачей, тогда и расскажу. Да и не только вам — всем!
— А ты лучше зараз откройся батьку.
— Да зачем же раньше времени говорить?!
— Или есть какое сомнение? — участливо спросил старик. — Или с неуверием едешь?
Тимофей Ильич некоторое время сидел молча, что-то обдумывая, потом выпрямил худые плечи и сказал:
— Электричество строили, средства вкладывали, сил не жалели, а какой в том нынче прок? Один Рагулин что-то там в поле выстраивает, проволоку протянул на ток, молотилку к электричеству приспосабливает… А в остальных колхозах одни лампочки горят. Разве так вершат дела? Ты только раздразнил людей…
— Это я от вас уже слышал, — не желая обидеть отца, спокойно ответил Сергей.
— Как было допрежь, когда я хозяйствовал? — спросил Тимофей Ильич. — Скажем, зачал городить плетешок, так и городи его, пока не кончишь, а когда кончишь, тогда и берись за другое дело… А ты все сразу хочешь!
— Батя! — Сергей рассмеялся. — Да мы же не плетешок городим, а новую жизнь строим! Как вы не можете это понять?!
— Знаю, что жизнь новую строишь, а для этого я тебе пример привел. — Тимофей Ильич сжал ладонью скобку усов, подумал. — Электричество — это и есть твой плетешок, и ты его городи, возвышай, с ним все покончи, а тогда берись за другое. Вот как ты должен действовать…
— Ну хорошо, батя, не станем спорить. Все будет сделано, только дайте срок. — Сергей встал и подошел к женщинам: — Ирина, военный костюм оставь дома… А харчи не кладите. Да, вот еще что: не забыть бы вот это, — он взял со стола папку и положил в чемодан. — Ну, я вас оставлю, схожу в исполком… Я скоро вернусь!
Сергей причесал перед зеркалом чуб и вышел из комнаты. После его ухода женщины посмотрели на Тимофея Ильича. Тот сидел у порога, низко опустив белую, коротко остриженную голову, в его сухих, костлявых пальцах дымился окурок.
Из Рощенской Сергей и Ирина выехали поздно и в Минводский аэропорт прибыли только к рассвету. Сергей отпустил шофера и ушел регистрировать билеты в тот низенький, под черепичной крышей домик, в котором еще светились окна. Ирина стояла возле чемодана, и все, что она видела, казалось ей и новым и необычным. Восток был ярко-красный, точно его подожгли снизу, отчего и длинная, как раскинутая шаль, тучка над аэродромом и зыбкий туман, вместе с росой, упавшей с неба, были окрашены в розовый цвет. В своей станице Ирина никогда не видела ни такого высокого неба, ни такой тучки, ни такого тумана. Сквозь туман, как рисунок на матовом стекле, выступали темные очертания больших и малых самолетов. Ирине они казались стаей птиц, зазоревавших вблизи городка, и она с тревогой думала, какая же из этих птиц унесет их за облака.
Вдали, на фоне уже побелевшего неба, бронзово-синим очерком проступали отроги Змейки и Железной, и лес на них серебрился, тронутый далеким отблеском зари. День светлел, уже хорошо был виден городок Минеральные Воды, густо курившийся трубами, уже отчетливо оттенялась зелень садов на фоне белых домиков. И чем больше прояснялось, чем светлее становились дали, тем сильнее билось у Ирины сердце, — ее охватило и тревожное и радостное чувство, которого она прежде никогда не испытывала.
Еще с большей силой ощутила она эту непривычную, странную тревогу, когда вошла по шаткой лесенке в самолет и увидела в неярком свете белые, рядами стоявшие кресла и тут же, возле кресел — крохотные оконца с такими же крохотными занавесками. Люди входили и входили, голоса их звучали приглушенно, поскрипывали кресла. Ирина шла следом за Сергеем по зеленой ковровой дорожке, как по траве, и ей уже было боязно от того, что самолет чуть-чуть покачивался и был точно живой.
— Наши места вот у третьего окошка, — сказал Сергей.
Когда пассажиры уселись и захлопнулась толстая, немного выгнутая дверь, по ковровой дорожке твердым, уверенным шагом прошли в черных костюмах молодцеватые на вид парни; по тому, как они шли, было видно, что они здесь не гости, а хозяева.
— Ребята как на подбор, — сказал Сергей, наклонившись к Ирине. — Сейчас улетим.
— А страшно, Сережа, — прошептала Ирина, и Сергей увидел ее раскрасневшееся лицо и испуганно-ласковые глаза.
— А ты в окно не смотри, — советовал Сергей, — и думай о чем-нибудь веселом… Ну, хотя бы о том зайце, что плыл по реке, — с улыбкой добавил он.
Но смотреть в окно и думать о каком-то зайце! Да что же это за совет такой? Пусть бы это было сказано человеку бывалому, так сказать, летавшему, который, перед тем как сесть в самолет, выпил рюмку водки, закусил и уже сладко дремал в кресле, — видно, что ему довелось вволю насмотреться в это маленькое оконце с белой занавеской… А ведь это было сказано Ирине, той самой Ирине из Усть-Невинской, которая еще так мало жила на свете, что ничего, кроме своей станицы, и не видела, а теперь летит в Москву, с единственной целью: все увидеть и все посмотреть… Да и кто же из «новичков», каким была и Ирина среди пассажиров, сможет утерпеть и не приоткрыть занавеску?! Кто из них найдет в себе столько сил, чтобы думать о плывущем по реке зайце и не притронуться щекой к холодному, мелко-мелко дрожащему стеклу и не посмотреть на убегающую вниз землю?
Нет, тут можно с уверенностью сказать: среди пассажиров-новичков таких не найдется. Вспомните вы, читатель, свой первый полет: сколько пережито и перечувствовано волнующих минут! И вы знаете — это чувство ни с чем несравнимо. В ушах стоит ровный, тягучий говор моторов, вы стараетесь никуда не смотреть, но всем телом ощущаете, как машина врезается в воздух и как уходит от вас земля, кресло покачивается, а рука уже сама тянется к занавеске. Вначале вы и удивлены и испуганы: земля, с ее строениями, с садами, холмами и скирдами сена, с телеграфными столбами, опрокидывается и легко летит куда-то вверх, а потом так же легко опускается, становится на место — это самолет делает разворот. Но вот он ложится на курс, и ваш взгляд с огромной высоты обозревает обширную планету. Какой же красивой и величественной встает перед вами родная земля!
Ирина не послушала Сергея и прильнула к оконцу, как только самолет набрал высоту. «И ни чуточки не страшно, а только что-то внутри холодеет», — подумала она, увидев широкое крыло, усыпанное мелкими точечками заклепок… А за крылом — и вниз и вдаль, куда ни посмотри, — простор и простор лежал в жарких лучах утреннего солнца; а земля, изломанная буграми и ложбинами, вся была одета в такие тончайшие цвета, каких Ирина в жизни еще не видела… Там, разрезая зеленый плющ кустарника, изгибалась и петляла река, и под солнцем блеск ее напоминал расплавленное стекло; что за река и куда она текла, нельзя было понять; Ирине казалось, что это была Кубань — вот и домики какой-то станицы, рассыпаны по берегу. Может, это Усть-Невинская? Ирина искала взглядом какую-нибудь примету, хотя бы птичник или домик электростанции, и ничего не могла найти.
Тем временем и река и станица уплыли под крыло, а на их место пришли озера или пруды. Там расстилаются желтые, строго квадратные полотнища, — очевидно, это была созревающая пшеница, а между этими полотнищами узенькие ленточки дорог, и движутся по ним игрушечные грузовики, оставляя, как кайму, серую полоску пыли. И вот уже нет ни желтого поля, ни пылящих автомашин, а тянется удивительно свежая зелень, пасутся стада — серые и красные коровы кажутся величиной с овцу. А вдали, из дымчатой пелены, поднялся, точно на воздухе, город: лежит он на возвышенности, во все стороны раскинув улицы, с тесно сбившимися домами, с заводскими трубами и горящими на солнце окнами корпусов, с зелеными кущами парков…
— Сережа, это Москва? — спросила Ирина, прижавшись губами к уху Сергея.
— Рано, — ответил Сергей. — Это Ростов… Смотри, просвечивает Дон…
И снова нет города, нет блеска реки, а стелется равнина, темнеет пояс железной дороги, вспыхивает дымок паровоза, гусиной стаей белеет степное село; опять река и ряды тополей, черепичная крыша в зелени, как в рамке…
И вот под крылом, неведомо откуда взявшись, хвостатой птицей пронеслось облачко, за ним второе, а потом оконце потемнело, исчезла земля, и самолет зарылся в белую вату… Но вскоре вата ушла вниз, — она стала не белая, а розовая, и на ее поверхности заиграло солнце. Ирина схватила Сергея за плечо и сказала:
