Андреев по опыту знал, что лагерные повара, да и не только повара не любят Иван Ивановичей, как презрительно называли они интеллигенцию. Он посоветовал профессору ничего заранее не просить и грустно подумал, что главная работа по мытью и уборке достанется на его, андреевскую, долю — профессор был слишком слаб. Это было правильно, и обижаться не приходилось — сколько раз на прииске Андреев был плохим, слабым напарником для своих тогдашних товарищей, и никто никогда не говорил ни слова. Где они все? Где Шейнин, Рютин, Хвостов? Все умерли, а он, Андреев, ожил. Впрочем, он еще не ожил и вряд ли оживет. Но он будет бороться за жизнь.
Предположения Андреева оказались правильными — профессор действительно оказался слабым, хотя и суетливым помощником.
Работа была кончена, и повар посадил их на кухне и поставил перед ними огромный бачок густого рыбного супа и большую железную тарелку с кашей. Профессор всплеснул руками от радости, но Андреев, видавший на прииске, как один человек съедает по двадцать порций обеда из трех блюд с хлебом, покосился на предложенное угощение неодобрительно.
— Без хлеба, что ли? — спросил Андреев хмуро.
— Ну, как без хлеба, дам понемножку. — И повар вынул из шкафа два ломтя хлеба.
С угощением было быстро покончено. В таких „гостях“ предусмотрительный Андреев всегда ел без хлеба.
И сейчас он положил хлеб в карман. Профессор же отламывал хлеб, глотал суп, жевал, и крупные капли грязного пота выступали на его стриженой седой голове.
— Вот вам еще по рублю, — сказал повар. — Хлеба у меня нынче нет.
Это была превосходная плата.
На пересылке была лавчонка, ларек, где можно было купить вольнонаемным хлеб. Андреев сказал об этом профессору.
— Да-да, вы правы, — сказал профессор. — Но я видел: там торгуют сладким квасом. Или это лимонад? Мне очень хочется лимонаду, вообще чего-нибудь сладкого.
— Дело ваше, профессор. Только я бы в вашем положении лучше хлеба купил.
— Да-да, вы правы, — повторил профессор, — но очень хочется сладкого. Выпейте и вы.
Но Андреев наотрез отказался от кваса.
В конце концов Андреев добился одиночной работы — стал мыть полы в конторе пересыльной хозчасти. Каждый вечер за ним приходил дневальный, чьей обязанностью и было поддерживать контору в чистоте. Это были две крошечные комнатки, заставленные столами, метра четыре квадратных каждая. Полы были крашеные. Это была пустая десятиминутная работа, и Андреев не сразу понял, почему дневальный нанимает рабочего для такой уборки. Ведь даже воду для мытья дневальный приносил через весь лагерь сам, чистые тряпки тоже были всегда приготовлены раньше. А плата была щедрая — махорка, суп и каша, хлеб и сахар. Дневальный обещал дать Андрееву даже легкий пиджак, но не успел.
Очевидно, дневальному казалось зазорным мыть самому полы — хотя бы и пять минут в день, когда он в силах нанять себе работягу. Это свойство, присущее русским людям, Андреев наблюдал и на прииске. Даст начальник на уборку барака дневальному горсть махорки: половину махорки дневальный высыплет в свой кисет, а за половину наймет дневального из барака пятьдесят восьмой статьи. Тот, в свою очередь, переполовинит махорку и наймет работягу из своего барака за две папиросы махорочных. И вот работяга, отработав двенадцать — четырнадцать часов в смену, моет полы ночью за эти две папиросы. И еще считает за счастье — ведь на табак он выменяет хлеб.
Валютные вопросы — самая сложная теоретическая область экономики. И в лагере валютные вопросы сложны, эталоны удивительны: чай, табак, хлеб — вот поддающиеся курсу ценности.
Дневальный хозчасти платил Андрееву иногда талонами в кухню. Это были куски картона с печатью, вроде жетонов — десять обедов, пять вторых блюд и т. п. Так, дневальный дал Андрееву жетон на двадцать порций каши, и эти двадцать порций не покрыли дна жестяного тазика.
Андреев видел, как блатные совали вместо жетонов в окошечко сложенные жетонообразно ярко-оранжевые тридцатирублевки. Это действовало без отказа. Тазик наполняется кашей, выскакивая из окошечка в ответ на „жетон“.
Людей на транзитке становилось все меньше и меньше. Настал наконец день, когда после отправки последней машины на дворе осталось всего десятка три человек.
На этот раз их не отпустили в барак, а построили и повели через весь лагерь.
— Все же не расстреливать ведь нас ведут, — сказал шагавший рядом с Андреевым огромный большерукий одноглазый человек.
Именно это — не расстреливать же — подумал и Андреев. Всех привели к нарядчику в отдел учета.
— Будем вам пальцы печатать, — сказал нарядчик, выходя на крыльцо.
— Ну, если пальцы, то можно и без пальцев, — весело сказал одноглазый. — Моя фамилия Филипповский Георгий Адамович.
— А твоя?
— Андреев Павел Иванович.
Нарядчик отыскал личные дела.
— Давненько мы вас ищем, — сказал он беззлобно. — Идите в барак, я потом вам скажу, куда вас назначат.
Андреев знал, что он выиграл битву за жизнь. Просто не могло быть, чтоб тайга еще не насытилась людьми. Отправки если и будут, то на ближние, на местные командировки. Или в самом городе — это еще лучше. Далеко отправить не могут — не только потому, что у Андреева „легкий физический труд“. Андреев знал практику внезапных перекомиссовок. Не могут отправить далеко, потому что наряды тайги уже выполнены. И только ближние командировки, где жизнь легче, проще, сытнее, где нет золотых забоев, а значит, есть надежда на спасение, ждут своей, последней очереди. Андреев выстрадал это своей двухлетней работой на прииске. Своим звериным напряжением в эти карантинные месяцы. Слишком много было сделано. Надежды должны сбыться во что бы то ни стало.
Ждать пришлось всего одну ночь.
После завтрака нарядчик влетел в барак со списком, с маленьким списком, как сразу облегченно отметил Андреев. Приисковые списки были по двадцать пять человек на автомашину, и таких бумажек было всегда несколько.
Андреева и Филипповского вызвали по этому списку; в списке было людей больше — немного, но не две и не три фамилии.
Вызванных повели к знакомой двери учетной части. Там стояло еще три человека — седой, важный, неторопливый старик в хорошем овчинном полушубке и в валенках и грязный вертлявый человек в ватной телогрейке, брюках и резиновых галошах с портянками на ногах. Третий был благообразный старик, глядящий себе под ноги. Поодаль стоял человек в военной бекеше, в кубанке.
— Вот все, — сказал нарядчик. — Подойдут?
Человек в бекеше поманил пальцем старика.
— Ты кто?
— Изгибин Юрий Иванович, статья пятьдесят восьмая. Срок двадцать пять лет, — бойко отрапортовал старик.
— Нет, нет, — поморщилась бекеша. — По специальности ты кто? Я ваши установочные данные найду без вас…
— Печник, гражданин начальник.
— А еще?
— По жестяному могу.
— Очень хорошо. Ты? — Начальник перевел взор на Филипповского.
Одноглазый великан рассказал, что он кочегар с паровоза из Каменец-Подольска.
— А ты?
Благообразный старик пробормотал неожиданно несколько слов по-немецки.
— Что это? — сказала бекеша с интересом.
— Вы не беспокойтесь, — сказал нарядчик. — Это столяр, хороший столяр Фризоргер. Он немножко не в себе. Но он опомнится.
— А по-немецки-то зачем?
— Он из-под Саратова, из автономной республики…
— А-а-а… А ты? — Это был вопрос Андрееву. „Ему нужны специалисты и вообще рабочий народ, — подумал Андреев. — Я буду кожевником“.
— Дубильщик, гражданин начальник.
— Очень хорошо. А лет сколько?
— Тридцать один.
Начальник покачал головой. Но так как он был человек опытный и видывал воскрешение из мертвых, он промолчал и перевел глаза на пятого.
Пятый, вертлявый человек, оказался ни много ни мало как деятелем общества эсперантистов.
— Я, понимаете, вообще-то агроном, по образованию агроном, даже лекции читал, а дело у меня, значит, по эсперантистам.
— Шпионаж, что ли? — равнодушно сказала бекеша.
— Вот-вот, вроде этого, — подтвердил вертлявый человек.
— Ну как? — спросил нарядчик.
— Беру, — сказал начальник. — Все равно лучших не найдешь. Выбор нынче небогат.
Всех пятерых повели в отдельную камеру — комнату при бараке. Но в списке было еще две-три фамилии — это Андреев заметил очень хорошо. Пришел нарядчик.
— Куда мы едем?
— На местную командировку, куда же еще, — сказал нарядчик. — А это ваш начальник будет. Через час и отправим. Три месяца припухали тут, друзья, пора и честь знать.
Через час их вызвали, только не к машине, а в кладовую. „Очевидно, заменять обмундирование“, — думал Андреев. Ведь весна на носу — апрель. Выдадут летнее, а это, зимнее, ненавистное, приисковое, он сдаст, бросит, забудет. Но вместо летнего обмундирования им выдали зимнее. По ошибке? Нет — на списке была метка красным карандашом: „Зимнее“.
