Йонас Авижюс - Дягимай

Юстина со всей решительностью ополчилась против такого мнения Юргиты. Она упрямо, с какой-то отчаянной яростью доказывала, что работа может заменить человеку все — всякие там культмероприятия, развлечения, удовольствия, потому что начало всех зол — леность. Дочь поддержали и старый Гиринис, и Салюте: кто родился на свет волком, тот волком и подохнет — лентяй, мол, будет баклуши бить, пьяница — пить, а скупердяй — складывать рубль за рубликом, сколько бы ни зарабатывал.

Унте, вконец потерявший надежду столковаться со всеми, только нервно подергивал плечом, хмурил густые черные брови, косясь на веселое пиво, от которого щеки покрылись легким багрянцем, и растерянным взглядом просил прощения у Юргиты за прямоту и дерзость Юстины. А Юргита искренне радовалась тому, что ужин идет к концу и можно подумать об отъезде.

Но вечерний автобус уже проследовал в Епушотас, а следующий отправится туда только в шесть утра.

— Колхозных шоферов теперь нигде не сыщешь — воскресенье, — забеспокоилась Юстина. — Стропус, тот охотно отвез бы… как-никак жена секретаря…

— Стропус?! — встал на дыбы Унте. — Этого не хватало, чтоб мы у него просили! Лучше я к бригадиру схожу — лошадь даст. За час, глядишь, и доберемся до Епушотаса.

— Так-то, — одобрительно осклабился старый Гиринис. — Лучше всего мотор, работающий на овсе. Только смотри, ноги не отморозь!

— Я дам Юргите свои валенки, — добродушно предложила Салюте.

Унте торжествовал.

Вскоре одноконные сани промчались по деревне. Юргита тихо ахала от удовольствия, сидя на покрытом попоной облучке рядом с Унте, который одной рукой держал вожжи, а другой размахивал над головой кнутом, стараясь поторопить ленивого, но быстрого мерина. Всем существом Унте чувствовал: ей хорошо, ей очень хорошо, и сердце замирало от наплыва каких-то добрых, доселе не изведанных чувств. В голову пришла странная мысль: если бы с Юргитой что-нибудь приключилось в дороге и ей понадобилась помощь? Тогда бы она убедилась, что он готов отдать за нее все, даже жизнь. Его так и подмывало засыпать ее вопросами: не холодно ли, удобно ли, не слишком ли он гонит? Однако Унте не отваживался заговорить, боясь вспугнуть негаданное блаженство, которое казалось таким же бесконечным, как лента шоссе, посеребренная холодным лунным сияньем.

— Господи, какая ночь… какая ночь! — как зачарованная повторяла Юргита, кутаясь в воротник шубы.

Унте чудилось, будто он слышит не шепот ее, а мысли, и его захлестнуло такое чувство близости, что острая тоска сжала горло. Он глядел, не отрываясь и почти не помня себя, на придорожные деревья-лунатики, подпиравшие своими заиндевелыми верхушками небо, на бледную и зябкую луну, и Унте не было никакого дела до того, что часа через два этот небесный фонарь погаснет и домой придется возвращаться в кромешной тьме. Ехать бы и ехать так всю ночь, слушать скрип полозьев, которому время от времени вторит ржанье быстрого мерина, и чувствовать рядом с собой ту, которую обожаешь…

— Боже, как я рада, — повторила она, высунув голову из воротника свекровой шубы. — Хорошо, что прозевала автобус. Хоть разок всласть на санях покатаюсь!..

— И мне санный путь по нраву, — засуетился Унте. — Только вот беда: вид уж больно однообразный: ни холмов, ни лесов. Небо в ясную погоду куда красивей, чем земля. Смотрите, эвона сколько звезд! Видите вон те, на западе… очень яркие, напоминающие вроде бы крест… Они так и называются Северным Крестом!.. Где-то сразу же за ним должны быть созвездия Льва и Девы, но сейчас их не видно. А вот эта светлая полоса через все небо — Млечный Путь… Трудно представить себе, что самая крохотная звездочка, которую мы видим невооруженным глазом, во много раз больше, чем наша матушка Земля! А ведь за ней еще другие… и еще… Созвездие за созвездием… И так без конца и без края, как подумаешь, голова кругом идет. — Унте замолк, спохватившись, что все эти сведения о звездах и без его болтовни известны: чего он ей небесную механику излагает? Он поглядывал на нее, кутающуюся в воротник отцовой шубы, и, приняв ее молчанье за согласие, продолжал, не требуя ни вопросов, ни ответов: — Когда я был маленький, чего только не придумывал! Бывало, мысленно превращаюсь в какое-нибудь живое существо и… Эх, смешные бредни детства!..

— Ничего смешного в этом нет, — прорвался сквозь скрип полозьев негромкий голос Юргиты. — И мне в голову приходила всякая чушь… В детстве все чисто, прекрасно и невинно.

— Что верно, то верно, чистыми мы были, — согласился Унте и, обласканный ее вниманием, раскрыл душу. — Да, да, всякие со мной случались превращения, как в сказке, обернусь, бывало, то тем, то этим, а чаще всего птицей. Поднимаюсь, бывало, ввысь, и все мне мало. Уже и до звезды рукой подать, и Земля сверху выглядит как маковое зернышко, а мне все мало. Больше всего мне нравилось летать над Млечным Путем. Может, потому, что мне о нем всякие чудеса рассказывал еще мой дедушка Доминикас: выведет в ясную ночь и показывает мне, малу эти рои, эти стада звезд, мерцающих в палевой мгле, и как начнет свои байки… Головастый был старик, царство ему небесное, а уж врал — заслушаешься!.. От него я узнал, что птицы по нему, по Млечному Пути, в теплые края улетают, а вот эти туманности, которые Повилас называет космической пылью, это отставшие от стаи птицы, которые от спеси хотели выше всех подняться и потому были обречены на вечное скитание среди звезд. И еще всякие другие небылицы поведал мне мой дед, за ночь при всем желании не расскажешь…

— Говори, говори, — подхлестнула его взволнованная Юргита, утопая в теплой свекровой шубе.

Но Унте, побродив по Млечному Пути, вернулся на Землю.

— Так говорите — санный путь нравится? И эти равнины не кажутся вам скучными?

— Конечно нет. Наоборот. Меня равнины всегда волнуют. Вокруг такой простор, такая свобода!.. Да и вообще красиво.

— Это так… Но вот по лесу в санях промчаться… Да еще если он холмистый. Ни с чем не сравнишь!

Юргита прыснула.

— И откуда у тебя, выросшего на равнине, эти холмистые леса? Где ты их здесь видел?

Унте, удивляясь самому себе, пожал плечами.

— Это у меня, видать, с армейских Бремен. Я служил в гористой местности. Среди лесов.

— А чем этот плох! — Юргита показала рукой на белевший по обе стороны дороги березнячок, куда они только что въехали. — Сворачивай направо и чеши.

— Вы всерьез?

— Еще бы!

— Да? Но мы можем грохнуться…

— Разбиться о березу! — Юргита весело рассмеялась. — Увязнуть! Утонуть в снегу! Господи, сколько всяких опасностей нас подстерегает!..

— Раз так, то вперед! Навстречу смерти! — воскликнул Унте, заражаясь ее игривостью, и стегнул кнутом мерина. Стегнул и рванул вожжи вправо, на обочину. — Но, но!.. Оп-ля! — вопил Гиринис, пританцовывая в санях и остервенело орудуя кнутом, свистевшим над головой лошади, но не обжигавшим ее потную спину.

Юргита и оглянуться не успела, как сани пустились по березняку, перемахивая через широкие тени деревьев, через их затейливый рисунок на снегу, в котором увязали полозья. Оглобли поскрипывали своими стальными ковками, потный мерин только фыркал, пар от него клубился облаком, и это облако пахло чем-то соленым и едким, а Унте только покрикивал, осклабившись, разинув рот как привиденье — все громче, все веселей, потому что было страх как приятно слушать свое собственное эхо:

— Нооо! Оп-ля!

— Ноо! Оп-ля! — не отставала и Юргита.

Войдя в раж, они пересекли березнячок, проехали через него и вдоль и поперек, а потом, захваченные азартом, поддаваясь какой-то безотчетной страсти, пустились вокруг. Снега было немного, только кое-где белели сугробы, разгоряченный конь так несся, обдавая их хлопьями летящего из-под копыт снега, что по спине у Юргиты и Унте мурашки ползли.

— Хорошо? — то и дело спрашивал Гиринис, готовый безумствовать всю ночь, только бы доставить ей радость.

— Хо-ро-шо! — отвечала та, откидывая голову и защищая лицо от летящего снега. — Оп-ля! Оп-ля!

Ах, никогда еще Унте не было так славно, как в ту зимнюю ночь! От Юргитиного ликования, от ее ахов и охов кругом шла голова, и Унте, как бы желая продлить этот нечаянный праздник, эти богом дарованные ему минуты, неожиданно для самого себя затянул народную песню:

— У тебя голос красивый, Унте, — похвалила его Юргита.