— Ну зачем, тетка Марья, от ребятишек отрываешь? Не возьму.
— Что это еще не возьму — и не вздумай. Ведь от сердца, Андриан, обижаешь.
— Ух эти мне сердца, а веревку не принесла.
— Оюшеньки, совсем выжилась, — всплеснув руками, тетка Марья затрусила к калитке.
Андриан раскроил ножом на две части ковригу. Краюшку сунул в кадушку, от нее же еще отрезал клинышек, присолил покруче и угостил Кешку. Кешка, исходя слюной, жевал пахучий ржаной хлеб, а Андриан поддерживал крошки ладонью.
— Сладко? — у Андриана навернулась тоже слюна, но к хлебу он не притронулся. — Надо впрягаться, братуха, вишь, солнце-то куда клонит.
Андриан хотел на Кешку надеть узду, да раздумал, пусть так.
Тетка Марья принесла веревку. Андриан ухомутал возок. Подал тетке Марье полковриги и вывел за ворота быка. Отстучали колеса по накату через овражек, и дорога сразу втянулась в лес, пошла в гору. Звенел паут.
Кешка, помахивал хвостом, легко тащил тележку. Андриан обернул мешком ведро, чтобы не брякало, поудобнее уселся, тихонько стал напевать. В лесу пахло прелью, грибами, медом и было прохладнее. Те грибы, что попадались в прошлый раз, вымахали и сникли, кое-где только чернели ножки. А тут же рядом топорщился молодняк. Андриан приметил, где грибов погуще, и остановил Кешку. Грузди он уложил в ушат, подберезовики в корзину и к шалашу подъехал в глубоких сумерках. Отпустил Кешку, попил чаю.
Теперь он нажимал на ловлю рыбы. Так прошла еще неделя. А в первый же день уборки Андриан впряг Кешку и явился к правлению колхоза.
Иван Артемьевич обрадовался Андриану и определил его водовозом. Теперь Андриан мотался с Кешкой по полям и бригадам, развозил на двуколке в железной бочке воду. И распрягал быка, когда уже в избах светились окна. Поначалу Кешка никак не хотел заходить с бочкой в речку, бил ногами оглобли. Андриан, придерживаясь крючком, торопился наполнить бочку. Но как-то Кешка зашел поглубже и понял, что паут в воде не достает его. Тогда Кешку из воды нельзя было вызволить. Андриан сердился, стучал ведром о бочку. Кешка только ушами водил. Андриан заходил с другого боку.
— Ну, милый, трогай, ну-у, пошли, — уговор помогал.
Кешка напружинивался, вытаскивал на берег тележку. Колеса прыгали на камнях, из бочки сквозь мешковину фыркала вода. На берегу бык получал кусочек соленого хлеба или картошки. Андриан пристраивался и шагал за бочкой в облачке пыли, набивая в кровь культи. Но однажды, когда Андриан наполнял бочку, Кешка попятился в реку. Бочка всплыла и потянула за собой быка. Кешку разворачивало на плаву. Андриан перемахнул через бочку, ухватился рукой за оглоблю и прыгнул в воду. Помогая Кешке выбраться на берег, первый раз шлепнул его по спине. Бык заработал ногами и, когда достал дно, вынес бочку вместе с Андрианом, дико поводя глазами и вздувая и опуская бока. Остановился.
— Эх ты, Кеха, Кеха, надо же, едрена корень. Ну да ладно. Чего не бывает.
Распряг Кешку. Снял с себя мокрое, раскидал на траву.
За эти недели работы у Кешки ввалились бока, шея вытянулась.
Теперь они с Кешкой не разлучались. Где-нибудь в поле или на обочине дороги Андриан выбирал для него послаще траву. Сам садился тут же под березой, съедал свой обед и никогда не забывал поделиться с Кешкой.
Осенью, когда управились с полевыми работами и со своими огородами, Андриан попросил Ивана Артемьевича подсобить срубить для Кешки стайку. Когда клали матку, выпили по стопке первача. Закусили крепким груздем и, повеселев, долго хвалили Кешку.
Андриан в приливе чувств даже сказал;
— Я уже и не знаю, как бы я без него, в самом деле, Иван Артемьевич, не знаю…
Иван Артемьевич соглашался и заверял Андриана, что, как только колхоз встанет на ноги основательно, выделят ему, Андриану, жеребушку, а если захочет и коня, пожалуйста.
— Нет. Ни на какие деньги я Кеху ни на кого не променяю. Мы с ним одной веревочкой связаны, мы с ним побратимы, Иван Артемьевич. Мне лучшего никого и не надо. Зачем мне конь или кто другой. Не-е…
Вскоре Андриана вызвали в правление. Собрались все, кроме Михеича. Андриан вошел в кабинет председателя, подтолкнув табуретку, уселся поближе к двери, чтобы при нужде можно было задымить. Официально еще заседание не началось. Иван Артемьевич сидел за столом и писал. Андриан заметил, что их секретарь крепко сдал, весь выбеленный, раньше он этого как-то не замечал, а, может, замечал, да не придавал значения.
Серафима ходила по кабинету и все поглядывала на Андриана. Иван Артемьевич отложил ручку и встал из-за стола.
— Значит, так, надо разъяснить колхозникам указ о сдаче крупного рогатого скота на мясо…
Затокало в груди Андриана. Тот еще говорил, говорил, но Андриан уже ничего не понимал и не соображал. Наконец Иван Артемьевич обратился прямо к Андриану:
— Тебе, как коммунисту, надо подать пример.
…Андриан шел домой, не разбирая дороги и не видя, куда и зачем идет. А больше всего он никак не мог понять, зачем, для чего и кому понадобилось отнять у него последнее — Кешку? Разве Кешка — это мясо? Тут что-то не так. Какая-то ошибка, надо будет обязательно съездить в район, выяснить. Так оставлять не годится. Андриан не помнил, как вошел в ограду, а когда поднял голову — перед ним стоял Кешка.
— Вот какие, братуха, дела, — выдохнул Андриан, пометался по ограде, заглянул в баньку, сарай, сени. Наконец он завел быка в стайку и подпер дверь колом. А сам просидел в бане. Он слышал, как хлопала калитка, но не вышел. А когда стемнело, запряг Кешку. Через калитку оглядел улицу и тогда открыл ворота и вывел быка.
Как только поднялись на увал и свернули в лес, Кешка сразу узнал дорогу и, втягивая, нюхая воздух, стал набирать шаг.
Андриан даже не подостлал сена, таратайку трясло и мотало, но он не замечал ни ушибов, ни ударов ветками по лицу. Он не заметил даже, как рассвело и как Кешка остановился у балагана. Андриан свесил протезы, встал на землю, постоял. Балаган отбелили дожди, а теневой бок цвел зеленой плесенью. Андриан отпустил быка и сам спустился к озеру. Сеть лежала на траве паутиной. Андриан даже не притронулся к ней. Из осоки отделился треугольником выводок чирков, Андриан отвернулся. Поковылял к дальнему зароду. По дороге снял с куста литовку, осмотрел и снова повесил, вернулся к балагану. Сел на землю и все никак не мог додумать и понять, что же произошло. Кому все это надо? Он и так и этак прикидывал, перелистал всю свою жизнь от корки до корки, и выходило, что он на земле ноль.
— Эх, был бы Георгий. Георгий, Георгий. — И тут Андриан понял: нет Георгия. Это он просто Кешку не хотел расстраивать, отбирать у него веру. — Кеха, Кеха, друг мой ситный. Вот как ведь приходится. Отпустить тебя на все четыре стороны — сгинешь. Иль зверь какой попользуется тобой. — Андриану что-то мешало в груди дышать. Он разводил огонь и ставил на чай котелок, но котелок выкипал, Андриан швырял его, и он шипел в траве.
Поставил Андриан варить похлебку и, пока не пахнуло горелым, не пошевелился. Потом поднялся, снял котелок с огня, отставил в сторону, забрался в свое логово. И так с открытыми глазами лежал до рассвета. Только услышав Кешку, вышел из шалаша.
Бык шершавым языком лизнул Андриана в нос. Андриан запряг его, бросил шинель на таратайку и направил Кешку по дороге в деревню.
Тетка Марья видела в этот день, как Андриан проехал на порожних дрожках. Остановился у своих ворот, распряг быка и повернул к заготпункту.
Шинель его на острых плечах висела как на вешалке.
Он шел, опираясь на палку, переступая отяжелевшими протезами, и Кешка, привычный к его ступу, шел по пятам. Так они дошли до заготпункта.
В загоне жалась скотина. Голосили бабы. Андриан зашел в загон, за ним — Кешка без поводка. Андриан тут же повернулся. Задернул за собой прожилину. И, не оглядываясь, направился к парому.
Илья свернул с большой дороги, пошел лесистым косогором, срезал угол к центральному карьеру. С тех пор как Марья ушла от Ильи, что-то в нем надломилось, вроде бы сердцевину вынули. Он и держался там, где поменьше народу.
Ветер сорвал с ветки снег и бросил ему, словно солью, в лицо. Все не как у людей. Вот и ветер норовит в лицо плюнуть, а жена — в душу. По доброй вроде воле сошлись, а все равно мил не стал. И в сотый раз спрашивал себя Илья и не мог ответить, почему так бывает: один с распростертой душой, другой выставит колючки. Как все случилось, когда он стал Марье не мил, когда, когда? А память подсовывала разное. Вот они в гостях. В компании Марья приветливая. А Илью от этого гордость разбирает, на самый гребень вздымает. Но пока идут домой, Марья сникает. Может, ноги гудят? Илья готов нести Марью на руках. Обнял, а Марья дернулась: «Пусти, осьминог. Клешней своей сдавил». Может, тогда «это» неприметно случилось. Илья и сказать не может — «не любила». Называет про себя — «это». Тогда он, помнится, помог ей снять пальто. Задержал руки на плечах. Платье на Марье струится. «Отстань!»
