class="p1">Ветер словно играл огнем и дразнил мужиков. Чем больше они боролись с бедствием, тем нахальнее, злее, беспощаднее он становился.
Вдруг одним сильным рывком он приподнял с вершины стога пласт горящей соломы, вторым высоко подбросил его вверх, на виду ошеломленной толпы понес его и кинул прямо на ветхую крышу сарая Ивана Якуни. Крыша вспыхнула. Языки пламени побежала во все стороны, охватывая амбарушку, пригон, избу. Донесся истошный бабий крик. Вслед за тем, страшно завопила многоголосая толпа мужиков, баб, ребятишек, кинувшаяся в улицы, к своим дворам.
— А-а-а-а-а-а-а…
И набат, захлебываясь, плача, подгонял их.
— Дон-н-н-н-н! Дон-н-н-н-н!
Двор Ивана Якуни горел с треском. Дорвавшись до жертвы, огонь пожирал ее с ненасытной жадностью. Снопы искр, поднятые вместе с клубами дыма, подхваченные, завихренные ветром, сыпались вдоль улицы на навозные кучи, на притоны, на избы не только Третьей, но и Середней улицы, поджигая все, что попадалось на пути. Вслед за двором Якуни загорелся дворишко Чиликиных, потом Матвея Шунайлова, Осипа Куяна, а дальше уже невозможно было разобрать, кого еще настигла беда. Обе улицы превратились в пылающий ад. И уже ни один человек не решался проникнуть туда. Хозяева горевших дворов, опустив руки, безмолвно стояли в стороне, у них не было даже слез…
Санька тоже кинулся домой.
Из пожарища навстречу ему выбежала обезумевшая лошадь. Шкура у нее обуглилась, хвост сгорел. Она дико ржала, била копытами, вставала на дыбы, потом упала и начала кататься по земле.
На дороге, посреди улицы, ползал кем-то забытый ребенок. Рубашонка на нем тлела, голова почернела от копоти и ожогов.
На Первой улице все хозяева дворов вместе с батраками и гостями стояли на крышах, гасили случайные искры, залетавшие сюда. Пожар обходил дворы, закованные в камень и накрытые железом.
Санька прибежал домой прежде, чем огонь добрался до соседнего переулка.
Дарья вытаскивала из избы и бросала на поляну, посреди дороги, домашний скарб. В общей куче валялись уже перина, подушки, самовар, ухваты, помело, старые валенки и никому не нужный надтреснутый чугунок. Тут же лежал на боку горшок с геранью, которой хозяйка особенно дорожила. Край горшка был обломлен, земля вывалилась, и наружу торчали белые нежные корешки.
Вместе с латкой для теста она вытащила из избы пучок лучинок, приготовленный для растопки. Латку бросила и разбила, но лучинки бережно положила рядом. После этого взялась выламывать оконные рамы. Она успела разбить в рамах уже несколько стекол, когда Санька остановил ее.
Пожар не добрался до них. Как раз там, где кончался соседний переулок, большая площадь Третьей улицы пустовала. Никто не желал селиться на бывшем когда-то гнилом болоте. Да и на Середней улице дворы здесь стояли редко, с большими промежутками. Добравшись до пустыря, огонь начал терять силу, а между тем и ветер постепенно начал стихать. Он уже не подбрасывал вверх снопы искр и не вытягивал языки пламени. Насытившись, словно зверь, свертывался, намереваясь отдыхать.
Прошло не более двух часов, и вот теперь на том месте, где стояло около восьмидесяти бедняцких и середняцких хозяйств, осталась лишь голая, горелая земля, дымящиеся столбы, остовы полуразвалившихся печей и мертвые тополя. Сквозь дым пожарища солнце пробивалось с трудом. На него можно было смотреть, не заслоняя глаза. Обычно ослепительно белое, сейчас оно плавало в коричневом тумане, и все вокруг казалось коричневым.
Печально смотрел Санька на огромное пепелище. Этот пожар спалил в нем остатки юношеской беспечности.
Вдруг Дарья подняла руки и голосом, полным муки, крикнула:
— Будь проклят во веки веков тот, кто это сделал! Проклят от людей, от матерей и детишек, коли нет на небесах бога, чтобы его наказал!
1
Примерно за полчаса до начала пожара, когда еще ничто не предвещало нарушения мирной жизни Октюбы, Фоме Бубенцову стало нестерпимо скучно сидеть у дверей и сторожить Большова и Юдина. Они оба молчали. «Натуральные сычи, — думал о них Бубенцов, выкуривая одну цигарку за другой. — Ишь ты, как нахохлились. Пакостить, небось, мастера, но коли ответ держать, так сразу и морды в сторону. Подавились бы своим хлебом и вином!»
С улицы до слуха Фомы Бубенцова доносилось веселье. Хохотали мужики, игравшие на площади в шарик. В соседних домах галдели подвыпившие гости. Чей-то басовитый голос выводил протяжно:
Ой, да-а-а, чу-у-удна-ай меся-а-а-ац
Плыве-е-е-ет над реко-о-о-ою
В необъятна-а-а-а-ай ночно-о-о-ой
Ой, да-а-а-а, тишине-е-е-е-е…
Вторил ему женский голос, на высоких нотах, но певунья лишь сбивала мужской голос, на что Фома проворчал: «Вот сорока! Только песню портит! И чего привязалась?»
Скука его нарастала. В конце концов он не выдержал, спрятал кисет с табаком в карман и поднялся.
— Пойду-ко, чуток охолонусь на дворе. А вы, гражданы хозяева, не того… потому, как положения ваша сами, небось, понимаете, какая. Без дозволения с места не сходите!
— Лучше дойди до моего дома, принеси квасу! — сказал Юдин. — Духота тут. Испить охота. Да попутно домашних предупреди: скоро-де хозяин придет! Не до ночи же тут станем торчать.
— Об энтом не знаю! — ответил Фома. — А отлучаться мне не положено.
— Не убежим!
— Все равно нельзя.
Когда он вышел, бережно прикрыв за собой дверь, Юдин выругался.
— Тоже вла-а-а-асть! Как был Фомкой, так и остался. Сидит, дурак, возля порога, пялит глаза, будто мы и в самом деле могем сбежать. Подумал бы глупой башкой, куда нам от своих хозяйств уходить?
Большов промолчал. То, о чем он думал сейчас, что поглотило его всего, чего он желал с нетерпением, поглядывая в окно, — испугало бы даже Прокопия Юдина.
Юдин прошелся по комнате, размялся, поковырял ногтем плакат на стене. С сожалением вздохнул:
— Да-а, положения! Не шибко хороша! Испортили праздник-то. И все из-за тебя, Максим Ерофеевич. Ну, скажи на милость: чего нужно было шуметь? Уж сильно бодливый ты стал. Какая нужда была на Пашку-то рычать, злить его да еще и насчет Ефросиньи напоминать? Полагаешь, он тебя не раскусил? У него зубы вострые.
— В ноги, что ли, поклониться советуешь? — повернувшись к нему, угрюмо сказал Большов. — Не дождется! У меня шея ни перед кем не гнулась!
— В ноги падать не надо, но и задираться за зря ни к чему.
— Легко сказать! Тебя за глотку берут, а ты молчи.
— Тише едешь, завсегда дальше будешь! Особливо теперича.
— Твоя тихая езда у меня знаешь где… — он показал себе на шею. — Кабы не ты, не дознался бы Пашка до самогонного аппарата и до моего хлеба, да и не держал бы нас здесь. Это
