Да подари он мне стальную блоху, которую подковал тульский Левша, я не обрадовался бы сильнее. Но странствия приучили меня к выдержке, поэтому я не бросился ему на шею, а только спросил:
— Но если ты не знаешь, любишь ли ее, зачем же отправляешься за свадебным подарком?
— Видишь ли, Бахадур... — Азиз никак не мог найти слов. — Старик мой настоял. Если бы я не отправился, он житья бы мне не дал в ауле. А ведь старших надо слушаться, правда? И еще я подумал: разве плохо постранствовать по родным горам? Я ведь лучше знаю далекую Москву, чем родной Дагестан. Осмотрю аулы, познакомлюсь с людьми, с искусством. Знаешь, мы в художественном училище рассматривали изделия наших ремесленников как образцы для подражания — но все на картинках. Вот я и решил посостязаться с вами. Конечно, обидно будет, если отвергнет меня Серминаз, да и времени у меня немного осталось — ты небось успел что-нибудь такое найти, что мне и не снится,— верно? — И он посмотрел на мой хурджин, — Что там у тебя? — Он бесцеремонно ткнул ручкой нагайки в полосатый мешок. Раздался хрупкий звон, и я понял, что единственное мое достояние, вынесенное из стольких опасных странствий, разбилось.
Не говоря ни слова, я вывалил на землю черепки. Азиз с испуганным видом склонился, рассматривая их.
— Ай-ай-ай, я разбил твой подарок! Что делать, что делать? Ценная вещь была?
— Посмотри внимательнее.
Он вертел перед глазами два крупнозернистых черепка.
— Так ведь это же простой горшок, даже без глазури!
— Увы, ты прав. И это все, что мне удалось достать.
Наверное, Азиз оскорбился. Еще бы! Состязаться с такой бездарью! С человеком, который из многодневных скитаний приносит глиняный горшок!.. Но, заметив, как я опечален, он только сказал:
— Но ведь ты, Бахадур, не отправился бы в путь, если бы не любил Серминаз?
— А я и люблю ее. Люблю больше жизни!
— А она тебя?
— О, если бы я знал!
— Ты не должен отчаиваться. Если она действительно любит, то любой черепок из твоих рук предпочтет самому ценному подарку от меня.
Этим Азиз немного подбодрил меня, и мы расстались почти друзьями. Но когда затих топот его коня, я вновь углубился в тягостные раздумья. Ведь может и так случиться, что выбирать подарок будет не сама Серминаз, а ее отец Жандар! Или действительно Серминаз прельстится ценной находкой, которую добудет Азиз. Однако разве не странно, что юноша, которого кубачинцы постоянно и во всем ставили в пример своим детям, слепо подчиняется воле старого Кальяна? Ведь если отец скажет ему: «Женись на Серминаз!» — а отец Серминаз скажет ей: «Выходи за Азиза!» — то покорность моей любимой и безропотность Азиза разобьют мою судьбу! Вполне вероятно и то, что Азиз просто не захочет отступить и из одной только гордости будет добиваться руки Серминаз. Тем более что он действительно завидный жених. Так по крайней мере считают родители всех девушек аула. Да и Мухтар...
Но тут мысли мои стали еще горше. Я вспомнил об этом воре, об этом негодяе, сыне Ливинда. Нет, пусть уж лучше Серминаз достанется Азизу, только не этому мерзавцу!
Но я-то сам?.. Что положу я рядом с подарком Азиза, обладающего тонким, изысканным искусством? Или рядом с прекрасным поставцом, который украл у меня Мухтар?
...А за спиной моей жалобно позвякивали на дне чужого мешка осколки чужого глиняного кувшина.
2
Единственный, кто встретил меня у порога родной сакли, был барс с разинутой пастью. Много веков назад застыл он на каменной плите в стене у ворот нашего дома. Говорят, что когда в Кубачи приезжала экспедиция Государственного Эрмитажа, ученые обещали моему деду — да не померкнет память о нем! — любое вознаграждение за этого барса. Они говорили, что место этому памятнику древнеалбанского искусства только в музее. «Нет, — отвечал мой дед. — Барс этот приветствовал и деда моего, и прадеда, и прапрапрадеда, и я хочу, чтобы он оставался здесь и охранял от дурного глаза и меня, и сыновей моих, и внуков, и правнуков. А если вы говорите, что место ему в музее, то почему бы вам не превратить в музей весь наш аул Кубачи? Ведь экспонатов здесь более чем достаточно!»
Конечно, я рад был встрече с этим верным стражем, но оказалось, что именно на него и возложили всю заботу о нашем очаге. Ни в одном из окон не горел свет, ставни на втором этаже были закрыты, а на воротах висел замысловатый харбукский замок, который я не сумел открыть, сколько ни ковырял его найденным на земле гвоздем.
В сероватых сумерках наша сакля впервые показалась мне одряхлевшей и несчастной. Я понял, что мать моя перебралась в просторный каменный дом с железной крышей, который несколько лет подряд возводил дядя в тайной надежде достойно продолжить наш род. Что же, рыба ищет где глубже, а человек — где лучше... Видно, счел мой дядя, что такому непутевому, как я, и старой, покосившейся сакли довольно. И конечно, довольно! Не о ней ли я мечтал в долгие годы скитаний? Только как бы наконец попасть под отчий кров?
В детстве я не раз тайком пролезал в собственный дом. Пришлось воспользоваться накопленным опытом. По стене я пробрался к нижнему соседу, а оттуда, подставив легкую перепосную лестницу, какие лежат на каждой крыше, поднялся к нам на террасу.
Припомнилась мне при этом история про знаменитого вора Ибрахима, который вот так же решил подняться с крыши своей сакли к богатому верхнему соседу. И только он забрался на террасу и втащил за собой лестницу, как его заметил хозяин.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он Ибрахима.
— А ты не видишь? — отвечал Ибрахим. — Лестницу продаю.
— Так здесь же не магазин и не базар!
Но вор и тут не растерялся:
— Во-первых, сейчас ночь, а во-вторых, лестницу, дорогой сосед, можно в любом месте продавать, — без нее в хозяйстве не обойдешься.
Ибрахим за словом в газыри не лез, но я, например, не представляю, что ́ бы ответил, заметь меня кто-то на соседской крыше. И то, что никто меня не увидел, было первой удачей за последние несколько недель.
Дверь мастерской я открыл испытанным способом: дернул вверх, вниз, а потом на себя. Я вошел в темную, опустевшую комнату. Дядя мой даже перестарался. Чтобы мать чувствовала себя как дома, он вывез из нашей старой сакли все, что только можно было. И лишь ветхое тряпье грудой лежало в углу.
На нем я и провел ночь.
Не соседский петух разбудил меня, не мычанье коров, не рев буйволиц. Разбудил меня стук барабанов и призывный напев зурны. Задорная мелодия «Абархас» сзывала всех на свадьбу. Первой мыслью — ужасной мыслью! — было: а не Серминаз ли выходит замуж? Но я успокоил себя тем, что не мог Жандар, человек слова, выдать свою дочь прежде, чем все три жениха не явятся с подарками. Так что кто бы ни играл сегодня свадьбу, можно считать, что мне повезло. Не придется оправдываться, что я оказался в ауле, нарушив традицию предков, по которой жених может вернуться лишь в двух случаях: если он успеет достать необыкновенный подарок или если у него в ауле произошло что-то из ряда вон выходящее.
На сегодняшнем торжестве я появлюсь так, что никто меня не узнает, и выспрошу обо всем, что случилось за время моих скитаний. Может быть, мне даже удастся перекинуться словечком с Серминаз? А уж наемся я во всяком случае. И не кое-чем, а праздничными угощениями. И никто не узнает, что это именно я, потому что на мне будет маска.
До сих пор у нас бытует обычай, по которому двенадцать неженатых парней являются на свадьбу в масках и старинных доспехах — так, чтобы их никто не мог узнать. Это железный закон. И нет большего оскорбления для парня, чем сорвать с него маску.
Из двенадцати ряженых — четверо карчи. Карчи — это шуты. Они обязаны веселить народ. На них белый наряд, войлочная маска с фантастическими разводами — ученые считают это остатками древнего обычая татуировать лицо. У каждого карчи на макушке лисий хвост.
Четыре других маски — пялтары — следят за порядком. А остальные четверо — хараваши — исполняют волю свадебного тамады.
Одеты пялтары строго по-военному, на них железные или медные луженые маски с луковицеобразными шлемами, рубахи из кольчужной сетки, пояс, на поясе — кинжал, кремневки, пороховницы, на ногах — сапоги, в руке у каждого — нагайка и колокольчик. Стоит одному зазвонить, как остальные сбегаются к нему на помощь.
Только в подобном наряде может молодой парень нашего аула стоять у всех на виду рядом с девушками, беседовать с ними и приглашать к танцу.
Правда, чтобы тебя не опознали, надо быть осторожным: говорить искаженным голосом и нараспев, двигаться, приплясывая, не своей походкой.
Дядя мой не прельстился старинным костюмом пялтара, хранившимся в нашем доме, и я решил в нем появиться на свадьбе. Не беда, что ряженых сегодня будет не двенадцать, а тринадцать, — никто не посмеет сорвать с меня маску.
Я очистил от пыли старинные доспехи, с трудом нарядился в них и, сунув за пояс пистолет с заржавленным курком, выбрался из дома.
