– Что же вы намерены делать? – опросил Костя с закравшейся тоской, зная, что Извалова не отстанет. – Просить директора гостиницы?
– Еще чего! – возмущенно ответил Максим Петрович.
– Но она станет опять звонить. Чего доброго, сама явится… Гостиница-то вон, в окно видать…
– Пускай. А мы сейчас уйдем. Тебе в прокуратуру надо, а я погуляю… Марье Федоровне телеграмму отобью, чтобы не беспокоилась. И, кстати, по дороге ты мне дом покажешь, где это все случилось. Интересно все-таки взглянуть…
Максиму Петровичу все было любопытно в этом городке – и уцелевшие еще на многих улицах дощатые тротуары, и обилие бревенчатых домов со старинными, хитро, затейливо вырезанными деревянными кружевами подзоров, наличников, карнизов, и чокающий, какой-то словно вопрошающий говорок местных жителей. Он шел, беспрестанно замедляя шаг, останавливаясь, расспрашивая Костю о том о сем. На здоровье Максим Петрович последнее время не жаловался, неожиданная прогулка из благословенных Подлипок через всю Россию в далекий Кугуш-Кабан встряхнула и развлекла его, настроение было отличное.
Запутанное и вздорное дело с проходимцем и жуликом Леснянским-Мухаметжановым… или как там его, закончено успешно, и это тоже радовало. Какие-нибудь еще два-три дня для выполнения всяческих формальностей с найденными в засаленной подушке деньгами, с передачей Изваловой похищенных у нее девяти тысяч – и можно возвращаться домой. И снова поплывут под самолетом похожие на снежную пустыню облака, в разрывах засинеют родные перелески, пыльным золотом сверкнут заколосившиеся хлеба черноземных полей, и он, Максим Петрович, ступит на порог своего чистенького уютного домика, услышит знакомую-перезнакомую ласковую воркотню милейшей Марьи Федоровны, с удовольствием войдет в привычную колею служебных и домашних дел.
Настроение еще улучшилось после того, как в магазине «Оптика» Максим Петрович приобрел нужные ему очки в великолепной золотой, «академической», как он выразился, оправе,
– Ведь это что! – как младенец радовался он, разглядывая покупку. – Год цельный искал эти самые плюс четыре! В области все аптеки обегал, в Москве заказывал – нету и нету… А тут, в Кугуш-Кабане, – пожалуйста, будьте любезны!
Он примеривал франтовские очки, глядясь, словно в зеркало, в стекло магазинной витрины, где среди живописно раскиданных оправ и очковых футляров покоился надменно взирающий на мир огромный, величиною с чайное блюдце, рекламный муляж человеческого глаза.
– Да, слушай, – вспомнил Максим Петрович, – как же все-таки получается? По словам Извалихи, у этого ее… так сказать, супруга, один-то глаз – стеклянный, а выходит, что оба свои…
– А я вам разве не показывал? – Костя вынул из кармана завернутый в бумажку стеклянный глаз. – Вот, любуйтесь. Он его обронил нечаянно, а я подобрал. Эта штучка, собственно, его и выдала…
– Ну, хитрец! – восхищенно сказал Максим Петрович. – Этакую особую примету себе придумал: ищите, мол, человека со вставным глазом! С фантазией был парень!.. Представляешь, как он перед Изваловой этим своим глазом играл? Вот, мол, милочка, запасной, на всякий случай… Но она-то? Как же она-то на такой дешевый трюк попалась?
– Страсть ослепила, – засмеялся Костя.
Максим Петрович только плюнул.
Тянул прохладный ровный ветер, жалобно поскрипывал неподвижными лопастями ветряк. Старый сад стоял молчаливо. Тихонько, таинственно перешептывались прозрачные верхушки молоденьких яблонь. Шелестели раскиданные по примятой, вытоптанной траве обрывки каких-то газет, журналов, листы книг, растерзанных, погибших при пожаре.
Всего лишь несколько дней жила усадьба без хозяина, а запустение уже виднелось во всем; на садовой дорожке валялись бумажные обрывки и старый, с порыжевшим голенищем сапог, опрокинутая кадка уже рассохлась; на солнце мерцали ниточки паутины, откуда-то вдруг налипшие на деревья…
Но что особенно подчеркивало сиротство усадьбы, ее безнадежное запустение – это тяжелая, неуклюжая громадина полуразваленной русской печи и в бездеятельности, в неподвижности своей ставший чем-то вроде огородного пугала ветряк.
Особенно ветряк.
Торчал голенастый, не нужный никому. Поскрипывал, покряхтывал. Словно жаловался обступившим его деревцам на свое увечье, на чью-то жестокую несправедливость: «Вот, мол, милые мои, какие дела-то! Сколько лет вертел лопастями, качал воду из колодца и вот – забыт, заброшен… Не горько ли, деточки? О-хо-хо…»
Возвышаясь над черными руинами, над обгорелыми стенами, он был далеко виден с улицы, казался особенно нелепым, уродливым, придающим пожарищу какой-то совершенно фантастический вид…
Именно его-то в первую очередь и заметил Максим Петрович, когда вместе с Костей подходили они к мязинскому дому. Как садовод, сразу оценил его полезность.
– Хороша штука! – причмокнул губами даже. – Мне бы этакую завести дома… Ведь прямо-таки все руки отмотаешь с поливкой, а тут включил – и вот тебе, пошла водица… Работяга!
– Отработался, – сказал Костя, – Четвертый день бездействует.
– Ну, да, конечно, хозяина нету, – сочувственно вздохнул Максим Петрович. – Теперь и весь сад хоть пропадом пропадай!..
– Да нет, не в том дело: испортилось что-то в механизме после пожара.
– При чем же пожар-то?
– А черт его знает. Пожарники, говорят, на него лазили, поливали оттуда. Может, как нечаянно и повредили…
Максим Петрович покачал головой.
– Жалко! – с искренним чувством сказал он. – Отличная, полезная вещь! И ведь не так уж сложно его поставить… Ну, может, не столь капитально, не на железных опорах, попроще… Колодец-то глубок ли?
Он заглянул в колодец, что-то соображая, прикидывая, бормоча про себя. Шагами измерил расстояние между опорами, бетонную площадку, в которую они были вделаны. Затем, видимо, перекинувшись мыслями к тому, что недавно произошло здесь, на этом мирном клочке земли, принялся шарить меж кустами, в траве, словно ища чего-то.
Костя заскучал. Найти что-нибудь после работников прокуратуры и милиции казалось совершенно немыслимым. Садоводные же размышления Максима Петровича ему были безразличны, он выслушивал их без интереса, из вежливости. Поэтому, заметив среди лопуховых джунглей какую-то растрепанную книгу, он поднял ее и уселся на лавочке под яблоней.
А Максим Петрович все ходил и ходил. Приглядывался. Принюхивался. Ковырял палочкой в реющей черным прахом угольной трухе, откопал кусок толстого оплавившегося стекла, рассматривая его и так и этак, показал Косте.
– От телескопа, наверно, – равнодушно заметил тот, едва взглянув на стекло.
– Дельный был старичок! – разумея Мязина, почтительно сказал Максим Петрович, пряча осколок в карман.
Костя вдруг весело расхохотался.
– Чего это тебя разбирает? – подозрительно покосился Максим Петрович.
– Да как же… ох! Вы поглядите, какие, оказывается, еще антики сохранились!..
Он подал Максиму Петровичу найденную книгу, раскрытую на титульном листе.
– «Зеркало тайных наук и отражение судьбы человека, – вооружившись «академическими» очками, прочел Максим Петрович. – Черная и белая магия, сочинение Альбертино… Москва, 1872 год»… Занятно! Слыхал, слыхал я про черную магию… Вот, значит, какая она!
– Уникальная книжица! – заметил Костя. – Вот, послушайте: «Лягушки в животе. Этот случай был с одним евреем Киевской губернии, который, напившись болотной воды, почувствовал припадки в продолжение нескольких месяцев, боль в животе, царапанье, движение в желудке и прочее, а между тем живот вздувало. Наконец, от постоянного употребления скипидара и простокваши вышли рвотой тридцать пять лягушек…»
– Что за чепуха! – перебил Максим Петрович. – Ты что, разыгрываешь, что ли?
– Ей-богу! – веселился Костя. – Да вы слушайте дальше: «…тридцать пять лягушек разной величины и всех возрастов, отличавшихся бледностью и нежностью кожи…» Ничего себе, а? А вот еще: «Божьи стрелы»…
– Да погоди ты со своими стрелами! – отмахнулся Максим Петрович. – Ты мне вот что скажи: сколько тут окон в сад выходило?
– Три. Одно большое, итальянское. Да их все пожарники повыломали, когда тушили.
– Виктор Иваныч допрашивал пожарников?
– Конечно. Я сам протокол читал: все окна были заперты. Мязин, говорят, из опасения эти рамы держал по-зимнему, наглухо.
– А стекла во всех глазках были целы?
– Абсолютно. Нет, Максим Петрович, садовые окна исключены. Вы же помните, Келелейкин…
– Так ведь Келелейкин ничего не видел, – сказал Максим Петрович. – Он только слышал, что рама стукнула, и все. Мне, брат, вот какая чертовина в голову пришла: а что, если вообще никто ни в какое окошко не лазил? Услыхал Виктор Иванович от Келелейкина про окно и уперся в эту версию. Это бывает. А ведь в доме-то – мало одной, две двери – на улицу и во двор…
