Выхожу из лифта, нажимаю кнопку звонка — бим-бом, — и мне открывает Фируза, Фируза Георгиевна, и, открыв и увидев меня, улыбается, словно я новость хорошую принес, и она, предчувствуя это, радуется заранее.
— Мир дому вашему! — провозглашаю, переступив порог. — Добрый вечер!
— Добрый, — отвечает она и повторяет: — Добрый, — и продолжает улыбаться, и улыбка ее наводит меня на мысль, что приход мой может расцениваться как
ПРИЯТНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ,
и, взбодрившись несколько и воспряв духом, я заявляю молодцевато:
— Решил проведать вас. Дай, думаю, взгляну, все ли у них в порядке!
— Спасибо, — кивает она благодарно, — раздевайтесь.
— А где Зарина? — спрашиваю, снимая пальто.
А где она может быть?
— В комнате, — отвечает Фируза. — Проходите, пожалуйста.
Вваливаюсь с портфельчиком своим бесценным, а Зарина в кресле сидит, журнал перелистывает, картинки разглядывает, и, увидев меня, закрывает его и смотрит настороженно, не зная, чего ждать от меня, с чем я на этот раз явился.
А ни с чем, просто в гости зашел.
— Здравствуй, — говорю. — Как поживаешь?
Да это ведь начало того, придуманного разговора! Но продолжения, надеюсь, не последует?
— Здравствуйте, — отвечает сна.
Уговаривая ее ехать к знахарю, я в запальчивости перешел с ней на «ты», и возвращаться теперь как-то странно, но и ответ ее сдержанный слышать безрадостно:
«Здравствуйте».
Умолкаю, смутившись, и молча достаю из портфеля свой главный козырь.
— Подснежники! — восклицает она удивленно. — Где вы их взяли? Зима ведь…
— Собрал в угодьях тети Паши, — хвастаю.
— А кто такая тетя Паша?
— Фея, — говорю. — Покровительница бездомных и провозвестница весны по совместительству.
— Страннее у нее имя для Феи, — улыбается Зарина.
— Почему? — пожимаю плечами. — Вполне приличное — тетя Паша.
— Мама! — зовет она и, когда та появляется в дверях, протягивает ей цветы: — Поставь их, пожалуйста, в воду.
— Подснежники! — удивленно восклицает Фируза и спрашивает меня: — Где вы их взяли?
— У тети Паши, — смеется Зарина, — у тети Феи!
Тут бы мне встать и уйти незаметно, чтобы радость их осталась чистой, незамутненной и неразбавленной, уйти, чтобы оставить их
НАЕДИНЕ С РАДОСТЬЮ.
— Надо подрезать концы, — поучаю, важничая, — и бросить в воду таблетку пирамидона.
— Инструкция получена от самой Феи? — интересуется Зарина.
— Нет, — отвечаю, — в трамвае слышал, от самых обычных теток.
Фируза выходит, и, оставшись наедине, мы умолкаем сразу же и молча ждем ее возвращения. Тема исчерпана, а другой у нас нет потому что мы ничего не знаем друг о друге, третий раз всего видимся и никогда ни о чем не говорили толком, и начинать в таких случаях принято с пустяков, постепенно переходя к чему-то более важному, и, наконец, к самому главному, и правило это самодельное известно мне, но г л а в н о е в данном случае так печально, что любой пустяк может задеть больное место, растравить, разбередить и прочее, и я молчу, и молчит Зарина, помня о своем положении и не зная, как сохранить при этом легкость и непринужденность, воздушность девичью, и нам обоим неловко, но ничего поделать с со бой мы не гложем.
Входит Фируза, приносит подснежники в стакане, показывает и улыбается виновато:
— Не во что больше поставить. Для вазы они слишком маленькие.
Зарина берет у нее цветы, нюхает, хоть они и не имеют запаха, а Фируза, вижу, опять направляется к двери, и, зная, что она на кухню идет, угощать меня собирается, пытаюсь остановить ее:
— Посидите с нами, — чуть ли не мольбу в собственном голосе слышу.
— Нет, — качает она головой, — вы уже третий раз у нас и все наскоками, а я ведь хозяйка все-таки…
И снова мы остаемся вдвоем, а у меня три вопроса готовы для предстоящей беседы:
1) Слышала ли она злополучную мою фразу?
2) Стерилен ли был нож знахаря?
а также
3) Нужна ли ей шагающая коляска?
ВОПРОСЫ, КОТОРЫЕ Я НЕ ЗАДАМ.
Словно уловив направление моих мыслей, Зарина спрашивает вдруг:
— А сами вы верите в знахарей?
Вот и пригвоздили тебя к столбу, Алан, вот и призвали к ответу!
— Не знаю, — бормочу, — впрочем, — бормочу, — может быть…
— Значит, не верите, — говорит она.
— Ты не так меня поняла, — оправдываюсь, — я не то хотел сказать…
Не для удовольствии же собственного я возил ее к знахарю, но и не настолько же я наивен, чтобы верить во что попало!
— Значит, у вас нет собственного мнения, — говорит она. — Значит, вас легко было уговорить.
— Что?! — вспыхиваю. — Как?! — до ушей краснею. — Кто меня уговорил, интересно?!
— Мой отец, — отвечает она, — кто же еще?
Как жестко она произносит это слово — отец.
— Откуда вы знаете? — спрашиваю растерянно.
— Это не имеет значения, — отвечает она. — А врать вы не умеете, не дано вам…
Слушаю ее, а мне Герас мерещится, супруга его достославная и двое сынишек, один из которых по кожевенной части, а другой по пушной.
Сам же и проболтался, догадываюсь, не утерпел.
— Сам же и проболтался? — спрашиваю. — Не утерпел?
— Хотите, я расскажу о нем? — говорит она, подтверждая тем самым мою догадку. — О нем и о себе.
— Конечно, — киваю, — если вам хочется.
— Да, — отвечает она, — мне и самой надо разобраться кое в чем… А о поездке к знахарю я не жалею, — улыбается. — Отвлеклась хоть немного, от кресла этого оторвалась…
— Он велел приехать через три недели, — оживляюсь. — Поедем?
— Не знаю, — произносит она рассеянно и умолкает, с мыслями собираясь и сомневаясь одновременно, и я понимаю, что раздумья ее не о знахаре вовсе, нет, она готовится начать свой рассказ, но не знает с чего и не знает, стоит ли это делать вообще, и мне бы освободить ее: «Расскажешь как-нибудь в следующий раз», но она опережает меня: — Когда отец ушел от нас, мне было семь лет…
История жизни (Сентиментальный вариант)Когда отец ушел от них, Зарине было семь лет.
Чтобы девочка не чувствовала себя обделенной, мать купила ей новое платье, а чтобы отвлечь от недетских мыслей, отвела в изостудию при Дворце пионеров. Для верности, видимо, и для гармонического развития записала еще и в гимнастическую секцию. Сегодня фляки и сальто-мортале, завтра гуашь и пастель, послезавтра опять сальто-мортале, и, кроме того, Зарина ходила в школу, и нехитрая стратегия матери, таким образом, начала оправдывать себя — времени, чтобы скучать по отцу, у дочери не оставалось. Понемногу она стала забывать его, тем более что он уехал со своей новой женой, жил теперь в Душанбе и тоже, наверное, не чувствовал себя обделенным, писем, по крайней мере, не писал. В рисовании особыми талантами девочка не блистала — домики малевала, человечков неуклюжих, красные трамваи, голубое небо и веселые облака, — зато в гимнастике, которая предполагалась поначалу как занятие побочное, второстепенное, дела ее шли успешнее. Через год примерно, если считать от переселения отца к отрогам Памира, Зарина выиграла первые свои соревнования, потом еще одни и после этого перешла в другую группу, где занимались девчонки постарше, но и у них вскоре начала выигрывать, и получалось все это просто и естественно.
Ей открылся восхитительный мир движений, не скованных обыденностью, свободный, и, словно стряхнув младенческое оцепенение, она пробудилась, ожила в нем, почувствовала себя личностью, чтобы в обратной уже связи подчиниться, воспринять новый ритм жизни — долготерпение тренировок и яркий, праздничный миг состязаний, требующих абсолютной самоотдачи, — и они же, две эти слагающие, исподволь преобразовываясь, трансформировались в основные черты ее характера: долготерпение и взрывчатость. Но и в изнурительном труде, в самом т е р п е н и и скрывалось немало радости, и когда после тысячи или тысячи ста повторений у нее получался какой-то особенно сложный элемент, вчера еще невозможный, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Рисование, конечно, пришлось забросить, не до него стало — тренировки, сборы, соревнования — началась ее спортивная жизнь. Училась тем не менее она хорошо и, когда закончила школу, могла поступить в любой институт, — для спортсменов существуют определенные льготы, — но выбор был уже сделан, сомнений никаких, и Зарина подала документы в университет, на факультет физвоспитания.
За все это время, за десять лет отец приезжал лишь дважды, и оба раза встречался с дочерью, и они гуляли по городу, но разговаривал и держался он так, будто ей все еще было семь лет, и она терялась, не зная, как отвечать ему и о чем говорить самой. Он никогда не спрашивал ее о матери, и это задевало девочку, а поскольку она кое-что соображала уже и не только в гимнастике, а также ходила в кино и смотрела телевизор, однажды, чтобы досадить ему, наверное, спросила, поинтересовалась наивно:
