— Выполнять без рассуждений! Прекращайте этот базар!
Благодушная улыбка Андрея, с которой он наблюдал неистовство Бурова, окончательно взбесила его. Он еще раз стукнул по столу и выбежал из кабинета.
На этом Андрей не остановился. Он взял пожелтевшие страницы очерков Бурова домой и просидел над ними весь вечер. На другой день он разложил испещренные красным карандашом страницы на столе, за которым проходила летучка, и подверг беседы председателя уничтожающему критическому разбору. Его доводы были настолько убедительными, что даже самые рьяные приверженцы председателя ничего не смогли сказать в его защиту.
В квартире Хмелева было тихо. Сыновья Игорь и Олег ушли в школу, жена Екатерина Ивановна — на рынок. Сам Хмелев неподвижно лежал на диване. На его желтом с провалившимися щеками лице выступила черная с серебром борода. Хмелев старался забыться, ни о чем не думать, но состояние беспомощности не давало покоя. Хотелось подняться и идти на работу. Открывался съезд, готовились самые ответственные передачи, а он должен был лежать без движения и, самое главное, не закашлять. Иначе... иначе могло повториться самое страшное, и он вновь вспомнил, как в четыре часа утра проснулся от неотступного першащего кашля. Попытка свободно вздохнуть вызвала кровотечение. Кровь хлынула неожиданно. Он растерялся и едва успевал вдыхать воздух. Вспомнив о слышанном когда-то средстве, он, не будя жены, поспешил в кухню, нашел соль и, густо размешав ее в стакане воды, начал жадно пить. Кровь, еще клокотавшая где-то глубоко в горле, остановилась. Хмелев сел на табурет и, стараясь дышать как можно ровнее, время от времени пил небольшими глотками горький раствор. Он все еще был взволнован: впервые в жизни почувствовал себя так явно наедине с недугом. Никто: ни Катя, ни друзья не смогли бы помочь ему. Еще секунда — и он бы задохнулся, и кто бы ни протянул руку помощи — все было бы бесполезно: «Каждый умирает в одиночку».
Убедившись окончательно в том, что приступ утих, Хмелев снова лег в постель, и никто из домашних так и не узнал о том, что произошло с ним. Только утром Екатерина Ивановна пришла в ужас от того, как выглядел ее муж. Она закрыла его на ключ и побежала вызывать врача. Врач выписал лекарства и порекомендовал несколько дней не подниматься с постели.
Хмелев лежал и мучился своим бездействием. Он ругал себя за то, что не поберегся накануне, когда спешил на завод, чтобы посмотреть пуск автоматической линии. И вот надышался морозного воздуха до раздиравшего грудь кашля, которого не выдержали сосуды.
Лежать стало невыносимо. Хмелев поднялся и сделал несколько неуверенных шагов. В голове не прекращался назойливый шум. Несмотря на строгий запрет врача, он закурил, но сразу закашлялся и бросил папиросу. Ничего не оставалось, как снова лечь на диван и ждать вечера, когда придет навестить Широков.
Андрей пришел ровно в семь. Он старался казаться бодрым и беспечным.
— Что случилось, старина? — спросил он весело, широко улыбаясь крупным ртом. Хмелев, не любивший смаковать свои недуги, сослался на грипп и стал расспрашивать о прошедшем дне. Рассказ Андрея пришелся ему по душе: все шло как надо, и, если завтра он выйдет на работу, намеченный план будет выполнен. Закончив с новостями, сознательно умолчав при этом об обострившихся отношениях с Буровым, Андрей снова вернулся к болезни Хмелева. Он рассказал о небывалой эпидемии гриппа, о том, что количество заболевших с каждым днем росло и поэтому пришлось дважды передать по радио внеочередную беседу врача.
— Отсталая все-таки наука — медицина, —закончил Андрей и услышал в ответ возражение Хмелева:
— Ну, ну — разошелся. Попробуй разберись в человеке. Это тебе не машина. В ней любой винтик можно заменить. А тут... Я вот что тебе скажу: наука достигнет высот Марса, а человек никогда не будет разгадан до конца. Иначе людям и делать будет нечего на этом свете. Они одолеют и грипп, и рак, но тысячи других вирусов останутся загадкой для поколений. Однако все это мерихлюндия, а я смотрю, ты уже без палочки. И еще на медицину жалуешься!
— Это хирургия, а не медицина в целом.
— Ну, ладно, — добродушно сказал Хмелев. — Давай лучше поговорим о деле. Ты задумывался когда-нибудь о том, каким должен быть человек будущего?
Андрей удивленно поднял брови.
— Ну вот! Впрочем, этого пока никто не знает. Знаменательно другое. Люди хотят не только знать, но и быть такими, какими будут наши потомки. Сегодня в газете я прочел одну фразу: молодежь Новошахтинска решила соревноваться за звание бригад коммунистического труда. Мало сказано, а разговор об этом должен быть большим. Съездить бы туда! Как смотришь?..
Хмелев положил свою худую руку на плечо Андрея и повторил:
— Надо тебе, не Фролову же поручать такую, я бы сказал, высокую тему. Речь идет о воспитании людей, для которых трудолюбие и чувство коллективизма основа всей жизни.
На другой день ровно в девять Хмелев появился на работе. Его желтое изможденное лицо никого не удивило, потому что видеть главного редактора таким давно все привыкли. По-прежнему громким был его голос, энергичной и размашистой походка, задорно сверкали черные глаза. И работа в редакциях, казалось, шла веселее, точно, по графику, сдавались передачи, а корреспонденты и редакторы разъезжались по заводам города, ехали в командировки, созванивались по телефону.
Разобравшись с делами или, как он привык говорить, «закрутив машину», Хмелев зашел в кабинет председателя. Лицо Бурова не выразило ни удивления, ни радости. Он отпустил сидевшую против него Ткаченко, которая при появлении Хмелева оборвала себя на полуслове, поджав тонкие губы.
— Значит, отболел? — равнодушно спросил Буров, глубже усаживаясь в кресле. Его взгляд бродил где-то возле двери, прикрытой Ткаченко: видимо, он все еще обдумывал только что состоявшийся разговор.
Не вдаваясь в подробности о своем самочувствии, Леонид Петрович перешел к делу. Прежде всего он должен был согласовать поездку Широкова в Новошахтинск. С этого он и начал. Соревнование за коллективы коммунистического труда, по его глубокому убеждению, было одним из тех ярких ростков нового, о которых они должны рассказывать в первую очередь. Хмелев не сомневался, что так же воспримет важность этого события и Буров, но тот неожиданно возразил:
— Опять в Новошахтинск? Разве у нас мало других точек?
— Точек много, — спокойно ответил Хмелев, — но соревнование началось именно там.
— Не нравится мне это, — протянул Буров, без нужды перекладывая бумаги на столе. — Ясно, что Широков хочет повидаться с дружками или поесть у своей тетки блинов. Я решительно против рваческих тенденций.
— О чем речь? — не выказывая закипавшего волнения, спросил Хмелев.
Буров промолчал, только пошевеливал губами. Он снова взялся за бумаги, ставя их на ребро и укладывая ровными стопками.
— Что-то я перестаю вас понимать.
— Перестаешь понимать, потому что не прислушиваешься к мнению коллектива. Между тем, для всех ясно, что шум из-за командировок, который поднимает Широков, объясняется его стремлением побольше ухватить. За его громкими фразами скрывается отъявленный гонорарщик и рвач.
Закурив папиросу и стиснув ее зубами, Хмелев сказал:
— Честно заработанный гонорар — показатель работы журналиста. Кто не получает гонорара, тот не пишет, а кто не пишет, тот не журналист.
— Насчет честности ты брось, — запальчиво возразил Буров. — Этот разговор не для Широкова. О нем, к сожалению, сложилось мнение как о темной личности, и тут мы должны выработать общую точку зрения.
— То есть?
— Всем известно, что Широков морально неустойчив. Плюс его стремление к гонорару, плюс богемное окружение, которое он создает в редакции. Возьми эту фифочку Комлеву. Разве не ясно, что он тянет ее в корреспонденты ради своего дружка Яснова? А скандал с Фроловым! Я считаю, пришло время освободиться от Широкова. Не будет его — исчезнут причины, мешающие коллективу нормально работать.
Хмелеву очень хотелось сказать, что именно он, Буров, а не Широков, не Яснов и не Комлева, мешает коллективу, но разве изменило бы это хоть сколько-нибудь обстановку, сложившуюся в радиокомитете? Она осложнилась бы еще больше и он лишился бы возможности решать даже самые насущные вопросы. «Нет, — думал Хмелев, — узел нужно рубить одним ударом, раз и навсегда. Но поддержит ли обком?»
Он хорошо представлял себе, что подобные дела все еще решались туго, их привыкли рассматривать как склочные и по традиции недолюбливали. Они влекли за собой бесконечные расследования, проверки, во время которых одни сотрудники поддерживали руководителя, другие доказывали, что он не прав. Еще не выработалось железного правила — снимать с должности только за плохое отношение к людям, только за грубость и черствость. Нет, пока еще требовались громко звучавший «криминал», аморальный поступок либо другая скандальная история, которая кричала бы сама по себе, на всех перекрестках, и не давала возможности оставлять руководителя на посту.
