— Что же, значит, вышли из положения, курсант Дмитриев. Продолжайте стрельбу. — И после того как Алексей побежал к вершине холма, к своему НП, Мельниченко обратился к Градусову: — Думаю, товарищ майор, что положение исправилось больше чем наполовину. И думается, вы многое преувеличивали, товарищ майор.
— Что-то… мне сегодня… Вы мне… Вы до могилы меня…
Градусов не договорил, лицо его стало мертвенно-серым, напряженным; он еще сидел, весь выпрямившись, заглатывая, как в удушье, воздух, а правая рука его судорожно задвигалась, потянулась к вороту, слабеющие пальцы скользили, искали пуговицу и не могли найти ее никак.
Мельниченко не сразу сообразил, что Градусову плохо, и лишь когда увидел это его бескровное лицо, эти его беспомощные старческие пальцы, шарящие по груди, тогда понял все. В ту же минуту он успел поддержать майора за спину, иначе бы тот повалился навзничь, качнувшись назад, и, одновременно сдерживая руку его, рвущую китель на груди, потной, широкой, заходившей от нехватки воздуха, помог лечь на траву, тотчас приказал Чернецову:
— Носилки! Мигом!
Майор лежал на спине, с жадностью хватая ртом воздух, прижимая вялую руку к вздымающейся груди; глаза его были раскрыты, в них замерли страдание и боль.
— Сейчас же мокрую тряпку на грудь! — сказал Мельниченко, расстегивая ему китель. — Чернецов, немедленно пошлите кого-нибудь за водой!
— Я сам! Сейчас… — ответил Чернецов и, срывая с ремня фляжку, бросился вниз по склону, где светилось зеркало озера.
Мельниченко наклонился к Градусову, позвал вполголоса:
— Иван Гаврилович…
— Вы, голубчик… не того… — слабо зашевелил губами Градусов, закрывая глаза. — Не того… Отлежусь… и на НП… Отлежусь и на НП…
Через полчаса санитарная машина мчала командира дивизиона в город. У него был тяжелейший сердечный приступ.
В теплой и тихой высоте алели над потухающим закатом тонкие облака, мошкара туманным столбцом толклась в вечернем воздухе. По ту сторону реки за потемневшими лесами уже медленно разгоралась синяя звезда Сириус, этот первый разведчик ночи; стало сыровато в густой траве, но Алексею было хорошо лежать среди этой закатной тишины, этого лесного покоя и видеть, как рождается ночь.
А из близкого лагеря, с волейбольной площадки, доходили сюда, накатывались волной в тишину азартные крики, глухой стук мяча, трели судейских свистков. «Аут! Двойной удар!», «Подача справа! Подавай!»
Стрельбы кончились. Дивизион вернулся в лагеря.
«Неужели Борис там, на волейбольной площадке? — подумал Алексей. — Да, он там». В конце стрельб на огневых появился жизнерадостный лейтенант с «лейкой», корреспондент из округа, и через день в лагерях была получена окружная газета с фотографией Бориса, с большой статьей, подписанной лейтенантом Крамовским. «Отличник боевой и политической подготовки гвардии старшина Брянцев». В статье этой рассказывалось о волевых командирских данных Брянцева, о том, как он, умело применяя фронтовые навыки, провел свой взвод на место, первым с закрытых позиций открыл стрельбу по огневым точкам «противника», подавил их, дал возможность продвинуться пехоте, ворваться в первую «вражескую» траншею. Наряду с Борисом отмечались отличные действия на учениях курсантов Полукарова и Березкина… В свободное время после стрельб Борис уходил из взвода на волейбольную площадку, в курилки, туда, где было много курсантов из других батарей, был оживлен, взволнован, добр со всеми, охотно смеялся каждой шутке, острил сам, с щедростью угощал всех папиросами: «Ну, налетай по-фронтовому, раскурочивай пачку». Его лицо как бы просветлело, глаза приобрели какой-то горячий, скользящий блеск; он даже стал двигаться как прежде — уверенной, гибкой походкой человека, убежденного, что на него смотрят; разговаривая же в курилках, как-то небрежно, с усталостью отвечал на вопросы, как будто они надоели ему; и, когда разговор касался стрельб и учений, несколько, казалось, раздосадованный, морщился: «Хватит об этом, братцы, право, осточертело. Сейчас бы в город, на танцы куда-нибудь. Отдохнуть бы хоть на час от всего».
Однако, возвращаясь во взвод с волейбольной площадки, из курилок соседних батарей, он чувствовал холодок окружавшего его молчания, и глаза его мгновенно теряли живой блеск: здесь никто не спрашивал об учениях, здесь была настороженность.
На второй день после стрельб он, видимо, твердо решил размягчить эту обстановку отчужденности и в час отдыха появился в палатке, принужденно-весело улыбаясь:
— Закурим, чтоб дома не журились, ребята? Подходи — папиросы!
Тут же у входа он в упор столкнулся с Полукаровым, медведем вставшим со своего топчана.
— Не желаю! — сказал Полукаров и, торопясь, вышагнул из палатки.
За дощатым столом сидели Дроздов, Гребнин и Алексей. Все, не промолвив ни слова, точно ждали чего-то. Борис раскрыл коробку папирос, понюхал ее.
— Не хотите? Напрасно.
— Нет… что ж… давай закурим, — со спокойным видом сказал Алексей и встал, подошел к нему, взял папиросу. — Спасибо. А то у меня кончились. Это все-таки прекрасно. Я рад, что ты готов поделиться последним табаком…
— Что это за ирония? — с кривой полуулыбкой спросил Борис. — Может быть, ты хочешь обвинить меня в лицемерии?
— Не пугайся. Никакой иронии. Садись. Здесь все свои. Поговорим.
— О чем? — Борис беглым взглядом окинул всех. — Впрочем, я тоже как рае хотел поговорить. Вижу, во взводе косятся на меня: очевидно, все верят тому, что ты говоришь тут обо мне. Слышал кое-что и хочу предупредить — брось, Алеша!
— Я ничего не говорю о тебе, — ответил Алексей. — Но ты скажи: чья катушка связи была в кустах, которую нашел комбат?
— Какая катушка связи? — очень внятно спросил Борис. — Ты что — провоцируешь меня? Катушка? Какая катушка? При чем здесь я, если у тебя не хватило связи? — Он смял незакуренную папиросу, швырнул ее. — Да дьявол с ней, в конце концов, с этой дурацкой катушкой! Я хочу, чтобы ты понял меня! По-человечески!.. При чем здесь я?
— И я хочу понять, — сказал Алексей. — Все…
— Вижу! — Брови Бориса изогнулись. — Вижу, Алексей, твои помыслы! Ты хочешь все свалить на меня! Но знаешь…
За пологом потоптались, и в палатку всунулся низкорослый курсант, видимо из соседней батареи, кашлянул для солидности на пороге.
— Первый взвод, кто у вас здесь Брянцев?
— Опять! — с неудовольствием воскликнул Дроздов и тотчас заговорил деланно приятным голосом: — О, вы к нам? Кто вы и откуда, товарищ? Чем можем быть полезны? Вам нужен лектор?
Курсант расправил под ремнем складки гимнастерки, опять кашлянул, недоверчиво огляделся.
— Так. Плохи шутки. Первый взвод?
— Первый.
— И Брянцев есть в вашем взводе?
— Я Брянцев! — не без раздражения отозвался Борис. — А что дальше?
Курсант проговорил веско, но как бы еще не совсем веря в серьезность услышанного ответа:
— Если ты Брянцев, то я комсорг взвода из третьей батареи. Словом, мы статью взводом обсуждали. Ребята тут приглашают поделиться…
— Вот этого делать и не нужно! — вдруг запальчиво проговорил Дроздов. — Не нужно! Слышишь, комсорг? Чепухой занимаетесь! Ерундой несусветной. Иди в свою батарею — переживете без лекций!
— Как это так? — не понял курсант. — Какая такая чепуха? Почему прогоняете? Вы чего колбасите?
— Верно, тут наговорят. Иди. Он придет, — поддержал его Алексей, увидев побелевшее лицо Бориса, его сжатые губы.
Курсант, недоумевая, потоптался, вышел из палатки.
— Слушай, Толя, какое ты имеешь право распоряжаться мной? — злым голосом спросил Борис. — Я что, подчиняюсь тебе?..
— Борис, — перебив его, сказал Алексей, все так же глядя ему в лицо, — ведь катушка в кустах была твоя.
— Что-о? Значит, ты…
— Значит, ты оставил катушку, — договорил Алексей. — Ведь ты шел через те кусты. Больше никого там не было.
— Что-о?
— Значит, ты оставил катушку. Но зачем?..
— Как ты смеешь клеветать? — закричал Борис, вскакивая. — Гнусная… глупая клевета! Мне говорить с тобой не о чем! Я все понял! Спасибо, мой друг Алешенька! Спасибо!.. Желаю всяческой удачи!..
И кинулся из палатки; шумно плеснул полог; нависла неприятная, как духота, тишина.
…Теперь он лежал на берегу и вспоминал, как все это было, а везде уже темнело, на волейбольной площадке по-прежнему не стихали стук мяча, крики курсантов:
— Гаси! Есть! Переход подачи!
Потом Алексей не спеша пошел в лагерь; сумрак леса поглотил его. Сырая темнота, сизо клубясь, сгущаясь, плотно собиралась в чаще, лишь белели тропки. Над ними стоял туман, как в узких коридорах; в палатках повсюду зажигались огоньки, звучали голоса во влажном воздухе. Мимо прошел караул — разводящий с часовыми — на дальний пост, к автопарку. Перекликались у палаток дневальные: «Егоров, где керосин? Почему лампа не заправлена? Его-ро-ов…»
