— Метафизическая спиритуальность национальных ценностей выше прикрывающегося интернационализмом воинствующего космополитизма. Насильственная акселерация истории разрушила традиции. Чуждые русскому духу иностранные идеи привели к бессмысленным социальным катаклизмам. Индустриальный хаос породил хаос души… Нужна сильная рука, чтобы безжалостно выполоть сорняки… Путь России — в просвещенной автократии, соединенной с православием. Вы вступаете на ниву литературы. Вы должны для себя решить, с кем вы — с ними или с нами… Выбора нет… Русский дух, как учил Леонтьев, не нуждается в хилой демократии, только расслабляющей человека.
Со стены, рядом с Николаем Чудотворцем, таровато поблескивал пьяненькими бесовскими глазками Василий Васильевич Розанов. Пахло победоносцевским нафталинным «самодержавие, православие, народность», смесью монархизма и его современной разновидности.
«Откуда все это? — думал Кривцов. — Как это все далеко от подлинной жизни народа, хотя и притворяется народностью. Зачем русскому человеку национальная надменность, ограниченность? Это тоже своего рода попрание традиций. Русская настоящая интеллигенция никогда не была такой…» И вдруг в его понимании объединились и циник-халтурщик, требовавший от него «паровоза», и «салонный поэт», издевающийся даже над Пушкиным, и этот «защитник русскости», ворующий иконы у старух. Все они при всей их кажущейся противоположности были мазаны одним миром — собственной неполноценностью. Этот помоечный комплекс неполноценности свербил их постоянно. Когда не хватает таланта, то прибегают к общественным ухищрениям. Желание пробиться к славе, к власти над умами прямо-таки разъедало их. Они не способны были этого добиться с помощью истинной литературы и поэтому играли в разные, но одинаково грязные игры. У настоящего писателя на такие игры просто-напросто нет времени: он занят делом. А все эти бесы и бесенята — не писатели, а только порожденные пургой времени нечистые видения, завистливо кружащиеся над тройкой, мчащейся в завихренную, почти невидимую, но все-таки существующую даль.
К счастью, Кривцов встречал и настоящих писателей и заметил у них одну отличительную особенность: они никогда не завидовали другим.
Руководитель литобъединения — придира, ворчун, хитрован — был на самом деле толстым простодушным ребенком, и под его напускным скептицизмом жила та самая порывистость, от которой он предостерегал Кривцова. Заседание литобъединения как-то непроизвольно перенеслось в ближайшую пельменную, и раскрасневшийся от портвейна руководитель говорил Кривцову, помахивая сырым синеватым пельменем на погнутой вилке:
— Не занимайтесь литературной жизнью. Занимайтесь просто жизнью. Не лезьте ни в какое стадо, ни в какую стаю. Импотенты, как бы они ни прижимались друг к другу, все равно ничего не родят. Не поддавайтесь никаким советам, даже моим. Хорошо, что в вас нет унылости — она мне осточертела в молодых старичках. И бодростью дураков вы тоже вроде не страдаете. Конечно, как сказал Светлов, «новые песни придумала жизнь». Но потом у него само по себе все-таки выдохнулась «Гренада, Гренада, Гренада моя…». У меня была моя Гренада — война… У вас должна быть своя. Нет поэтов без Гренады…
Кривцов провожал руководителя домой, а он все говорил и говорил, как будто хотел заложить в Кривцова все, что не получилось в нем самом.
На другой стороне переулка раздался женский крик. Переулок был узенький, и в грязно-желтом свете фонаря можно было разглядеть немолодую женщину в газовом платочке поверх бигуди, в стоптанных домашних туфлях, которую тупо и неумело бил пьяненький низкорослый мужчина в майке и пижамных штанах, куда-то вырывавшийся из ее отчаянно цеплявшихся рук. Кривцов рванулся на крик. Руководитель схватил его за рукав:
— Не связывайтесь, Кривцов…
Кривцов вырвался, бросился туда и отшвырнул мужчину от женщины к облепленной стене дома, из-под отвалившейся штукатурки которого торчали гнилые дранки. Мужчина был настолько пьян, что, ударившись спиной о стенку, съехал по ней и рухнул на тротуар, отломав еле державшийся кусок водосточной трубы. Женщина завопила еще истошнее и кинулась его поднимать с нежностью необыкновенной.
— Милиция! Избивают моего мужа! Хулиганье проклятое!
Кое-как прислонив то, что было ее мужем, к стене, женщина ринулась на Кривцова, схватив обломок водосточной трубы и разъяренно размахивая им, как палицей. Кривцов не успел отстраниться, и удар пришелся ему прямо по голове. Все закружилось: фонарь, глупо ухмыляющийся у стены человек в пижамных штанах, разъяренно-испуганные женские глаза, ощерившиеся бигуди. Было чувство боли, стыда, нелепости происшедшего. Кривцов еле устоял, схватившись за фонарь. Ощупал голову, отнял ладонь — она была в крови.
— Вася, я, никак, его убила… — охнула женщина, разъяренность исчезла из ее глаз, появилась бабья жалостливая деловитость. Выдрав из рук недвижимого Васи недопитую бутылку водки, она вылила ее на голову Кривцову, забинтовала газовым платком.
— Уж ты прости меня, дружочек… Уж прости… Тут дело такое — семейное… А ты и подвернулся… Ты уж в милицию не доноси. Денег тебе на такси дать? — и поспешно уволокла Васю в темное чрево подъезда.
Кривцов приходил в себя, Почему-то потекли слезы. Остановить их было невозможно.
— Здорово она тебя саданула… — сказал руководитель, отшвыривая ногой обломок водосточной трубы. — Серьезная железяка… Поедем в «Скорую»?
Кривцов отрицательно мотнул головой, отводя глаза.
— Вот тебе и усовершенствование мира, — ворчанул руководитель. — Йодом голову смажь дома. Есть у вас дома йод? А то ко мне зайдем.
Кривцов, пошатываясь, пошел вперед, все ускоряя шаги. Руководитель смотрел на его худенькую вздрагивающую спину. Одиноко торчала поднятая черная петелька — вешалка его куртки. Затем Кривцов исчез за углом.
«А поэт из него выйдет… — подумал руководитель с тревогой и нежностью. — Ничего, меня тоже били. — Вздохнул, переложил свой пузатый портфель из одной руки в другую. — Откуда все-таки берутся поэты?»
Игоря Селезнева угнетали лица пассажиров общественного транспорта. Особенно утром, когда люди едут на работу. Особенно вечером, когда люди возвращаются с работы.
«Стадо неудачников, — думал он, с холодной наблюдательностью инопланетянина скользя взглядом по усталым лицам своих соотечественников. — Все их дни похожи один на другой, как электросчетчики в квартирах. Челночная жизнь между хомутом и стойлом… Вот, скажем, ты, сидящий напротив меня в вагоне метро замороченный учрежденец, из-под задравшихся штанин которого выглядывают кальсонные тесемки… Что ты водрузил на свои пузырящиеся колени чемоданчик «дипломат» венгерского происхождения с выгравированной табличкой «Дорогому Илье Ивановичу в день пятидесятилетия от благодарных сослуживцев», имея при этом такой важный вид, будто внутри этого «дипломата» спрессованные пачки швейцарских франков? Я-то замечаю, что сквозь щель никак не сумевшего закрыться наглухо «дипломата» капает на пол вагона перевернувшаяся ряженка или кефир, и опытным взглядом рентгенолога вижу рядом с ней круг полтавской колбасы да пару плавленых сырков. Вот и вся тайна твоего «дипломата». Вот и все, чего ты добился… А ты, продавщица галантерейного магазина или учетчица с фабрики жестяных наконечников для шнурков, вцепившаяся в металлические перекладины вагона метро толстенькими пальчиками с ноготками, на которых с дешевым шиком какого-нибудь орехово-борисовского салона красоты набросаны золотые блестки маникюра! Неужели ты сможешь утаить, в результате каких интриг, хитростей, изворачиваний тобой добыто все, что на тебе, — и твой чудовищный голубоватый парик с проседью, вывезенный из дешевенькой гонконговской лавчонки торгфлотовским моряком, и твоя белая нейлоновая блузка, схимиченная японцами из опилок якутских лиственниц, сквозь которую неумолимо просвечивает бюстгальтер зловеще огуречного цвета, и твои туфли из красной клеенки на фальшивой пробковой подошве, сотворенные не сдающимися отсутствию кожсырья армянскими мудрыми руками в розовых туфовых переулках Еревана? Как тебя выдает игрушечное бритвенное лезвие «Жиллет» сухумского производства, болтающееся на слишком оранжевой, для того чтобы быть золотой, шейной цепочке с крестиком — неизвестно почему католическим; целлофановая фирменная сумка «Винстон», где при взгляде сверху видны всего-навсего пачка болгарских сигарет «Опал» и та же ряженка, те же плавленые сырки. Как ты жаждешь вырваться из своей девяносторублевой зарплаты, из коммунальной кухни, пропахшей жареным хеком. Но твоя слишком заметная штопка на левом чулке — сдача еще не завоеванных позиций. Для вас, пассажиры общественного транспорта, субботы — это субботники во имя бесконечных озеленений. Воскресенья — походы стадами по грибы в лес, заваленный консервными банками из-под сайры, или в тот же лес, приблагороженный снегом, чтобы вывести лыжными палками на сугробах «Вася + Катя = любовь». Пожиратели мороженого мяса. Глотатели портвейнов. Покупатели устрашающих черных сатиновых трусов и галстуков-самовязов. Созерцатели «Голубого огонька» и «Ну, заяц, погоди…». Вы слишком слабы, чтобы вырваться из ежедневного болота…»
