Ознакомительная версия.
Конвоировали заключенных эсэсовцы и полицейские. Была их целая толпа, вооруженных винтовками и автоматами, злых и вечно полупьяных. Партия заключенных шла, имея на флангах двадцать конвойных, с фронта и тыла – шесть. Мысль о побеге в дороге была, таким образом, явно несостоятельна. А в заводе некоторые шансы на побег все же были. Распределив заключенных по работам, начальник конвоя уходил в склад сахара. Конвойные же рассаживались у костров близ забора, огораживающего двор завода. Они тщательно следили за забором, обыскивали порожние вагоны, уходящие с завода, и издали наблюдали за работой заключенных.
Сергей, Устинов и Мотякин несколько дней разрабатывали план побега. Каждая мельчайшая деталь была предусмотрена и обсуждена: неудачников в побеге убивали на месте или же заковывали в цепи. Было решено: как только смолкнет гудок завода, означающий шесть часов вечера, Устинов и Мотякин ложатся в бурт, а Сергей забрасывает их бураками. Розыски будут недолгие, заключенных не решатся задерживать в заводе до наступления темноты. Дождавшись ночи, Устинов и Мотякин уходят через забор в лес. Сергей же, которого некому зарыть в свеклу, подлезает под уже заранее осмотренный вагон, устраивается там на тормозных тросах и ожидает вывоза себя с завода. Встречаются в лесу по условному свисту…
… Было ветреное морозное утро. Черной бездной зияло над тюрьмой небо, рассвет торопился погасить в нем трепещущие синим огнем звезды. Рьяный холод залезал под тонкие вытертые халаты, распластывался на костлявых спинах заключенных. В ожидании конвоя было разрешено толкаться, разговаривать, переругиваться. В воздухе мешался литовский, польский, русский разговор; теснились в кучу – теперь все равные в серых халатах – политзаключенные, беглецы из лагерей, парашютисты, сочувствующие Советской власти, укрыватели «товарищей»… и прочие и прочие…
Мотякин «стрелял» окурки. Увидев красную точку самокрутки, он бесцеремонно раздвигал толпящихся, подходил к курящему и после вступительной речи возвращался, бережно неся окурок между пальцами.
– По разу потянуть вам, – говорил он Сергею и Устинову. Сам он не курил. Мотякин был в особенно приподнятом настроении, убежденный, что это – последнее утро, встречаемое им в тюрьме, – в этот день решено было бежать…
А вышло иначе. Начальник конвоя не зачитал фамилию Сергея. Он не шел на завод и возвращался в камеру.
– На допрос пойдешь, – шепнул Мотякин. – Мы возвращаемся… Завтра ты отдохнешь от «бананов», а послезавтра…
Потому ли, что где-то далеко-далеко сверкнула бледная искра надежды на жизнь, что в опустошенное тело ум впрыснул ампулу живительного раствора под русским названием «ненависть и борьба», – только, шагая в гестапо, Сергей чувствовал какую-то смутную тревогу. Состояние это усилилось, когда конвоир повел его по узкому коридору первого этажа, а не на второй, как прежде.
«Развинтились, проклятые! – обозлился Сергей на свои нервы. – А ну, взять себя в руки!»
«Есть взять, товарищ лейтенант!..»
В комнате стояли два стола и сидели два гестаповца в штатском. Оба они говорили по-русски, но не так совершенно, как прежде допрашивающий Сергея. По тому, как были они вежливы, предупредительны и внимательны, Сергей понял, что будет что-то новое, им еще не виданное здесь.
– Ви бежаль, что кушаль котель, я?
– Да.
– Ми понимайт. Ви – юнга… мелет еще. Ви любийт сфобот, прирот, я?
– Как и вы.
– О, корошо, корошо… Ви курите? Пошалюйст, фот… Ми вам не будем уже тюрьма… ви будете у нас, корошо? Ми не будем работайт… будем поекайт в лес… ви рассказайт, кде шифет ваша, што бежаль… рассказайт, кто даль кушаль… Корошо, я?
Мысли Сергея кипели. Рождалась соблазнительная идея: «А что, если поехать с ними в лес?… Два – это немного… но если только два!»
– Когда вам рассказать? – живо спросил Сергей.
– О, сказайт сечас… поекайт зафтра.
«А-а, подлюги, одного боитесь!» – опечалился Сергей и ответил:
– Я бежал один.
– Ви рассказайт, кто кушаль дафаль!..
– Я не заходил в дома. Я… воровал.
– Што фарафаль?
– Все… морковку, картошку…
– Што есть – фарафаль?
– Это значит вот так, – показал рукой Сергей.
– О, ви не сделайт так. Ви кушаль клеп и млеко… Тафаль литофци, корошо, я?… Ми тафайт им марк, што они тафаль вам кушаль!..
– Как жаль! Я этого не знал… Я бы не воровал, а заходил в дома…
– Ви не мошна фарафаль! – обозлился гестаповец. – Вы кодиль дом!
– Я не заходил в дома!..
– Вы не кочет сказайт? Ми будем сечас расстреляй тебя!..
– Я не заходил в дома!..
– А-а, ферфлюхт, мистр-менш![34]
Немцы любят и умеют бить жертву по щекам. Делают они это расчетливо и аккуратно, как и все, что они делают…
– Комт!
Набрав полный рот кровавой слюны, Сергей по дороге харкнул ее на желтый пол коридора. Гестаповец, шедший сзади, рванул его за рукав халата, клумпы разъехались, и, потеряв равновесие, Сергей накрыл грудью свой плевок.
– Кушайт! Кушайт! – наклонившись над ним, кричали фашисты, указывая на плевок.
Путаясь в полах халата, Сергей пытался встать.
– Кушайт! – И удары ног валили его вновь на пол.
Тогда, подложив руки под голову, Сергей растянулся ничком, широко раскинув ноги. Гестаповцы на минуту растерялись, а затем пришли в бешенство. Теперь они уже кричали по-немецки и, ухватив за уши Сергея, били его голову о гудящий лакированный пол. На покоробленной желтой доске змеилась, виляя, живая лента крови… Распахнув дверь комнаты налево, гестаповцы вволокли туда обмякшего Сергея. С цементных синих стен пахнуло сыростью и холодом. Комната не имела окон и освещалась большой электрической лампочкой. Подтащив Сергея к острому углу противоположной стены, гестаповцы поставили его на колени.
– Сечас рассказайт, кте кушаль! Не рассказайт – стреляйт!.. Айн… Цвай…
– Рассказайт!
– Цвай!
Сергей, прижав к носу рукав халата, чтоб задержать кровь, стекающую в рот, равнодушно глядел на гестаповцев, выкинувших вперед правые руки и ноги. Из кулаков их сжатых рук мерцали вороненые дула браунингов.
– Драй!..
Выстрелы были стройные. В шею, щеки и лоб со свистом брызнуло что-то больно щекочущее. Левый глаз застлала коричневая теплая пелена.
– Рассказайт!
Сергей неловко ткнулся вперед и встал на четвереньки.
«Чем они стреляют? Я, кажется, жив… А-а, это ведь крошки цемента от стен… стреляют не по мне…»
И, качнувшись, вновь ощутил острыми краями лопаток жесткую корявистую стену.
Тах-тах!
– … сказайт!
Тах-тах!
Потом хлопнула не видимая Сергеем дверь, и комнату наполнили холод и тишина… А вечером, по пустынным улицам, Сергей вернулся в тюрьму, сопровождаемый все тем же конвоиром.
Глава пятнадцатая
Смоченные дождем и схваченные морозом бураки не поддавались вилам.
– Ситуация осложняется, братцы! – говорил по этому поводу Мотякин. – Мы катастрофически рискуем лишиться баланды… Но, – продолжал он, – чем хуже, тем лучше! Как думает комиссар, почему? – обращался он к Устинову. – А потому, – отвечал он же, – что мы должны отстать в выгрузке ото всех и остаться одни на этом составе…
Эта мысль была ценная, и ее приняли без обсуждения.
Постепенно вагоны пустели. Холод подгонял заключенных, и они торопились выполнить свою норму. Ко времени заводского вечернего гудка лишь через два вагона от мотякинского копался в бураках еще дед с двумя своими внуками, сидящими в тюрьме вот уже шестой месяц за укрывательство бежавшего из лагеря пленного. Их не следовало опасаться: народ был свой. В вагоне Сергея полный угол был еще завален бураками.
– Я отправляюсь на рекогносцировку, – доложил Мотякин и прыгнул из вагона. Быстро оглядываясь, он начал разрывать бурт, готовя место.
Вечерние сумерки застилали двор завода, пламя костров, разложенных конвоирами, блестело ярче. Мотякин лег вниз лицом, давая понять, что его миссия окончена. Пожав Сергею локоть, прыгнул к нему и Устинов.
Сергей лихорадочно орудовал вилами, забрасывая бураками беглецов. Мерзлые свеклины стукались о спины и головы лежащих, постепенно образуя над ними сплошной покров. Вот-вот по двору раздастся свисток к построению.
– Успеть бы! – шептал Сергей. Спрыгнув в бурт, принялся руками ровнять его, придавая естественный вид тому месту, где лежали Мотякин и Устинов.
Пронзительные переливы свистка настигли Сергея под четырехосным вагоном. Вцепившись руками в болты и обхватив коленями дрожащие тросы, ждал он, когда звякнут буфера вывозимых с завода порожних вагонов. Было тихо до звона ушах. Лишь со станции катились редкие вздохи паровоза до ровный шум цеховых машин полз по двору. Прошло минут десять. Конвоиры, недосчитав трех заключенных, бросились по буртам, вагонам, закоулкам…
Каждый вдох и выдох Сергей укладывал в четырнадцать ударов сердца. Со всем теле ощущались торопливые толчки, онемевшие от холода пальцы неприятно дергались, толкаемые взволнованной кровью.
Ознакомительная версия.
