— Короче говоря, хочется тебе поехать в лагерь? Значит, надо тебе искать замену на два месяца.
Колпачок вздохнул: надо.
— Может быть, Коля, тебе тогда после десятого класса идти в педагогический?
— А мы так с мамой и решили: три года на заводе, армия — и педагогический. — Он помолчал, недоговаривать не умел. — Если не пройду по конкурсу, то опять к вам.
Она обиделась: все с мамой расписали и ей выделили место на случай, если сыну не повезет. Опять она его получит, красавчика, свою и мамину радость.
А если поступит Колпачок в институт, то все, не будет его больше в ее жизни. Не будет, как и не было.
— Хорошо все с мамой распределили. Пойдешь в армию, потом в институт… А я возьму и тоже куда-нибудь пойду. Куда-нибудь в сторону.
Колпачок проводил глазами уплывающий вправо блок и своим звонким голосом произнес:
— Вам не надо в сторону. Вы ведь любите конвейер. И нас всех любите.
Конвейер, как и человек, становится старым, когда рядом с ним появляется молодой. Конвейер, на котором работала Татьяна Сергеевна, состарился в один день. Когда начали расчищать место в цехе для строительства нового. Начальник цеха переключил на этот будущий конвейер все свое внимание и первым произнес слово «старый»:
— Теперь, Татьяна Сергеевна, целиком вверяю вам старый конвейер.
Эти слова он мог и не говорить: Соловьева давно считала, что конвейер ей вверен целиком.
Она поглядела на Колю с упреком: «Колпачок ты, Колпачок, ничего-то ты не знаешь, есть мне кого любить и кроме вас».
Если бы у Валерия Петровича Никитина, начальника сборочного цеха, спросили, какие чувства он испытывает накануне пуска нового конвейера, он отвечал бы по-разному. Его ответ зависел бы от того, кто спрашивает, с каким умыслом и действительно ли спрашивающий интересуется настроением начальника сборочного цеха. Корреспонденту он бы ответил: «Настроение оптимистическое. Новый конвейер — это завтрашний день нашего цеха. Но прошу завтрашний день не отождествлять с послезавтрашним». Представителю газеты, случайному на заводе человеку, он не мог сказать ничего иного. Недавно Валерий Петрович обжегся на собственной откровенности, рассказал миленькой русоголовой девчушке о трудностях, которые задают цеху поставщики, рассказал, не ожидая подвоха, как оплачивается сверхурочная работа, которая возникает в результате непланомерной поставки отдельных деталей. Девчушка трясла кудрями, сочувствовала всем своим видом, а потом в статье в молодежной газете назвала его смирившимся, не верящим в силу общественного, комсомольского воздействия на поставщиков, а оплату за работу в выходные дни определила как расточительство государственных денег. Если бы руководство цеха доверяло молодежи, то эта бы молодежь нашла бы общий, боевой язык с комсомолом поставщиков, и все бы загудело, запело самым лучшим образом.
В парткоме и профсоюзном комитете завода, конечно, видели наивность этого девичьего лепета, но слово «статья» заслонило личность автора. Был сигнал в печати, на него надо было реагировать. Валерию Петровичу пришлось отвечать в такой мере, как будто это он лично сорвал ритмичность поставок электролитических конденсаторов, а затем собственной волей созвал всех в выходной день на сверхурочную работу и оплатил ее — опять же собственноручно — из заводской кассы. На своих обиды не осталось, пронзила и надолго застряла боль от коварства молоденькой журналистки; приходили даже мысли отправить в редакцию письмо-жалобу и указать на то, что она переврала две фамилии и плату в блоке питания называла в статье «плато» и не склоняла. Но, слава богу, неприязнь к журналистке постепенно исчезла, место ее заняла осторожность. Стал осторожней. Не в работе. Здесь он не мог сладить с собой: краснел, срывался на крик, ходил, успокаиваясь, быстрым шагом вдоль нового конвейера. Все, кто был и не был причиной его волнений, испытывали в такие минуты неловкость перед ним и что-то вроде жалости.
Сдержанным и осторожным Никитин стал в своих словах при начальстве. О монтаже нового конвейера он докладывал ежедневно главному технологу и каждую неделю — на парткоме завода. В каждую повестку заседания партком включал вопрос о новом конвейере.
Кроме этого, много раз на дню Никитина останавливали начальники других цехов и походя, как спрашивают о самочувствии у здорового человека, выпаливали: «Ну как?» У каждого из них были свои заботы, почти у каждого шла в цехе своя реконструкция, но так уж повелось, что строящийся конвейер в сборочном был как бы в центре всех обновлений и не справиться о нем было бы невежливо.
В последние месяцы Валерий Петрович Никитин сделал шаг вперед в своей осторожности: стал прибедняться. Ничто не толкало его к этому. Просто на вопрос «Ну как?» стал отвечать сначала неопределенно, а потом жалобно.
— У тебя специалисты, кадровые рабочие, — говорил он какому-нибудь начальнику цеха, — а у меня кто? «Дипломники» из ПТУ со срезанным но малолетству рабочим днем да мамины дети, не попавшие в институт…
Нытье и прибедняйство обернулось вдруг пользой. Когда выделяли людей на посевную в подшефный колхоз, из сборочного взяли всего двоих, а в пионерский лагерь на летний сезон и вовсе никого с места не стронули, только в середине лета призвали одного Колпакова. Многое можно было извлечь из этой новой линии поведения, если бы не мастер Соловьева. Она сразу подметила необычную скорбь на лице Никитина, когда тот показывал главному технологу и представителям научного института не учтенные проектом работы.
— Я вас не узнала сегодня, — сказала Татьяна Сергеевна, когда он, довольный, что договорился о дополнительной смете, возвращался к себе в кабинет. — Кто же так, Валерий Петрович, высоких гостей встречает? Гоголем надо среди них ходить, молодцом держаться. А то хороните себя в глазах у начальства, чуть не плачете.
Он мог бы ей ответить: «Меня учить, Татьяна Сергеевна, только портить. Гоголем перед начальством может ходить бригадир или мастер, а я начальник цеха, моя молодцеватость не пройдет, не тот ранг». Но Соловьева таких тонкостей не понимает, стрижет всех под одну гребенку. Не сможет он ей объяснить, что веселых, остроумных, умеющих ввернуть к месту и анекдот и смешное словцо для поднятия тонуса у начальства, а в итоге — для собственной пользы, — сколько угодно. На фоне повальной жизнерадостности, панибратства и мужской солидарности как раз контрастно выделяется мрачная, убитая заботами и собственной скромностью личность.
Соловьевой он сказал:
— Я, Татьяна Сергеевна, не артист и не диктор на телевидении. Могу даже сам себе не нравиться. Вашу фотографию тоже к блокам не приложат. Так что продукция наша отдельно и мы — отдельно. — Он постоял, усмехнулся: видимо, то, что пришло ему вдруг в голову, показалось занятным. — Это потом на экраны нашей продукции вылезут артисты и всякие знаменитые люди, а наши радости и горести никто не увидит, мы там, в середине, в ящике, под фамилией… блок питания.
Он не собирался отказываться при начальстве от своего съеденного заботами вида, только иногда поглядывал, а нет ли рядом Соловьихи. Но та даже не смотрела в его сторону. У нее был свой конвейер, новый рос без ее вмешательства. Любить его ей было не за что, восторгаться тем более. Заберет, как только двинется, новый конвейер у Татьяны Сергеевны всех лучших работников, заберет и спасибо не скажет.
В последний раз Валерий Петрович взорвался, как говорится, на пустом месте. Сам от себя не ожидал такой ярости. Уж на что Татьяна Сергеевна привыкла к его перепадам, и та перепугалась. Соловьева явилась в никитинский кабинет с отцом своей работницы, растерянным, затюканным мужиком, объявила, что есть разрешение директора показать ему конвейер. Никитин возмутился: не могут понять, что цех не музей, не картинная галерея, — но не стал возражать. Валяйте, устраивайте экскурсии, просвещайте колхозное крестьянство. Он был уверен, что ни один подобного рода экскурсант ничего на конвейере увидеть не может. Надо быть кирпичом, чтобы почувствовать, как себя ощущает стена будущего дома. Так и здесь: надо влезть не только во все проводочки, детали будущего блока, но и быть грамотным, осмыслить все это сообразно с законами физики. А просто железки, плывущие из рук в руки, ничего человеку несведущему сказать не могут.
В обеденный перерыв Татьяна Сергеевна заявилась с отцом-экскурсантом к нему в кабинет. Дочь его пришла раньше и уже сидела на диване, выставив голые колени из-под короткой юбки. Отец и дочь друг на друга даже не посмотрели. Ну просто драма и трагедия. Не цех, а Художественный театр!
— Лиля Караваева по семейным обстоятельствам решила уволиться, — сказала Соловьева. — Это ее отец, Степан Степанович Караваев.
Как он жил без них? Как обойдется в будущем без этой Лили? Валерий Петрович разозлился прежде всего на Соловьеву.
