Но теперь это был уже чистый, отделенный от руды, металл. Готово! Готово! Но почему еще горит настольная лампа? Через окно в комнату падают ранние лучи солнца — вестники ясного летнего дня. Половина четвертого. Из зеркала на нее смотрит взволнованное лицо. Никаких следов усталости. Только есть хочется.
Ахто спал в своей маленькой кроватке, светлая прядка волос на вспотевшем лбу. Отдыхай, маленький человек. Рука матери нежно провела по головке сына. Мать улыбнулась: ее пальцы были в чернилах, как когда-то давно, в школе, на уроке чистописания.
Мыться и спать!
— Который час? — приподняла голову мать.
— Спи, спи, скоро утро.
— О, господи!
Урве вытерла полотенцем лицо и села в ногах проснувшейся матери.
— Дай мне поесть, я голодна как волк.
— Да ну? — слегка удивилась мать и приподнялась.
Но руки дочери обняли ее и заставили лечь. Сердце старой женщины радостно забилось — она уже и не помнила, когда дочка последний раз обнимала ее.
— Не беспокойся. Я сама найду, что надо.
— Ветчина чересчур жесткая...
— Ничего, ничего, у меня зубы крепкие.
— Ты возьми...
— Я возьму, возьму. Уже беру.
Завтракая или ужиная (один господь знает, что это за еда в такой поздний час), дочь рассказала о своей удаче. Самое удачное из всего, что она когда-либо писала! Мать слушала и улыбалась, хмуря брови. Разве же можно так из сил выбиваться, ни один человек долго не выдержит.
Глупости! Ну и что же, если немного устала, зато статья получилась неплохая. Это самая большая награда.
Но по-своему мать оказалась права. Утром, когда Рейн вернулся с работы, Урве проснулась и сразу же объявила ему о своем успехе. Радостный возглас начинался словами: «Я спала всего четыре часа!» Рейн укоризненно посмотрел на жену, взял со стола зеркало и протянул хвастунье. Пусть поглядит на себя! О! В самом деле, желтое лицо, а под глазами синяки — смотреть не хочется. А, ерунда! Урве положила зеркало на стул. Сегодня она может пойти на работу попозже.
Вот только не спится ей, уж очень она взволнована.
Быстро позавтракав, Рейн лег спать, велев разбудить себя около двенадцати.
— Сегодня возьмусь за окна, — заметил он, заталкивая сигарету в мундштук.
— Так быстро. Послушай, хочешь, я почитаю тебе статью?
— Валяй!
Урве присела на край кровати и начала читать свой очерк. Рейн слушал и курил. Она почти уже заканчивала и вдруг почувствовала, что пахнет паленым. Сигарета в руках уснувшего мужа погасла, но кусочек тлеющей бумаги упал на серое байковое одеяло и прожег его. Урве схватила со стола вазу с сиренью, зачерпнула горсть воды и брызнула на быстро увеличивающуюся дырку. Затем осторожно взяла из ослабевших пальцев мундштук с окурком и с рукописью в руках отошла к окну, где долго стояла, закусив нижнюю губу.
Он устал. А Урве читала монотонным голосом, который мог нагнать сонливость и на менее усталого человека.
Он страшно устал... Что он собирался делать сегодня? Ах, да, окна...
Но ведь очерк был о тех местах, где он родился и вырос!
Над проснувшимся городом светило яркое солнце, просушивало крыши домов и улицы, на которых еще лежала роса. Прогромыхала телега, весело поблескивали бидоны с молоком, а из корзинки, похожие на журавлиные ноги, торчали красные стебли ревеня.
Торговец запаздывал на рынок, он подстегивал лошадь, та затрусила рысцой, словно ей стало неловко за свою старомодность, когда сейчас столько машин. Торопливо пробежала школьница с портфелем и скрипкой в руках. Пожилая женщина мела старой метлой тротуар. Ее приветствовал железнодорожник, который вышел из противоположного дома — новехонького, четырехэтажного. На велосипеде проехал пожилой человек, одна штанина заколота английской булавкой, к раме велосипеда веревкой привязана лопата. Прошли маляры, неся на палке пульверизатор.
Наверху, над этой пестрой картиной, стояла молодая женщина в пижаме. Она была босиком и держала в руках исписанные листы бумаги. Женщина смотрела в окно — окно было чисто вымыто, — но ничего не видела. А на работе ей говорили, что у нее острый глаз. Ничего она не видела. Лишь, обернувшись, увидела спящего на спине мужа — он тяжело дышал, втягивая воздух носом и выдыхая полураскрытым ртом. Увидела на груди большую задубелую руку, изъеденные известью пальцы, которые время от времени делали какое-то беспомощное движение. И даже муху, которая села на загорелый лоб мужа, а потом переползла через светлую бровь на нервно подрагивающее веко и с жужжанием полетела.
Затем женщина увидела светлую головку, которая как раз в эту минуту появилась над сеткой маленькой кровати, и синие бусинки глаз с искорками радости: утро, снова великолепное утро!
В это утро, как, впрочем, часто в последнее время, Ахто сразу же попал в объятия матери и услышал знакомые ласковые слова. Но на этот раз слова были гораздо значительнее, несравненно значительнее.
— Ты мой единственный, ты мой самый любимый!
Стояли жаркие безветренные дни. И вот как-то после обеда на юге и северо-востоке начали подниматься тяжелые тучи. Казалось, должна разразиться благословенная гроза. Впрочем, у грозовых туч свои пути и прихоти. Да и не все ли равно, будет гроза или нет, тому, кто идет сейчас по дороге, весело насвистывая. Разразится буря — что же, он встанет под первую попавшуюся ему дружелюбную крышу.
Пиджак на руке, ворот рубахи распахнут, на гладком лбу капельки пота, а на губах веселенький мотив — симпатичный юноша был воплощением самой беззаботности. Он о чем-то спросил у ребят, играющих на краю дороги в пекарню, и те вымазанными пальцами показали, в какую сторону ему идти; потрепал по мохнатой морде прибежавшего обнюхать его огромного пса и посочувствовал ему: в такой день в шубе! И радостно помахал мужчине и женщине, работавшим на солнцепеке.
Юноше тоже помахали.
— Значит, тут вы и строите! — крикнул он, подойдя.
— Строит Рейн, а я загораю, — протянула ему руку женщина.
Все вместе они отправились осматривать дом. Строители могли гордиться — работа что надо!
— Ты когда приехал в Таллин? — Рейн решил выведать у брата его планы на лето. В своем коротеньком ответном письме он дал понять, что Эро может приехать в том случае, если согласен мириться с очень большими неудобствами. Втайне он надеялся, что парень откажется от этой затеи. Но тот все-таки приехал.
Мало того. Приехав утром, он уже успел устроиться на работу. Он теперь не только праздный студент, он еще грузчик, который уже с завтрашнего дня начнет развозить по киоскам бачки с пивом, чтобы жители Таллина не умерли в такую жару от жажды.
Эро внезапно стал серьезным.
— Слушай, Рейн, пусти меня в сарай.
Рейн посмотрел на Урве, а затем выдавил из себя:
— Ну, что ты! У нас дома есть где спать. Я, правда, иногда сплю здесь, чтобы не терять времени на ходьбу.
Эро уже стоял в дверях сарая.
— Идеальная дача!
Сарай был забит всякими материалами, места для вторых нар не было, разве что сделать их над нижними. Решив, что старший брат упирается лишь из глупой вежливости — Эро прекрасно понимал, что в квартире и без него тесно, — он снял рубашку и принялся за дело. Рейн стал помогать ему. Урве думала про себя: как похожи эти стройные, загорелые тела. Только на бедре и на икре левой ноги у Рейна синели рубцы от ран, а у Эро их не было. Но оба одного роста, с крепкими мускулами. Урве знала, что Эро фехтовальщик, член университетской команды. А мускулы Рейна стали особенно упругими за то время, пока он клал фундамент. Даже лица у них похожи, но тут уже невозможно перепутать — у Эро лицо тоньше, подбородок острее, под глазами нет морщин, да и глаза живее.
Урве ушла за сарай, в тень. Неожиданный приезд Эро взволновал ее. Ей хотелось услышать про Юту, с которой она переписывалась теперь очень редко. Начать этот разговор, пока мужчины мастерили нары, было невозможно. А может быть, Эро и не захочет рассказывать о Юте.
Ну и жара! Наверно, даже в тени градусов тридцать. Где-то громыхал гром; гроза была далеко, и в воздухе по-прежнему стояла духота. Тело изнывало от зноя и от работы.
Урве уже второй день размешивала раствор и таскала на леса кирпич. Ей нравилось работать физически, и главное, она на какое-то время забывала о всех своих неприятностях. Деньги! Не будь денег и дрязг вокруг них, насколько легче жилось бы людям. Рейн не взял трех тысяч, которые она одолжила в конце концов у Оявеэра. Пожал плечами: он не просил у жены такой суммы. Кто велел ей надрываться? От чистого сердца посоветовал поехать отдохнуть к Руте. Но Урве была непреклонна: Рейн должен взять три тысячи, заработанные женой честным трудом. Очень хорошо, что Рейн заупрямился и прекратил пустой спор, он именно так и сказал: пустой спор. Он не хотел брать трех тысяч. Взял тысячу восемьсот, чтобы заказать дверные и оконные рамы. Собственно, негде и хранить их — сарай забит этернитом и мешками с цементом. Да и не к чему спешить, двери и окна можно заказать потом, когда он получит из банка очередную часть ссуды. Но уж если появились свободные деньги... Одним словом, этому гордому мужчине не очень-то и нужны женины деньги, он взял из них часть, чтобы не терять времени на споры. Он так и сказал, небрежно бросил деньги в ящик стола и ушел на работу. Бросил так, словно его пустой болтовней оторвали от спешного и важного дела. Вначале Урве почувствовала себя оскорбленной, но потом, особенно после того, как вернула Оявеэру долг и снова почувствовала себя свободной, обнаружила даже приятную черту в Рейне. Гордый человек. Такой, каким и должен быть мужчина. Как ножом отрезал — не нужны мне твои фокусы. Вот и случилось, что в первый же после этого разговора выходной день на строительной площадке с утра появился робкий проситель работы. Мастер оказался в затруднительном положении — легкой работы нет. Но тут выяснилось, что «проситель», который не имел разряда, согласен на любое дело. Урве стала таскать камни и размешивать раствор. В лучах теплого солнца сверкала влажная от росы трава, запах извести щекотал ноздри; кирпичи, транспортируемые наверх в двух старых ведрах, аккуратными рядами укладывались вдоль шнура в стену. Рейн уже добрался до карниза. До чего же ловко у него все это получалось! Работает, а сам сопит или, выпятив губы, насвистывает что-то. Кирпича поднесено достаточно, раствору в ящике хватит надолго, — значит, Урве может немного расправить спину, отдохнуть и подумать, как распланировать сад. Сирень прижилась хорошо. На дальнем конце участка тоже неплохо бы посадить сирень. В каком-нибудь тенистом уголке можно построить беседку, обвить диким виноградом. Она мысленно увидела пестрые тюльпаны и нарциссы, нежные гвоздики и гордые пышные георгины. Пчелы с жужжанием перелетают с цветка на цветок. Воскресный день. Хозяйка сидит в беседке — она читает, прислушиваясь к веселым голосам гостей. Ну, а Рейн — ему нравится такой сад? Рейн считал, что все это замечательно, хотя, по правде говоря, он еще не успел как следует подумать о саде. У него внезапно возникла одна идея, нет, нет, не менее поэтичная — вместо двух убогих комнат можно сделать одну большую. Гостиная с камином, как у того народного артиста, о котором однажды рассказывала Урве. Нижние комнаты с кирпичными перегородками останутся, разумеется, такими, как у архитектора в типовом проекте. А верхний этаж можно переделать. Рейн даже на комбинате во время работы думал об этом, пока не нашел интересного решения. Только бы Урве согласилась. Рассказывая, он увлекся, в его голосе снова зазвучали знакомые мягкие нотки — ну, как было не согласиться с ним! Да и, помимо всего, это было чудесно придумано. У окна — письменный стол Урве, в другой части комнаты, образующей угол, — спальня. Делать стенные шкафы в углублении под крышей, по мнению Рейна, некрасиво, да они и не особенно нужны. Вместо них он соорудит книжные полки. И в комнате обязательно будет камин. Машину красного кирпича и железный подстав — вот и все, что нужно для камина.
