Но эти новые – и писатели, и читатели – не могли чувствовать античности хотя бы по недостатку образования. Вышло «кривое зеркало» – безвкусная «ампирная» литература.
Характерно, что в то же время получили стремительное развитие две области, расположенные около искусства – так называемое ораторское искусство и журнализм.
В журналистике крайние и очень поучительные фигуры: Дюмулен, запальчивый, неуравновешенный революционный демагог, и Малле-дю-Пан, конституционно либеральный, добросовестный исследователь нынешнего профессорского типа, непонятный и ненавистный одинаково левым и правым.
Ораторское искусство – при всей огненности Мирабо или Дантона было вполне бессодержательно. Его идеи – упрощение Вольтера, Руссо, Монтескье. Словарь – те же ложно понятые и никак не понятые Гракхи, Аристиды и Леониды.
Итак, бедность, падение, отсутствие идей. Но разве французская литература стала тогда пустым местом? Ведь то время – начало романтизма, ближайшее вслед за ним – психологический роман.
Среди стольких имен, обреченных забвению и забытых, уцелело три – разнородных и разноценных – Андре Шенье, мадам де Сталь, Шатобриан. Это они связали восемнадцатое и девятнадцатое столетия, они – ученики старых, учителя новых. Одна черта их роднит – чрезвычайно странные счеты с революцией.
Вот Андре Шенье – молодой дипломат и офицер. Он приветствует начало революции – поэтическое, благородное, почти бескровное. Но душой истихами он в старом мире, образованном и утонченном. Жирондисты, якобинцы, террор ему чужды и враждебны. Он не скрывает своих лояльных монархических чувств с примесью либерализма. Он – внутренний эмигрант.
Арест, заключение, казнь Шенье – логичны. Его бунтующие «Ямбы» из тюрьмы тоже логичны и пережили судей и палачей.
Мадам де Сталь – дважды эмигрантка в революцию, под надзором полиции при Наполеоне. Дочь королевского министра Неккера, жена шведского посланника, она объездила всю Европу, побывала и в России.
Как никто, знала, любила и пропагандировала иностранных писателей и философов. Она первая ввела понятие европейской литературы, общеевропейских течений. В то же время верная дочь французского восемнадцатого века, мадам де Сталь унаследовала сентиментальную душу Руссо, острый ум Вольтера, либеральные доктрины Монтескье. Недаром ее называли «La marraine du liberalisme parlementaire». Ей казалось несущественным – король или президент, лишь бы палаты, право собственности, широкое развитие личности.
В ней, типичной эмигрантке, изумительное соединение французских дореволюционных традиций и европейского сознания, воспринятого, найденного за рубежом.
Шатобриан не только эмигрант, но и доброволец армии принцев. Он сражался, был ранен. В Англии, бедствуя, существуя кое-как переводами, выпустил свою первую книгу «Essai sur les Revolutions». Вернулся при Наполеоне, но с ним не поладил. После Реставрации был послом и министром и оказался умереннее и дальновиднее многих других.
Не буду напоминать о литературных заслугах и отличительных свойствах Шатобриана. Всем известно: крайний индивидуалист, романтик, меланхолик, мистик…
Но есть в его творчестве одна сторона, любопытная именно для нас. Он необыкновенно метко попал в нерв времени своими христианскими произведениями: «Martyrs» и «Genie du Christianisme».
Преследование религии революцией вызвало подъем у верующих, утверждение моральной правоты преследуемых: Шатобриан опоэтизировал, возвеличил христианскую идею, дал ей ореол, отделил современное искусство, христианское, от античного. К современному он отнес и внерелигиозных писателей христианской эры.
«Христианскость» Шатобриана – это нечто вроде европеизма мадам де Сталь, широта и терпимость, возможные только после многих уроков, после внимательного изучения своего и чужого.
Крайние взгляды Шатобриана и его всё же здравый практический смысл, свойственные большому числу людей того поколения, нашли философское выражение у другого знаменитого и непримиримого эмигранта – Жозефа де Местра.
Ближайшим другом и последователем мадам де Сталь был Бен-жамен Констан, спутник ее странствий по Европе, при всех правительствах либеральный оппозиционер, впоследствии творец аналитического романа.
Возвращаюсь к началу: сама революция новых писателей не дала. Доживали старые – Бернарден де Сен-Пьер, Бомарше, последний в изгнании в Гамбурге.
Следующее поколение – Ламартин, Бальзак, Жорж Занд, Стендаль – выступило в сравнительно спокойное время. Оно связано с Шатобрианом и мадам де Сталь, через них с дореволюционной литературой.
Правда, творчество их, по темам и широте охвата, стало возможно благодаря революции, которую идейно подготовили те же Вольтер или Руссо. Искусство передает жизнь и часто ее подталкивает.
Но сильная, несгибающаяся личность могла сохраниться только в эмиграции. В ней была среда, способная ценить. В ней была память о родной земле – живой, а не умерщвленной тираническим строем. В ней была гордость неподчинения и правоты.
В теперешних русских условиях предпосылки те же, пожалуй, с большей еще остротой. Революционный режим длительнее и беспощаднее. Эмиграция полнее вобрала элиту страны. Однако соотношение и выводы требуют обстоятельного разбора.
Ограничусь одной параллелью, французской, и буду надеяться, что эта параллель – символ.
У Мережковских – по воскресеньям
Вопрос модный и, в сущности, очень страшный – о русской литературной смене. «Там» всё больше зажимают рты. В интимном разговоре жаловался один советский писатель, имени которого, конечно, не назову, как теперь трудно оставаться писателем, то есть чтобы печатали и не запрещали. Прежде довольствовались лояльностью, сейчас – нужна активная пропаганда.
Чем яростнее «пропагандные» требования, тем, разумеется, ниже литературные качества. Там – истинная литература ушла «в катакомбы»; писатели, и официально признанные и другие, бескомпромиссные, отказывающиеся при такой цензуре печататься, где-то собираются, в глухо-замкнутых московских и «ленинградских» кружках. Там они читают совсем не то, что мы читаем в «Звезде» или «Красной Ниве». До широкой публики это «не доходит».
Не помню, когда и у кого за границей возник этот печальный вопрос о «смене». Одним из первых на него откликнулись Мережковские, со свойственной им живостью и каким-то особенным «чувствованием момента». Откликнувшись, они немедленно начали действовать.
Пожалуй, главное отличие Мережковских – Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Николаевны Гиппиус – от большинства других русских писателей – в этой самой действенности. Они не только пишут, не только издают идеи, но и пытаются эти идеи как-то применить к жизни. В Петербурге у них – религиозно-философское общество (или они в религиозно-философском обществе), в Париже – «Зеленая Лампа».
В последние годы мне часто приходилось видеть Мережковских среди именно такой наполовину практической работы, и никогда я не мог понять, в ком именно из них двоих эта действенная сила и умение ею пользоваться заключены. То мне казалось, что Дмитрий Сергеевич, с его пророческим жаром, с общительным высоким пафосом, не может входить во все скучные мелочи и что Зинаида Николаевна предпринимает необходимые дипломатические шаги. То казалось обратное, будто 3. Н., умный, тонкий и скептический собеседник, брезгливо отворачивается от «мелочей» и будто Д. С. всё преодолевает напряжением своей воли.
Надо сказать, у Мережковских – необычайный культ воли. Вероятно, не одному молодому писателю выносился грустный приговор: «Талант есть, но не хватает воли – все это ни к чему и ничего из этого не выйдет».
Мережковские, в частности 3. Н., не стесняются быть строгими и справедливыми, вопреки общему мнению, что к литературной молодежи следует относиться снисходительно, что «излишней строгостью можно загубить молодое дарование». Зато лишь немногие так стараются отыскать эти самые «молодые дарования», как именно 3. Н., и потому так болезненно ее затронул вопрос о «смене».
Года четыре с половиной тому назад, случайным гостем, я сидел у них в маленькой столовой, которую знает весь русский литературный Париж. Говорилось о молодых людях, что-то пишущих, никому неизвестных, нигде не печатающихся. 3. Н. расспрашивала с необыкновенным участием и любопытством:
– Мы хотим, как в Петербурге, каждую неделю устраивать литературное чаепитие. Приходите в следующее воскресенье и приводите кого угодно. Единственное условие – чистота в смысле антибольшевизма.
В следующее воскресенье появилось довольно много молодежи, но, увы, молодежь оказалась великовозрастной, и вопрос о смене стал еще острее. Правда, среди пришедших – в большинстве не моложе тридцати лет – были люди интересные и даже замечательные. За все четыре года таких воскресных собраний состав гостей изменился сравнительно мало.
Каким-то сплоченным кругом, с переглядываниями, пересмеиваниями, с некоторой отчужденностью от других, явился петербургский «Цех поэтов» – Георгий Иванов, Адамович, Оцуп, Одоевцева. Особняком держались так называемые парижские поэты – Ладинский и Терапьяно – объявившиеся только в эмиграции. Ходасевич и Берберова лучше других знали хозяев дома и были приняты как старые знакомые. Молодой философ Бахтин всё время сидел молча и с явно оппозиционным видом. Таким оппозиционером остался он и впоследствии. Были еще М. О. Цетлин-Амари и парижско-петербургский критик Мочульский. Всех сразу не припомню.
