Зойка ходила на сносях, и у нее вскоре родился ребенок, и была болезнь — грудница. Виталька помнит, как переживал Зойкино горе дядя, как целовал ее красную, нарывающую грудь и Зойка говорила, что ей от этого легче.
Виталька ставил себя на дядино место и готов был сделать ей, своей жене, все такое, чтобы было легко. Все прошлые Виталькины запинки отступали назад, оставляя только тепло.
В ту незабываемую ночь, когда малиновые зори сходились, будто влюбленные, и когда отец и Павел Крутояров говорили с Виталькой строго, сработал в его голове какой-то ранее зачехленный боек: «Я докажу. Я разве хуже других. Да я этот проклятый «ЗИС»… Не я буду, если не починю!»
Виталька возненавидел «ЗИС» смертельной ненавистью, одушевил каждую его деталь и во что бы то ни стало хотел заживить все болезни, чтобы отомстить потом. Но «ЗИС» был тоже не из «робких», он отвечал Витальке взаимностью: больно бил рукояткой по рукам, терял совершенно неизвестно куда искру. Нашла коса на камень. Виталька не отходил от машины дни и ночи. И через три недели завел ее, пролетел по улице, распугивая кур и собак. Он еще долго «измытаривал» своего «врага» на поскотине, а когда пригнал к гаражу и заглушил двигатель, сказал, улыбаясь: «Не машина. Чудо». И ласково погладил теплый капот. Никто не сказал Витальке: «Молодец! Здорово!» Все приняли это как должное, как само собой разумеющееся. Только председатель Крутояров подмигнул хитровато: «Вот это по-гвардейски».
Отпенились сады и рябиновая согра, а зори были все такими же приветливыми и щедрыми. Темп, взятый на ремонте, можно было бы и ослабить. Но Виталька закусил удила. Раньше всех оживал в гараже его «Захар», раньше других уходил под погрузку, и шоферы подшучивали: «Ты не ночуешь ли с ним в обнимку?» — «А что, прикажете ждать, пока у ваших баб квашни выкиснут?»
В конце посевной Виталька встретился в Чистоозерье с Пегим. И не прогнал его. И ножика никакого для него не припас. Они сидели в «хавире». Был магнитофон с записями Высоцкого: «А на кладбище все спокойненько!» Были две подвыпившие девчонки. Одна, одетая во все черное, — хозяйка дома, кондового крестовика, заросшего сиренью, другая — полногрудая толстушка в сером жакете, в коротенькой измятой в гармошку юбочке. Был местный поэт Игорь Океанов, мужчина толстый, изрядно хмельной, с заячьей губой. Он нежно поглядывал на голубоглазую хозяйку и твердил одно и то же:
Дай же, пес, я тебя поцелую
За разбуженный в сердце май!
Виталькину машину, чтобы не привлекать внимание районного автоинспектора, загнали во двор под навес, уткнув носом в ядреную березовую поленницу. Курили крепкие кубинские сигареты, и фикус, нависший над столом, лоснился от яркого света, зеленого сырого дыма. Хозяйка выставила на стол четыре бутылки самогона, замаскированного под коньяк, принесла из кухни и почти уронила на клеенку черную сковороду с вывалянными в муке и хорошо прожаренными в сметане карасями. Красивое, белое как мел лицо ее, оттеняемое наглухо застегнутым черным воротником, и белый ливень волос поразили не только поэта Океанова, но и Витальку. Но Виталька был сильнее поэта, и потому она безраздельно шла ему навстречу. Смеялась, не закусывая, выпивала пахнущий ванилью самогон.
— Ты красивый, — говорила она. — Особый.
Поэт улавливал резкий Виталькин прищур, улыбался и говорил стихами:
Он по-крестьянски дьявольски красив,
Ему б работать Аполлоном в нише…
Пегий подходил к нему в обнимку с толстушкой, просил:
— Давайте, славная вы душа, выпьем.
— Давайте, ребята, друзья мои!
Он брал руками жирных карасей, обкапывал пиджак.
— Ты из Рябиновки? Ага? — спрашивал Витальку. — Ты будешь друг мне, если из Рябиновки… Там у меня друг закадышный!
— Кто?
— Завьялов. Директор школы. Привет ему передай. И береги его. Полезный для людей человек.
Виталька верил этому доброму толстяку, потому что часто читал в районке стихи, подписанные его именем, и сейчас, увидев его «живого», с удивлением рассматривал лицо, нос, одежду, выискивая что-то необыкновенное, поэтическое. Пристальное внимание Витальки принимал Игорь Океанов как выражение ревности и потому опасался Витальки.
Пили и танцевали. А потом все исчезло в лиловом огне. Только одни слова припомнились утром: «Береги его. Полезный для людей человек!»
Проснулся Виталька в комнатке, увешенной коврами и пропахшей нафталином. Рядом, совсем голая, всхрапывала хозяйка «хавиры». Выскользнул за дверь во двор к своему «Захару», нашарил под сиденьем замасленную пачку «Прибоя», разорвал ее.
На крылечке Пегий.
— Чо, Виталя, умотал?
— Тошнит.
— Айда спросим похмелиться у поповны.
— У кого?
— У поповны. Ну, которая с тобой…
— Так она — поповна?
— Ну да. И хата эта батюшки чистоозерского… Поповна кутит, пока предки в отъезде… Ты теперь, корешок, причастен в какой-то мере к культу!
И Пегий сверкал фиксами. Витальке от этого тоже стало весело… Выплывало жаркое с утра солнышко… Прошло по улице стадо, унося в поля запахи парного молока и пряных травяных соков.
Вернувшись в Рябиновку, Виталька случайно наткнулся на Павла Крутоярова, стоявшего с женщинами-доярками около правления.
— Где был? — спросил его председатель.
— Будто не знаете. В Чистоозерке.
— Ты уезжал вечером.
— Так точно. — Глаза Витальки стали холодными. — Уезжал вчера, да всю ночь починял эту чахотку в логу. Вот.
Виталька протянул Крутоярову обитые, с кровяными заусеницами руки.
— Ну вот что, хватит плакаться. Давай загоняй машину в гараж и принимай новый катер… Сезон начинается. Будешь нашим колхозным адмиралом… Испытание ты прошел хорошо.
Виталька не понимал: шутит ли председатель или приказ его надо выполнять вправду и немедленно. Во время большого хода рыбы на работу механиками катеров посылали обычно самых опытных механизаторов. Помог стриженный под «ежа» председательский шофер Геня.
— Ты поезжай, — сказал он потихоньку. — Поезжай, пока Павел Николаевич не раздумал. А то он рассердится на тебя и вместе с твоим «Захаром» в озеро тебя зафурнет!
— Хорошо, хорошо, — закивал Виталька и сам себе удивился: легко смяк под озорным и требовательным «приказом» председательского шофера. Шмыгнул в кабину, легонько стукнул по коричневой сигнальной кнопке: «Прочь с дороги, еду выполнять задание председателя!» А председатель, казалось, и не слушал их разговоров с Теней, повернувшись к группе наседавших на него доярок.
Лето было горячее. Солнышко стояло над краснеющими рябинниками, над шиферными, железными, пластяными крышами села. До ильина дня (середина июля) под кустом сушит, после ильина — на кусте не просыхает. Вместе с июльским солнышком шагал по песчаному берегу к своему катеру Виталька Соснин. Давил на двенадцативольтовый стартер, взрывавший теплую, как щелок, воду и, довольный, проносился вдоль берега, тревожил засыпающие поздно дружные рыбацкие семьи. Он был доволен собой, Павлом Крутояровым, «строгим и железным мужиком». И не подозревал Виталька, как пристально присматривается к нему «железный мужик», какой горестной сетью заволакивается его взгляд, когда, глядя на Витальку, вспоминает он что-то далекое и всеми забытое.
…Завьялов пришел к Витальке, когда тот, позабыв все на свете, съездил на дальние острова без масла в картере, и двигатель, громко вскрикнув, замолк надолго. Завьялов сказал Витальке:
— Не расстраивайся. И не говори никому, иначе этот тип, Крутояров, засудит тебя. Шутка ли, новый мотор искалечить!?
— Ну?
— Я тебе достану головку блока, вал и подшипники. Все, что надо, достану. У тестя, или, как его назвать, у Андрея Ильича. Словом, помалкивай.
Виталька вспомнил поэта из районной газеты и заключил: «Этот, действительно, доброе дело может для людей делать».
Рыба шла буйно. Лезла в сети и мережи, в котцы и вентеря. Играла на отмелях, пошевеливая камышиные дудочки… Двигатель перебрали за одну ночь, и Завьялов попросил:
— У меня «Волга». Ты рыбешки достань, я в Ялуторовск катану на обыденку. Червонцы сделаю.
Брал Виталька из колхозных садков без всякого спросу крутолобых, снулых карасей, обшаривал капроновые колхозные сети. Завьяловская «Волга» работала регулярно. Пять раз в неделю ходила в соседнюю область, груженная дарами большого озера… Обрастала Виталькина душа денежным мохом… Два новеньких костюма, рубашки-водолазки, коньяк с конфетами в больших коробках «Ассорти». Однажды Зойка сказала Афоне, что племянник необыкновенно щедр и богатеет. Афоня стиснул крепкий кулак: «Бывает, что и богатый на золото плачет. Ты пока об этом ни гугу». Цыганские глаза Афони темнели, и загорался в них звероватый огонь. Все в такое время Афони боялись. Одна беда — не видел Виталька Соснин дядиных глаз, да и сам дядя не торопился пустить в ход свое битое гвардейское «я». Жалел себя.
