— В Сороки? Почему такая спешка? Могла бы нас дождаться.
— Куда там! Як тилько прийшла бумажка из райкома, она всю ночь и спать не могла. Тягло забрала и поехала. А я своей очереди жду не дождусь… Если бы Катерина знала, шо Андрей жив, она пешком побежала бы в Сороки.
— Андрей?
— Эге ж. А ты и про Андрея не знаешь? Катерина уехала, а на другой день письмо от Андрея пришло. Яке счастье, господи!
Максим смотрел на Настю, как на безумную.
— Андрей? Наш Андрей?
— Ну а чей же? — сказала Настя, и глаза ее заблестели. — Если бы я могла, на крыльях вслед за ней полетела бы… А то ж сердце не выдержит, когда враз сына увидит.
Часть четвертая
Вторая тетрадь Андрея Наливайко
Я зол, как сто сорок семь чертей, о которых когда-то говорил дядька Никита. Все столько времени воевали, а я что делал? О чем расскажу я братьям и матери, когда снова соберемся в нашей хате? Я поседел в семнадцать лет, но от чего? От страха.
Со злостью гляжу в красное небо заката. Оно напоминает мне зарево. Сосны на синем холме кажутся приросшими к земле одноногими птицами. Они взмахивают темными крыльями, мечутся, как птицы, застигнутые пожаром, и никак не могут подняться вверх.
Я, кажется, стал другим с тех пор, как после большого перерыва снова заглянул в зеркало. Нет, не в зеркало — в воду. Тетка Варвара спрятала от меня свое зеркальце, с которым она не расставалась даже в лесной землянке.
Однажды я выполз из норы и кое-как добрался до родника, поблескивавшего среди кустов. Я склонился над водой и вдруг почувствовал такую слабость, словно заглянул в пропасть. Я ведь забыл о своей седине.
Я, кажется, спросил:
— Это ты, Андрей?
Нет, я не спросил, только подумал. Не жалость, а злобу вызвал во мне этот седоголовый парень. Что может быть отвратительнее собственной слабости?
Я со стороны вижу его — Андрея Наливайко. Он мстил немцам, как только мог. А теперь без толку бродит среди развалин, называющихся населенным пунктом Сороки.
Рядом с ним шагает молодой советский офицер. Наш Гриша, «тяжеловес», уже дважды ранен и стал капитаном. Он приехал навестить родителей, но нашел только мать. Скоро он снова едет на фронт.
Я уже видел бойцов и командиров Красной Армии в погонах. Они озадачили меня, но Гриша… Гриша ошеломил.
Гришка — капитан, командир батальона! На плечах у него золотые погоны (он ведь отпускник и решил щегольнуть!), на груди новенький орден Боевого Красного Знамени и гвардейский знак. А я — Андрей Наливайко — несостоявшийся партизан.
Гриша много говорит о будущем Сорок; говорит о том, как весной зацветут вишневые сады. Он стал разговорчивым, этот гвардеец.
Он рассказал мне, как однажды после боя его поразило цветение деревьев среди дымящихся руин.
Он видел на выжженных войной полях молодую траву. Она была зеленее той, что растет на земле, не тронутой огнем.
Мы незаметно вышли в поле. У края вспаханной полосы кричали суетливые галки. Над синим горизонтом застыло белое облако, похожее на пушистое заснеженное дерево. Земля была мирной, ужас войны казался сном.
— Зачем ты воскрес, Андрей? — спросил Гриша, все еще удивленно рассматривая меня. — Ведь ты стал легендой. О тебе можно было песни слагать. Я думал: приеду в Сороки и поплачу над могилой героя. А ты воскрес…
— На кой черт мне становиться легендой? — возразил я нетерпеливо. — Что я сделал для этого? Вот про Петра даже до партизан слухи дошли. Он погиб, как герой. Когда его машина загорелась, он не стал спасать свою жизнь. Он давил немцев горящим танком до тех пор, пока сам не сгорел. Да, слух о нем облетел всю Украину и дошел до нас. Вот он какой! А я что сделал?
Больше всего я злился на Полевого. Он не принял меня в партизанский отряд, решив, что я никуда не гожусь, а сам, как мальчишка, увлекся войной. Я сомневался, что Полевой уцелеет. И все же он жив. Как только война затихла, дважды прогромыхав над нашими норами, Полевой выехал в поле на трофейных лошадях. Вместе с другими партизанами он вывозил навоз на заснеженные поля, собирал части машин. Однажды он сказал: «Вот теперь, Андрей, я приму тебя в свой отряд… если у тебя не пропала охота».
Гриша хохотал, слушая мои жалобы.
— Война еще не кончилась, — сказал он, — успеешь стать генералом. — Затем, ласково толкнув меня в бок, прибавил — Ты все еще в небо смотришь, Андрей, а пора уже землей заняться. Максим на фронте воюет, а ты здесь повоюй. Весна идет. Надо побольше земли засеять. Да и озимые надо выхаживать, а то немцы запустили поля. Теперь люди работать хотят. Помоги им, брат.
Он подарил мне найденный где-то среди развалин сельскохозяйственный словарь-справочник, дал тетради и карандаши, чтобы я занялся агрономией. Он очень щедр, мой двоюродный брат.
— С твоими способностями можно и без академии обойтись, — сказал он. — В этой книге найдешь все, что нужно. Работай, пока Максим вернется.
Он, кажется, догадался, что я томлюсь бездельем.
Мне хотелось швырнуть пузатый томик в кусты, но в последний момент я раздумал. Ведь это была пока единственная книга, попавшая в мои руки после освобождения села. «Вот видишь, поумнел, — говорил насмешливый взгляд Гриши. — Все-таки я тебя убедил».
Я часто думал о матери. Скоро она должна вернуться в Сороки; надо будет в самом деле заняться колхозом. А кто ей поможет, если Максима нет?
Я молча пожал руку Грише. Он удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Сгущались сумерки. Гриша направился к дому, в котором поселилась тетка Варвара.
Я пошел к нашей хате. Она без крыши, но над ней раскинула мощные ветви уже пахнущая весной верба. Душистые ветки заглядывали в окна. Я с нетерпением ждал, когда снег окончательно растает и ветки вербы покроются нежной серебристо-зеленой листвой.
Вот уже несколько дней я живу в этой хате. Здесь стоит койка; на стенах висят портреты и плакаты, подаренные мне красноармейцами. Я успел побелить стены. Днем здесь совсем хорошо — светло, тепло, просторно. Ночью над хатой сверкают звезды. Я ложусь на койку и долго не сплю, думая о матери, о братьях. Скоро ли они появятся в Сороках? Как они встретят меня, покойника?
Перебираю в памяти все, что произошло за время войны. Думаю о завтрашнем дне. Чем же мне заняться? Может быть, в самом деле агрономией?
Стараюсь вспомнить все, что делал в поле Максим. Кладу под голову подаренную Гришей книгу (как бы кто-нибудь не утащил ее ночью). Да, я решил заняться землей. Но как трудно все же расстаться с небом. И, думая о земле, я впервые за время войны жадно гляжу на звезды. Ведь крыши нет — они прямо над головой.
Я долго не сплю, прислушиваясь к ночным звукам. Быть может, мать уже приехала и ищет меня. Я, кажется, мог бы расслышать шорох ее одежды, ее шаги.
Внезапно запел петух. Привет тебе, полуночный крикун! Спасибо тому, кто притащил тебя в глухие, вымершие Сороки.
Хорошо бы сейчас зажечь электрическую лампочку! Мать скорее нашла бы нашу хату. Но у меня нет даже огарка свечи, даже коптилки.
И все же я нашел выход. Я развожу костер просто на кирпичной лежанке, на той самой, где в зимние вечера сидели, греясь, братья и мать.
Костер горит хорошо; дым беспрепятственно поднимается вверх, заволакивая звезды. И пусть! Пусть не раздражают меня эти миры, кажущиеся издали ничтожными светлячками. Пусть других беспокоит слава Леверье, нашедшего новую планету. Я займусь землей.
Меня опять волнует все, что пережито за годы войны.
Я раскрываю подаренную Гришей тетрадь: пишу, лежа на койке. Изредка лениво поднимаюсь, чтобы подложить в костер немного дров. И снова склоняюсь над тетрадью. Меня беспокоит черный квадрат окна. За спиной чудится ехидное лицо Кости.
Я вздрагиваю. (Нервы!) Оборачиваюсь и со злым упрямством смотрю в окно. Но я вижу только высвеченные огнем костра ветки вербы, проползающую по ним тень от дыма. Сильнее разжигаю костер. Так легче будет матери найти нашу хату среди руин.
Я лежал в сырой и темной лесной землянке. На земле снова была весна. Она пришла не так, как описывают ее поэты. В марте припекло солнце, снег стаял, и появилась слякоть. Пошел дождь. В лицо хлестал теплый и влажный ветер. Потом снова начались морозы. Земля покрылась тонким слоем льда, ломавшимся под ногами со звоном, как стекло. Опять все побелело от снега, даже ветки деревьев. А сверху все еще сыпались снежинки — огромные, точно клочья белой бумаги.
Как только снова показалось солнце, тетка Варвара вытащила меня из землянки. «Скорее выздоровеешь», — сказала она.
Весь день я лежал на досках, высунув голову в дыру, которую мы называли дверью.
Жили мы, как дикари. Землянка была похожа на пещеру первобытных людей. Мох, дерево, камни украшали ее. В углу зияло отверстие для дыма. Дым поднимался вверх неохотно. Чаще всего он расползался по землянке, выедая глаза.
