— Не слышал и не хочу, — потянулся к бутылке Кешка.
— Погоди, Кеша, успеем: ночь велика, а завтра воскресенье, — остановил его Антон. — Послушай две минуты. Мы как с тобой недавно поиск вели? Методом дырки? Рванули шурф, взяли пробу — нет металла. Нет и не надо, пошли дальше шурфить. А он, между прочим, был, но в воздух с породой вылетел. Теперь смотри, что получается, — Антон взял с полки рулон, раскатал его на чистой площади стола. — Смотри, вот прииск Большой, вот ручей Уж двадцать кэмэ в длину. На нем геологи три года без толку топтались. И знаешь, что мы сделали? Подняли бульдозером грунт поперек ручья и промыли. Километр отступили, еще траншею пробили, а грунт — на прибор. Оказалась богатейшая струйчатая россыпь. Вот тебе и весь метод сечения, вместо дырок в земле.
— А кто придумал? — угрюмо спросил Кешка.
— Неважно кто. Факт тот, что геология при поиске начинает давать промышленное золото. Хватит в воздух выстреливать.
— И все-таки кто автор? — настаивал Кешка.
— Ну, допустим, я.
— Так и знал, — ухмыльнулся Кешка, — И что тебе, памятник за это поставили?
— Пока нет, — Антон скорчил печальную мину, затем развел с сожалением руками. — Пока, друг Кеша, ни Билибину, ни Цареградскому, ни Вознесенскому не поставили. Вот что досадно. Мне тут одна книжонка попалась. — Антон выхватил длинными пальцами из груды толстых книг тоненькую книжицу, пролистнул страницы. — Послушай, что Дмитрий Владимирович Вознесенский писал: «Пока я буду нужен Колыме, и ее не покину. Я люблю ее за то, что вера моя в нее не обманулась, за то, что она является редкой жемчужиной в сокровищнице Союза»… Вот это бы и высечь на его памятнике. — Антон потряс в воздухе книжицей, и она задела люстру с тремя матовыми пузырями. Пузыри закачались, он не обратил внимания.
— Фанатики они, — сказал Кешка. — Все они фанатики.
— Кто фанатик, Вознесенский? — воскликнул Антон на каких-то высочайших нотах, — Кеша, не смеши меня. Да будет тебе известно, фанатик — слово бранное. «Фанатизм» с французского — изуверство, слепая вера. Что ты его лепишь к мужам науки? И кто, по-твоему, фанатики — Бруно или их преосвященства святые отцы-католики, повелевшие предать огню его плоть и душу? Или, скажем, тот же Галилей. Что двигало его разумом — слепая вера? Цареградский, конечно, не Галилей, не Коперник, но он, если хочешь, Колумб для Колымы….
— Брось, — остановил Антона Кешка, знавший за ним привычку после пары рюмок пускаться в исторические экскурсы, — Хочешь, скажу, почему твоя Валя сбежала?
— Вера, — поправил Антон, сразу же утрачивая весь свой пыл.
— Женщины любят поменьше философии, побольше денег, — начал объяснять Кешка, прикуривая не тем концом папиросу. Заметил, что не так прикуривает, бросил папиросу в свою тарелку. — С философией у тебя перебор, а с деньгами — тю-тю. Твердый оклад плюс твердые надбавки — и больше не моги думать. Ты меня понял?
— Да, в этом что-то есть, — упавшим голосом согласился Антон — Хотя денег вполне достаточно. Но ты, безусловно, прав. Иногда Верина логика ставила меня в тупик. — Он умолк, но тут же сказал: — Может, нальем понемножку? Или кофеек сделать?
— Потом, ты дослушай, — Кешка решил высказаться до конца, — Я к тебе вот зачем пришел… Ты помочь мне можешь? Мне вот как твоя помощь нужна, — он полоснул себя ребром ладони по горлу.
— Что за вопрос, Кеша, с удовольствием. А что требуется?
— Да пустяк. Ты о прииске Большом говорил, сечение свое там внедряешь. А как ты с Мозыревым живешь?
— Очень дружно. Он толковый геолог. Представь, мы с ним одну штуку вместе замыслили. Видишь ли, в чем дело. На территории Большого сохранилось немало русел древних рек. Мало того, что они меня давно занимают…
— Подожди о руслах, — нетерпеливо перебил Кешка. — Я ведь с геологией давно покончил. Я, Тоник, давно в старателях хожу. В разных артелях счастья пробовал, а сейчас на этом самом, на твоем Большом мою.
— Ты — в старателях? — изумился Антон.
— А ты не удивляйся, не удивляйся, — усмехнулся Кешка. — Там тоже люди-человеки, и Кешка Бабич, между прочим, не последняя спица в колесе.
— Да нет же, я не в том смысле, — смутился Антон, — Я, собственно, не совсем представляю, что ты у них делаешь, функции твои…
— Функция моя, Тоник, бугор над шестью бичами. Решил бывший геолог старательских щец хлебнуть, попробовал — оказывается, неплохо. Я, Тоник, за эти пять лет дачу в Крыму отгрохал, «Волга» есть и кооператив в столице строю. Как думаешь, есть смысл в артели потрудиться?
— Ну, почему же? — развел руками Антон — Если тебе нравится… Иногда, правда, и старатели в должниках ходят.
— Э, Тоник, какой старатель! Во всяком производстве свои секреты, правда?
— Да, конечно…
— Слушай, так ты мне поможешь? Я с тобой начистоту, по душам.
— Обязательно, Кеша. Говори, в чем моя помощь нужна.
— Понимаешь, мне один участочек прирезать надо, в Колючем распадке, — заметно оживился Кешка, — Тут все от главного геолога зависит. Захочет твой Мозырев — сделает.
— А что за участок?
— Ерунда, — презрительно скривился Кешка. — Сто метров всей площади. Прииск туда приборы не загонит, а участок все-таки в заначке держит. Ты верь, через год они его все равно старателям бросят, но зачем ждать? Мне его вот так летом отмыть надо, — Кешка привычно полоснул себя по шее ладонью.
— И вся просьба? — засмеялся Антон, — Ну, Кеша, ты меня сегодня удивляешь. Да если приборы не станут, можешь считать, что участок отдан артели. Я сам к Мозыреву подъеду.
— Решили? Дай пять! — обрадовался Кешка. Он поднялся, слегка качнулся, обеими руками стал трясти руку Антона. Потом потянулся к бутылке — Давай, Тоник, еще разок за встречу!
— Давай, Кеша. По последней и — на боковую. Ты на тахте, я — на раскладушке. А завтра — выходной, завтра и наговоримся…
— Нет, постой, — Кешка поставил на место бутылку. — Надо до конца, честь по чести…
Он расстегнул пиджак, запустил глубоко во внутренний карман руку.
— Вот… честь по чести!.. — Кешка положил на стол тугую красненькую пачку, прихлопнул по ней ладонью и убрал руку.
Антон недоуменно приподнял белесые кустики бровей.
— Да брось ты глаза пялить! — разозлился Кешка. — Ну, может, не тебе, так Мозыреву, тут семьсот рэ. На одном прииске прошлой весной полторы тысячи за участок бросили, но там участочек, говорят, был — лопатой металл греби.
— А кому бросили, Иннокентий? — каким-то звенящим шепотом спросил Антон. — На каком прииске?
— Нельзя, Тоник… секреты производства, — хохотнул Кешка, — Но если по душам, то кому же бросают? Нашему брату — геологу, конечно. Или маркшейдерятам…
Дальнейшее Кешка помнил смутно. Кажется, сперва у него над головой закачались матовые пузыри люстры, потом что-то с грохотом полетело. Кажется, Антон что-то такое орал сорванным петушиным голосом. Кажется, советовал ему не споткнуться на ступеньках…
На улице Кешка потер ушибленную ногу, ощупал рукой лицо. Припухлости вроде не было, но челюсть и скула ныли. Кешка сплюнул в сугроб и пошел в сторону гостиницы, осторожно ступая на поврежденную ногу. Остановился, проверил внутренний карман пиджака. Пачка была на месте.
«Ничего, ничего, — мысленно говорил он себе — Не зря от тебя Тамара-Валя укатила… Спи спокойно, друг Тоник, Кешка Бабич найдет выход, Кешка не пропадет…»
Было зябко, ныла скула, в правом колене стреляла боль, а до гостиницы было далеко.
Киреев разливал из закопченного ведра в миски уху, когда из темноты к костру вышел человек. В кронах лиственниц погуживал ветер, в низине шумно плескал ручей, к тому же взгорок сопки был оплетен зарослями мха, потому никто не услышал его шагов.
— Добрый вечер, вернее, ночь, — сказал человек.
Киреев, Хомяков и Ваня разом повернулись к нему и разом ответили на приветствие.
Высокое пламя высветило пришельца с ног до головы, но в медном свете огня сразу было не разобрать, стар он или молод. Однако здороваясь, он снял лисью шапку, и, когда снял, надо лбом взблеснула седина.
— Ушицы с нами, — предложил Киреев.
— Спасибо, не откажусь. Я издалека ваш огонь заметил, а то уж хотел свой разводить: с утра без привала иду, — сказал тот и стал стягивать со спины объемистый рюкзак и ружье.
Ваня, сын Киреева, поднялся, уступая ему место на разлапистых ветках стланика, высоко настеленных у костра, взял свою миску и пересел на трухлявую лесину. Пришелец опустил в мох рюкзак, повесил на ближнее дерево ружье, присел на пружинящие ветки и вытянул к огню ноги в болотных сапогах, с которых еще стекала вода, — видно, долго брел по ручью, прежде чем свернул к костру.
— Старатели? — спросил он, беря из рук Киреева миску с дымящейся ухой.
