Наш путь лежал на север. Впереди, по обе стороны, широко простерся светлый, удивительно ровный такыр. Крутые склоны Кюрендага, подернутые седой дымкой, сумрачно смотрели нам вслед. У подножия гор мирно белел Казанджик. Палило солнце. Обжигая лицо, дул горячий ветер. Мы долго ехали молча. Чтобы завязать разговор, я попросил Сапармамеда немного рассказать о себе.
— В нашей семье, — сказал он, — пять братьев и все мы — коммунисты. Мой старший брат, Оре, возглавляет чабанскую бригаду на нашей четвертой ферме. Чабан он опытный, и бригада его на хорошем счету. Реджеп — учитель химии. Недавно его назначили директором казанджикской школы-восьмилетки. Халлы — председатель сельсовета. Золотой характер у него! Вот кого по-настоящему уважает народ, так это его, нашего Халлы.
Сапармамед вытер пот с лица и заговорил снова:
— Есть у меня еще один брат, Байрамом зовут — тоже хороший парень. С ним я познакомлю вас в Ясхане…
— Как? Мы увидим Ясхан? — встрепенулся я. Я так много слышал о нем, о найденном там подземном море пресной воды, но побывать ни разу не довелось.
— Увидим-увидим! Все увидим. И брата увидим, и Ясхан увидим, и Узбой увидим, — заверил меня Сапармамед.
Вскоре такыр кончился и дорога запетляла по желтому песку между приземистыми цепкими кустами черкеза. Потом, все увеличиваясь в размерах, на нас стали наплывать один за другим, как волны, песчаные валы.
Пустыня. Безбрежная владычица всего, что растет и населяет ее. И оторопь берет того, кто первый раз ее видит. Она кажется мертвой, грозной, однообразной, молчаливой. Она пугает, оглушая звонкой тревожной тишиной.
Но так ли это? Так ли уж она мертва и молчалива?
Вон по откосу, вверх от разбитой дороги, задрав пушистый хвостик и оглядываясь по сторонам, во весь дух помчалась рыжая песчанка. Едем дальше. И вдруг, слева, из-под укромного куста кандыма метнулся и побежал, мелькая светлыми лапами, серый заяц. А в тихой низинке, усевшись на самом верху раскидистого куста, сердито сверкал бусинами глаз вековечный житель пустыни — черный ворон. С криком «чур-чури» перелетала с куста на куст серая саксаульная сойка. И даже высокие стройные кусты песчаной акации напоминали живых людей. Они росли попарно на обочинах дороги и, казалось, взявшись за руки, куда-то брели, как усталые путники.
Пустыня… Скольким поколениям туркмен-скотоводов она давала жизнь, дарила радость и счастье, кормила, поила, обувала и одевала!.. Это были смелые люди, настоящие рыцари пустынных раздолий. Они и сейчас живут вдали от шумных селений и так же смелы и по-рыцарски благородны, как прежде. Правда, пустыня уже не та, и люди, конечно, уже не те.
Вот слегка покачиваясь, сидит напротив меня молодой, глазастый, с густым загаром на щеках, потомок древних скотоводов Сапармамед Аннамамедов, которого чаще называют не по имени, а просто — Гармыш. Он — ученый зоотехник. Сперва он закончил техникум, а потом заочно и сельскохозяйственный институт в Ашхабаде. Работает в глубинке. За сто пятьдесят километров от райцентра. И не грустит, не жалуется на скуку. С такой же верностью, как и его предки, любит он пустыню, ее необозримые дали, кочующие отары овец.
Слушая Гармыша, я давно перестал замечать и крутые песчаные наносы, и кусты кандыма на них с косматыми, вскинутыми к небу, серо-зелеными ветвями. И то, как наша автомашина раз за разом ныряет в рыхлые лощины. О пути я вспоминал только тогда, когда, обессилев, машина глохла, задохнувшись на вязком подъеме. Тогда открывалась дверца кабины, из которой выходил злой, словно обуглившийся от жары, шофер Гельдымамед Тойджанов.
— Гармыш! — кричал он Сапармамеду.
— Иду, Четджан, иду! — отвечал ему зоотехник, спрыгивая на песок. Минут 10—15 они что-то делали с мотором… Сапармамед молчал. А шофер, обливаясь потом, сердито кого-то поругивал. Может, машину. А, может, меня.
Наконец, автомашина одолевала подъем и мы с Сапармамедом снова возвращались к беседе о совхозных делах.
— Да… Как ни велики Каракумы, а чабанам и здесь уже тесно, — говорил Сапармамед, глядя куда-то вдаль, поверх моей головы. — Вот судите сами. У нас в совхозе свыше шестидесяти тысяч овец. Много это или мало? Много! Сколько этим тысячам овец нужно пастбищ, колодцев для водопоя! И вот, наши чабаны в поисках привольных, богатых кормами угодий делают большие перекочевки, уходят вглубь пустыни. Даже вряд ли поверите — встречаются с пастухами из Куня-Ургенча, что на севере нашей республики. Что и говорить! Труд у них нелегкий. Да ведь без труда и меда не вкусишь. Хотя и говорится, что от одной овцы не получишь десять шкур, но по два приплода в год у нас получают многие чабаны. Потому что до тонкости дело свое знают. Правда, вознаграждение за свой труд они получают тоже немалое: до 70 с лишним ягнят на бригаду в качестве натуроплаты, да несколько тысяч рублей премиальных за сверхплановую продукцию. Думаю, и государство на нас не в обиде. По каракулю совхоз уже пятилетку выполнил и дал сверх плана двадцать шесть тысяч каракулевых шкурок. Выполнили мы пятилетку и по мясу. Теперь осталась одна шерсть. Но по шерсти тоже выполним. Совсем немного осталось… Ровным счетом — чепуха!
Слушая Сапармамеда, я заметил, что он все время говорит о совхозе в целом. Тогда я попросил его рассказать о своей ферме. Услышав мою просьбу, Сапармамед почему-то смутился. Мне подумалось о том, что, небось, дела на ферме не так уж хороши.
— О нашей ферме тоже можно рассказать, — поборов смущение, как-то нехотя произнес Сапармамед.--Да ведь вы подумаете, что я хвалюсь. Но раз просите — ладно, расскажу.
— У нас на ферме шестнадцать тысяч каракульских овец. В нынешнем году мы получили по сто сорок семь ягнят от каждой сотни. Такого результата, наверно, нет ни в одном хозяйстве Туркмении. Да ведь прошлым долго не проживешь! После того, как вышло решение Пленума ЦК КПСС, собрал я коммунистов нашей фермы в Бургун, и стали мы думать, советоваться, как еще выше поднять продуктивность овец. Долго сидели, долго толковали. Не один чайник чая осушили. И вот что записали в протокол партийного собрания. Увеличить средний вес овцы на один килограмм. А настриг шерсти — до четырех. Довести сохранность поголовья до девяноста девяти процентов. Вроде бы неплохо. Так ведь? — продолжал, все более воодушевляясь, Сапармамед. — Но Гоки Джанабаеву и этого показалось мало, он взял на себя свое, более высокое обязательство! Теперь слушайте, что было дальше… У Гоки есть соперник по соревнованию — коммунист Машад Аманиязов. Не желая ни в чем уступать ему, Машад взял точно такое же обязательство, как у Гоки.
Пока мы вели беседу, впереди показался четкий ровный строй серебристо-голубых опор высоковольтной линии. Увязая в горбатых барханах, он как бы двигался нам наперерез. Неожиданно мы подъехали к западному Узбою — древнему руслу Амударьи или одному из ее русел. В высоких отвесных берегах, наполненное спокойной зеленоватой водой, оно изгибалось широкой речной излучиной.
По узкому дорожному карнизу машина медленно спустилась в Узбой, и пошла вдоль кромки клонившихся к воде камышей. На нас дохнуло влажной прохладой реки, каким-то сладковатым и вместе с тем таинственным запахом прибрежных растений. Справа, высоко над нами, сбившись в стадо, стояли одичавшие ослы во главе с молодым вожаком, напряженно следившим за нами, И невесть откуда в этом стаде серых и белых ослов появился черный, как сажа, осленок. Единственный на весь табун! Прошло еще несколько минут, и мы въехали в поселок Ясхан, сверкавший белизной новеньких одноэтажных коттеджей, окруженных со всех сторон пустыней.
Машина завернула к одному из них. И тут же с его крыльца сошел молодой крепкий мужчина, отдаленно напоминавший лицом моего спутника.
— Здорово, Гармыш! — весело окрикнул он Сапармамеда, и я понял, что это и есть его брат Байрам — хозяин Ясханской подземной линзы пресной воды. Со своим коллективом Байрам обслуживает шестьдесят две скважины, пробуренные недалеко от поселка, и подает воду в город Небит-Даг.
После отдыха в Ясхане поехали дальше, и до Бургуна добрались лишь глубокой ночью. Устали смертельно. Бросив на землю кошмы, повалились на них и уснули, как убитые.
Проснулся я на заре. Огляделся. На гладком и ровном такыре, вдоль правого берега Узбоя, выстроились дома чабанов и возле каждого из них — туркменская юрта. В широком русле мертвой реки толстым слоем лежала соль. А ведь когда-то по ней катился мутный поток Амударьи.
Другой, восточный берег Узбоя был сплошь, завален голыми сыпучими барханами. Из-за них медленно поднималось солнце. На западе, приподнявшись над степью, круто обрывалось ровное плато.
Героя Социалистического Труда Гарли Коюнлиева, с которым я хотел встретиться, в Бургуне не было. Но меня заверили, что его кош находится недалеко и что через час, через два он должен появиться. Время ожидания мы коротали вместе с директором Бургунской восьмилетней школы Тойли Сарыевым, любителем истории и хранителем местных легенд.
