Он не стал объяснять, кто такой Сергей Иванович, — на заводе достаточно хорошо знали Кремлева.
— Идея! — хлопнул себя по лбу Луговцов, — давайте проведем совместный комсомольский вечер! Наши заводские ребята будут довольны…
— Это можно интересно сделать! — остановился Леонид, — Мы к вам придем со спектаклем «Свадьба»… — Он помолчал, прикидывая, как все это лучше сделать. — У нас теперь свое лекционное бюро есть…
В пионерской комнате кто-то играл на пианино. Хрустальные звуки вырвались на свободу в коридор и, шаловливо кружась, побежали вдаль.
— Музыкальный концерт можем организовать… — сказал Леонид и подумал: «Вот и задание Щелкунову!».
Юноши скрылись за поворотом коридора.
— Ксе-ни-я Пет-ров-на! — негромко, нараспев, окликнула Серафима Михайловна Богатырькову.
По одну сторону Ксении Петровны шла молодящаяся женщина с ярко выкрашенными волосами, в шелковом платье, по другую — худощавый мужчина в пенсне.
— Познакомьтесь, Серафима Михайловна, это родители нашего Бори Балашова, — представила их Ксения Петровка, подходя к Боковой.
Балашова, протягивая руку Серафиме Михайловне, натянуто улыбнулась, и на лице ее можно было прочитать недоумение: «Ну, зачем вы меня сюда привели?», — казалось, спрашивала она. В глазах же Балашова, когда он смотрел на супругу, светился из-под стеклышек холодный, настойчивый огонек: «Хочешь — не хочешь, а мы здесь послушаем умных людей и, может быть, сумеем извлечь пользу для сына. Думаешь, это приятно на следующем родительском комитете держать ответ, как мы воспитываем Бориса?»
«Мама-то, кажется, не из легких, — подумала Бокова, — а отец простой…»
Она познакомила со всеми и Плотникову.
«Дружно здесь, — подумала Раиса Петровна, — хорошо, что я пришла…»
— Вы, товарищи, куда? — спросила Серафима Михайловна Балашовых.
— Мы решили побывать на беседе Якова Яковлевича, — ответила за Балашовых Ксения Петровна.
— И вы бы, Раиса Карповна, пошли туда, — обращаясь к Плотниковой, посоветовала Серафима Михайловна.
— Да я… пожалуйста, — с готовностью откликнулась та и, подойдя ближе к Богатырьковой, приветливо улыбнулась ей:
— Я вас теперь признала, вы моего Толика на родительском комитете пробирали…
Ксения Петровна весело рассмеялась:
— Однако слава у меня незавидная… пробиральщицы!
— Нет, вы напрасно, вас все ребята очень уважают, — сказала Плотникова с такой сердечностью, что у Ксении Петровны стало тепло на сердце. — И мой Толик говорит: «Что Леня, что его мамаша — принципиальные». Видите, какую оценку дал, — с юмором и некоторой гордостью произнесла мать.
Богатырькова улыбнулась:
— Ох, нелегко воевать с ними!
Балашовы, Плотникова, Богатырькова теперь уже вместе продолжали путь. Навстречу им стремительно шел Костя Рамков. Лицо и глаза его горели, а развевающиеся волосы при каждом энергичном шаге, точно крылья, поднимались и опускались над головой.
— Простите, вам какая аудитория нужна? — озабоченно опросил он Балашова, с разбега остановившись. Узнав, куда идут гости, Рамков взмахнул головой, точно отбил ею мяч, и предложил:
— Разрешите, я вас провожу?
«Ишь ты, университет культуры!» — удовлетворение подумала Плотникова, едва поспевая за Костей.
А по лестнице все поднимались и поднимались родители: вел под руку свою хрупкую жену молчаливый Андрей Васильевич Рубцов; врач Янович, кругленький и такой же маленький, как его сын, Сема, простучал по навощенному полу сучковатой палкой; поглаживая окладистую бороду, прошел Терентий Петрович Федюшкин. Он был озабочен и немного смущен: Анна Васильевна взяла с него обещание рассказать сегодня родителям о его опыте воспитания внука. «Легче три технических доклада сделать! Конечно, с Димкой кое-какие достижения есть… но словесно передать, как мы его до ума доводим, — трудно!» Терентий Петрович вздохнул и начал думать, нельзя ли как-нибудь отказаться от выступления. Но тут же вспомнил серьезные глаза Анны Васильевны, ее настойчивый голос, когда она говорила ему: «Как это всем будет полезно!» и негромко крякнул: «Ладно уж, голуба, — расскажу, как умею». Он добродушно ухмыльнулся в бороду: «Скоро Анна Васильевна меня не меньше, чем в Академию педагогическую командирует…»
Дверь на улицу то и дело открывалась, и в вестибюль врывались потоки свежего морозного воздуха. Струи его чуть заметно шевелили надпись над портретами, сделанную большими буквами:
ОНИ УЧИЛИСЬ В НАШЕЙ ШКОЛЕ.
Портреты в серебристых, словно подернутых инеем, рамках, висели на боковой стене вестибюля. Первый — лейтенанта Василия Светова был обведен траурной каймой. Рядом висели портреты: знатного шахтера Шмагина, лауреата Сталинской премии химика Натальи Берковой, молодого партизана Саши Болдырева.
Входившие стряхивали снег с одежды и шапок, весело топтались, сбивая его с обуви, и от этого движения, перестука, раскрасневшихся лиц в школе становилось еще оживленнее.
За колонной, недалеко от вешалки, Сергей Иванович негромко говорил секретарю заводского партбюро Васильеву, протягивая рукописный журнал:
— Родительский комитет наш выпустил — для родителей.
Со щек Кремлева еще не сошел румянец от мороза: он только что оставил лыжи у Фомы Никитича, успел лишь зайти в учительскую захватить этот журнал.
На скромной светлосиней обложке — золотые буквы: «Культура быта». Васильев перелистывает страницы, читает заголовки, и на большом открытом лице его такая заинтересованность, что Сергей Иванович от удовольствия потирает руки точно таким жестом, как это делает Волин.
— Молодцы! Право, молодцы! Смотрите-ка: и Плотникова наша здесь корреспондентом! «Мои беседы с сыном», гм… Интересно… Дайте на вечерок! — просительно смотрит Васильев на учителя, и Сергей Иванович великодушно разрешает:
— Берите! Только, Кирилл Алексеевич, до завтра! Живая очередь!
— Ладно, — обещает тот и, достав из кармана пиджака свежий номер газеты, прячет в нее журнал. — Да, Сергей Иванович, — мы хотели бы послушать вас на партбюро, как коммунисты завода помогают школе.
Сергей Иванович, подумав, соглашается.
— А школа — заводу, — добавляет он. И Васильев весело заключает: — Принято с добавлением.
Вдруг он слегка пожал локоть Кремлева, повел глазами в сторону двери. В нее вошли инженер Пронин с сестрой — пожилой женщиной в старомодном пальто и черной кружевной шали поверх шляпы.
— Замучил меня школьными делами! — наклоняясь к уху Кремлева, страдальческим шопотом пожаловался Васильев.
— Ничего не поделаешь — член родительского комитета! — тоже тихо, с комической почтительностью в голосе ответил Сергей Иванович.
Пронины, не заметив их, сняли пальто и прошли мимо.
Неожиданная мысль возникла у него: «Этот инженер что-то слишком часто приходит теперь к Анне Васильевне… А вчера они вместе шли из школы…» Кремлев постарался отогнать неприятную мысль.
— А мальчонка Пронина как? — поинтересовался Васильев, вспомнив светлые строгие глаза молоденькой учительницы, что приходила к нему.
— В комсомол недавно приняли, — ответил Кремлев. — На комитете его, между прочим, спрашивают: «Ты знаешь, за что наш завод получил переходящее знамя министерства?» «А как же, — отвечает, — наш завод отличного качества».
— Осведомленный! — довольно усмехнулся Васильев.
— Стараемся в курсе держать, — в тон ему ответил Сергей Иванович.
К вечеру ветер утих, и облака стали походить на неподвижные багряные волны. Их отражение ложилось на стекла окон спокойными отсветами.
Сергей Иванович, сидя у окна своей комнаты, дочитывал новую книгу о школе. Дочитал и задумался. «Школьная жизнь… это сотни событий, их сложнейшие переплетения, это масса мелких движений, часто едва различимых, внешне неэффектных, казалось бы, повторяющихся, а на самом деле глубоко волнующих и захватывающих. И, конечно, нельзя представить дело так, будто каждый учитель начинает сейчас свою работу на пустом месте, сам изобретает топор и иглу, приходит из института безоружным несмышленышем, только и знает, что ошибается да нащупывает путь. Мы уже многое нашли…»
Он начал ходить по комнате, скрестив руки на груди, пальцами сдавив локти.
Перед глазами возникли лица товарищей: неугомонный Борис Петрович пишет диссертацию о педагогическом коллективе; Анна Васильевна вчера сказала: «Наша профессия мне кажется самой романтической — ведь в детях мы ясно видим будущее»; Серафима Михайловна… у нее седина пробилась в волосах, но сердце осталось попрежнему молодым.
Кремлев вспомнил слова поэта:
— Ну, что ж, мы были в жарком деле.
Пройдут года — заговорят,
Как мы под тридцать лет седели,
И не старели в шестьдесят.
Он улыбнулся, повторив: «И не старели в шестьдесят».
