А жизнь шла, менялся окружающий мир, менялся соответственно с ним и тот мир, который копил и носил в себе Мирча Морару. В этом большом мире люди рождались и умирали — уходили они и приходили и в том маленьком мире. Эти перемены происходили как-то сами собой, по тем же законам, по которым ночь сменяется утром, но — странное дело! — как бы и что бы ни менялось, в душе Мирчи был еще один человек, который занимал особое, ему одному предназначенное место. Это был, конечно, Онаке Карабуш. Этот хитрый чутурянин каким-то образом завладел всем существом Мирчи давно, очень давно, когда Мирча был еще подростком, а Онаке выходил по вечерам к калитке рассказывать всякие небылицы. Мирча как-то сразу почувствовал в Карабуше скрытую силу, слепо подчинился этой силе и еще задолго до того, как приглянулся Нуце, он мечтал расположить к себе самого Карабуша.
Потом прошло много лет, Мирча рос и мужал и уже иначе стал смотреть на мир и на людей, но Карабуш продолжал оставаться с ним, так что одно время Мирча стал удивляться: что пристал к нему этот человек? Учить других уму-разуму Карабуш не любил и никогда ничего не советовал — ни хорошего, ни плохого. В военных делах он был не силен, в тракторах ровным счетом ничего не смыслил, политики, хоть и имел о ней свое суждение, предпочитал не касаться, подозревая, что это занятие к добру не приводит. И при всем этом он твердо стоял на своем и не отпускал Мирчу. Уже много изменилось в том мире, который Мирча носил с собой: умерли родители, где-то в Румынии затерялись следы его учителя Микулеску, отупели некогда остроумные соседи, начали расплываться в туманах памяти фронтовые друзья, но Карабуш упорно оставался с ним.
И они как-то оба сжились — они стали одним целым. Они одной парой глаз смотрели на мир, одним разумом мыслили, теперь вот вместе пахали трактором и уже несколько лет кормили деревню. Им обоим осточертело это поле и солярка, оба прихворнули и стали подумывать об одном враче, проживающем в Бельцах, который хоть и любил, как говорили, деньги, но дело свое знал. И даже в тот день, когда Мирча заканчивал пахоту, а на горизонте вырос силуэт человека с кошелкой, они продолжали мирно беседовать меж собой, получая при этом большое удовольствие от общения друг с другом. Но вот появившийся на горизонте человек с кошелкой стал приближаться, и у Мирчи как-то похолодело нутро и оборвалось что-то. Он еще не знал, кто тот дальний прохожий, и куда держит путь, и что несет в своей кошелке, но его поразила схожесть, они слишком были похожи, тот старик на горизонте и этот, с которым Мирча беседовал.
— Ну-ну? И что же потом? Вы начали рассказывать…
Мирча спешил увлечь своего старика разговорами, но было уже поздно, старик увидел путника на горизонте. Им нельзя было встретиться, их невозможно было вместе свести, потому что старик, придуманный Мирчей, был измотан и одинок, как и он сам, в то время как старик на горизонте был еще полон сил. И так уж устроено в мире, что слабый уступает место сильному. Только проводив друга своего долгого одиночества, Мирча вдруг понял, как он слаб, если в мыслях своих он придумывает таких же измотанных людей.
А Карабуш все шел размеренным, вольным шагом, и Мирча вдруг почувствовал дикую зависть к его здоровому и прочному началу. Ему захотелось любой ценой отнять у тестя вот эту самую жизнестойкость, он поклялся, что сделает все, лишь бы уйти из мира этой оглушительной гари и вернуть себя в мир спокойных, умеренных, жизнестойких людей.
И вот наконец трактор умолк. Мирча сполз с него и направился к молодой раките. У него в самом деле болели глаза от пыли, но, конечно, не до такой степени, чтобы ни разу не взглянуть на человека, который навестил его. Просто он приметил издали, еще когда тот был на горизонте, что направляющийся к нему Карабуш выглядит намного лучше того старика, который помогал ему тут, в поле. Этого-то Мирча и не мог простить своему тестю. Подошел, сел. Они, кажется, о чем-то говорили, но Мирча плохо вникал в суть разговора, ему все было как-то безразлично, и в конце концов он уснул. Уснул тяжелым сном пустого пшеничного колоса, сном неподвижного каменного столба, сном убитого горем пастушонка.
Спал он долго, пока около полуночи не разбудил его товарняк. Проснувшись, он зябко поежился, удивленно проводил взглядом медленно удаляющуюся красную лампочку, припечатанную к последнему вагону товарняка, и все ему было не по себе; так чувствуют себя обычно люди, уснувшие помимо воли и проснувшиеся тоже некстати. И вдруг в этой туманной неопределенности стала пробиваться мысль, и эта удивительная мысль осветила все и принесла ему такой душевный покой, какого он давно не знал. Оказывается, все было просто. Нужно было смириться, нужно было принимать жизнь такой, какой она была. Эта простая до удивления мысль поставила все на свои места, и Мирча улыбнулся, улыбнулся просто так, от хорошего настроения. Потом, вспомнив нечто очень тяжелое и трудное, что долго мучило его, сказал тихо, про себя:
— Как глупо все это было…
Кругом стояла глубокая ночь. Степь дышала сыростью, огромные дали мягко перекатывали таинственный нотной гул, и было немного жутко от сознания своего одиночества. Мирча принялся было по звездам прикидывать, сколько еще до утра, но приметы, которые он когда-то знал, давно выветрились из его головы. И все-таки он чувствовал себя хорошо, и то новое убеждение, которое к нему пришло, и эта ночь, и звезды будили в нем огромную жажду жизни. Мера — вот что было им утеряно и что ему принес Карабуш в своей кошелке. Две тысячи оборотов в минуту — это хорошо для трактора. Для человека это плохо. Эти мысли, по правде, и раньше его посещали, но все было недосуг додумать их до конца. Работы было много. Наконец теперь вспашка завершена, и эти мысли вмиг превратились в твердое убеждение, и особенно приятно было, что пришло это убеждение, пока он спал, то есть как бы без него. Теперь ему было покойно и показалась бесконечно прекрасной лежащая кругом степь и эта ночь в степи, и он подумал, что если другого пути нету к тому, к чему он пришел, то, стало быть, шел он не зря.
И вот настал день, когда Мирча простился с трактором и пошел по полям, напрямик к своей родной Чутуре. Раньше, когда ему случалось возвращаться, он заворачивал к какому-нибудь роднику или ручейку и песком, глиной, мелким гравием казнил себя, стараясь смыть, насколько это было возможно, маслянистую грязь с рук, с лица. Это не всегда ему удавалось, но даже когда он казнил себя до последнего и из тракториста ему удавалось превратиться в обыкновенного колхозника, он все равно возвращался домой кружным путем, обходя деревню, чтобы, как говорил он, не перепугать малых ребятишек.
На этот раз, хотя его трудолюбивые ноги по старой привычке заворачивали ко всем ручейкам и родникам, попадавшимся на пути, Мирча проходил мимо, не останавливаясь. Ему вдруг захотелось предстать перед людьми, каким он был на самом деле, каким он сам себя видел все эти годы, каким только что слез с трактора. Это была правда, а правда не может быть отталкивающей. И он шел к деревне в своем промасленном насквозь комбинезоне с огромными, до колен, карманами, разорванными гаечными ключами.
Впервые после долгих лет он возвращался по самой большой улице села. Он вдруг вспомнил, как несколько лет тому назад уходил по утрам этой дорогой спешил на курсы трактористов. Теперь вот возвращался. Отслужил свое. Это, видимо, и называется жить — то уходишь, то возвращаешься. Шел он медленно, чтобы дать всем встречным разглядеть его, чтобы Чутура наряду с Мирчей-подростком, вместе с Мирчей-солдатом запомнила бы и Мирчу-тракториста.
Он шел медленно и все оглядывался и удивлялся без конца. В те тяжелые и трудные годы, когда он выводил пырей и засевал чутурские поля, здесь жизнь шла своим чередом; люди подрастали, и влюблялись, и справляли свадьбы, и строили дома, и теперь много новых красивых домиков выбегали ему навстречу и замирали, нарядные и уютные, по обеим сторонам дороги. Мирча еще не знал, чьи это дома и когда и каким образом они строились, но он не спешил угадывать самому эти подробности всегда было для него приятнейшим делом. Ему даже стало завидно, и он подумывал о том, что не худо бы и им с Нуцей построиться заново, чтобы тоже так — когда вернется какой-нибудь запоздалый чудак, не знал, чей это дом, и чтобы потом, угадав, обрадовался.
По дороге шли люди. Они здоровались, он отвечал, но уже плохо помнил их. Давешняя молодежь теперь возмужала, у ровесников Мирчи появилась седина, а детворы кругом видимо-невидимо. Тут и своих спутаешь, не то чтобы чужих еще узнавать. Кругом шептались молодые, в буйной зелени сады. Он не знал, и ему почему-то домашние не говорили, что так много садов в деревне. Он радовался им и наслаждался их мягким вечерним шелестом, и было только немного обидно при мысли, что в те жаркие дни, когда разгоряченная соляркой и солнцем машина обжигала, с какой стороны к ней ни подойти, в те дни, когда пересыхало горло и трескались губы, в этих садах было прохладно и зрели фрукты…
