— Он думал, остался послед. Потому что температура. А температура от переливания,
— Зачем ей переливали?
— Она потеряла. Не очень много, но потеряла. Тогда полагается.
Вячеслав Иванович вспомнил врача из бригады.
— Но ведь можно что-то другое, не кровь.
Она не удивилась его знаниям.
— Есть заменители. Без реакции. Не запасли в родилке. Забыли выписать тридцать первого — перед Новым годом.
Забыли выписать… Вот через какие случайности проявилась его вина.
— Но как же?! Как Старунский не догадался про кровь?!
Она плакала, но она не хотела обвинять Старунского.
— Не знаю… Это редкие факторы… Все сделали правильно, проверили перед переливанием.
— Но кто же виноват?! Кого будут судить?! Она отвечала стыдясь:
— Никого.
— Но если бы Старунский не дал наркоз!
— Ошибся. У него были основания думать про послед, так докажут. Меня уже посадили — переписывать историю.
— Как?!
— Вот я пишу.
— Что же ты пишешь?!
— Историю. С самого начала.
— И как же? Что же? Что не было наркоза?! Или не переливали?!
— Нет, так невозможно. Но что был токсикоз.
— Какой еще токсикоз?!
— Второй половины… Ну, осложнение беременности. Поэтому так тяжело после наркоза.
Вот, значит, как: концы в воду.
— Вот как… А почка? Почему поздно повезли на искусственную почку?! Если бы раньше?!
— Она не могла помочь.
— Но как так?! Зачем везли?!
— Чтобы не здесь… Не умирала… А так: выписана с ухудшением.
Вячеславу Ивановичу показалось, что он оправдался перед собой: виноват не он, виноваты понемногу все — от Старунского до того, кто забыл что-то выписать перед Новым годом! Ну конечно, они виноваты! Поэтому заведующая заметает следы!
— Тебе заведующая приказала переписывать?
— Да.
— А если я подниму дело, ты подтвердишь? Ты все расскажешь?
— Да.
— Точно?!
— Точно. Иначе уйду из медицины.
— Правильно: расскажи и не уходи! А не испугаешься?
— Нет, не испугаюсь. А чего мне пугаться?
— В жизни сложно: ты студентка, а Старунский — доцент.
— Нет. Правда, не испугаюсь.
— Ты молодец. Ты тогда перепиши себе те места, которые велели изменить, хорошо?
— Да.
— Вот и отлично! И адрес свой оставь.
Стыдно сказать, но выходил Вячеслав Иванович из Скворцовки с чувством легкости. Горе осталось — ну конечно, осталось! Но не давила больше собственная неискупимая вина. Вот что самое страшное, оказывается: гнет собственной вины! А теперь жизнь приобрела смысл: наказать настоящих виноватых, добиться справедливости!
Нужно прожить хоть сутки под тяжестью собственной вины, чтобы понять, что это такое. Как будто ему совершенно отчетливо приснилось, что он убийца, что он своими руками, вот этими руками… И страшен не суд, оказывается, не приговор, а сознание, что он убийца, будто уже и не человек, а проклятое существо, не имеющее права жить с людьми… Так вот, когда пережил он муку отверженности и проклятия, его будят и говорят, что он никого не убивал, что то был всего лишь удушливый сон, — если бы Вячеслав Иванович знал, что смертельно болен, и вдруг объявили ему, что диагноз не подтвержден, он бы не испытал и вполовину того облегчения. Облегчения, чтобы не сказать — счастья, потому что неуместно это слово, когда живо истинное горе по Алле, но если уж разбираться до конца, то счастье; продолжалось горе, такое горе, какого он не испытывал во всю свою жизнь, потому что не терял еще в сознательном возрасте близких, и вот одновременно с ним, не смешиваясь, независимо переживалось и счастье… Нужно было все рассказать Зинаиде Осиповне. Вячеслав Иванович сразу и отправился. Дверь открыла какая-то маленькая пожилая женщина, похожая на мышь. Та самая, наверное, которую Алла нашла, чтобы ухаживать за параличной старухой.
— Ой, ну что же? Вы от Аллочки? Как она там? И не позвоните! Как же можно! Зинаида Осиповна извелась совсем!
Не отвечая, не снимая пальто, Вячеслав Иванович зашагал по длинному коридору.
Зинаида Осиповна сидела в том же кресле, с тем же пледом на коленях, но переодетая в праздничную цветную кофту.
— Вот, от Аллочки. Наконец-то, — частила из-за его спины сиделка-мышка.
Вячеслав Иванович встал над параличной старухой. Встал. Навис.
— Алла родила мальчика…
— Ну слава богу, слава богу!
— …родила мальчика, а сама умерла.
Глаза старухи раскалились, как у набегающего паровоза, и, к ужасу Вячеслава Ивановича, она поднялась. Поднялась на три года как отнявшиеся ноги и оказалась на голову выше его.
— Кто мог?!
Она шла на него тяжкими шагами статуи, и он отступал, опрокидывал стулья.
— Кто мог?! Как смотрели?!
И говорила она скрежещущим неживым басом, каким говорят в кино роботы.
Вячеслав Иванович оказался уже в коридоре, а она все шла на него, прогибая пол.
— О господи, вот горе-то, — суетилась сиделка. — Зинаида Осиповна, чудо-то какое! Пошла! Чудо. Блаженная Ксения, заступница наша…
— Я завтра приду, завтра, — говорил, отступая к выходу, Вячеслав Иванович. — Я дал телеграмму Рите, она прилетит. Я завтра!
— За что, господи?! А как же пенициллин?! Ведь есть пенициллин! — ревела старуха скрежещущим басом.
Вячеслав Иванович выскочил на лестницу и захлопнул дверь.
Ему казалось, она сумела высосать на расстоянии силы из Аллы — и вот встала и пошла, отбросив внучку, как выжатый лимон…
Чушь, конечно, даже при всем предубеждении против шоколадницы он понимал, что чушь, что ее подняла сила горя, — но ничего, кроме неприязни, не вызывало в нем это чудо. Когда Алла ухаживала — сидела, не вставала, нашла себе рабыню, а когда узнала, что выносить из-под нее стало некому, так встала?!
И все равно за неприязнью, за подозрениями чуть ли не в симуляции оставался первобытный ужас прикосновения к чуду.
Вячеслав Иванович все оформил, обо всем распорядился, чтобы, как только приедет Рита, можно было хоронить. Он сам решил, чтобы не в крематорий, а хоронить на кладбище: урну сестра, скорее всего, увезла бы с собой на Камчатку, а так останется могила, и можно будет поставить задуманный памятник. У Зинаиды Осиповны оказался на Охтинском кладбище просторный участок — это не голые новые кладбища, где, кажется, так сиротливо и зябко лежать на ветру. Правда, приходилось мириться с соседством могилы ее мужа, адвоката и шоколадника, а в будущем сюда же метила и сама Зинаида Осиповна, — но что поделаешь, своего семейного участка у Вячеслава Ивановича не имелось.
За бумагой на участок пришлось еще раз заезжать к Зинаиде Осиповне. Она как встала, услышав весть, так и ходила с той минуты. Но говорила уже так же напевно, как в первую их встречу, и уже не казалось, что под ее шагами прогибается пол. Горе свое она переложила на бога и за двадцать минут повторила раз пять, что бог дал — он же и взял.
В свидетельстве о смерти причину написали: «Острая почечная недостаточность. Токсикоз второй половины беременности, послеродовая декомпенсация». Вячеслав Иванович старательно переписал, срисовывая непонятные слова, но все действия отложил на после похорон.
Удивительно, как смещаются во время подобных хлопот все понятия и ценности: промелькнуло, например, даже какое-то подобие удовлетворения, когда быстро утряс формальности и получил разрешение хоронить на Охтинском, — ведь требовалось доказать, что Алла родная внучка охтинского старожила, а фамилии-то разные…
Единственную неудачу он потерпел, когда попытался организовать панихиду в Аллином училище. Директорша, больше похожая на домашнюю хлопотунью (поэтому не директриса — это отдает Смольным институтом, французским языком), говорила испуганно:
— Но вы примите во внимание, отчего она умерла, Мы устроим траурный митинг и тем самым, получится, санкционируем ее поведение! Скажем нашим девочкам: поступайте, как она, заводите ребенка без мужа! Нет-нет, это невозможно! Если бы она погибла в катастрофе или умерла от какой-нибудь приличной болезни, тогда бы непременно! Мы бы даже пошли на то, чтобы отменить в этот день занятия. Но при сложившихся обстоятельствах… Ведь не скроешь же, все знают, будут шушукаться… Нет-нет, чем меньше огласки, тем лучше. Даже траурное объявление мы решили не вывешивать.
— Да вы что!
— А что делать? Нет, вы скажите, что написать? Как сформулировать? «После тяжелой болезни»? Нет-нет, как ни формулируй, все двусмысленность. Мы долго думали и решили пойти на это: не вывешивать. Нам самим больно, но выхода нет.
И кто назначил сюда эту испуганную дуру?!
— Вы же учите на детских воспитательниц. А родить ребенка считаете неприличным поступком!
— Все дело — как родить. Каким образом! Сейчас и так, знаете ли, моральный уровень не тот, что в наше время. Так мы обязаны бороться за его дальнейшее повышение, а если поднимать на щит поступок Калиныч, получится как раз наоборот.
