Куле-Име лежал в углу с забинтованной головой, но, когда я вошел, он сел и надел папаху. Я начал читать супругам нравоучение, хотя и видел, что хозяину худо. Но он вдруг перебил меня:
— Скажи, пожалуйста, что у меня на голове?
— Папаха, — ответил я.
— А чья она?
— Должно быть, твоя.
— Значит, я могу надвинуть ее на лоб, могу на ухо, могу на затылок, верно?
— Верно, — говорю.
— А если я надену ее набекрень? — спросил Куле-Име и, морщась от боли, сдвинул папаху набок.
— Да пожалуйста! — говорю. — Твоя папаха, твоя и воля.
— Вот так и с женой! — гордо заявил он. — Жена моя, что захочу, то и стану с ней делать!
— Но ты забыл о равноправии…
— Я-то хотел бы забыть, — вдруг жалобно простонал Куле-Име, — да она напоминает! Я всего два слова ей, а она так меня отделала, что неделю на гудекан не выйдешь! — И он опять повалился на спину. Хваленая папаха упала, а жена кинулась к нему с кружкой воды, хотя лучше было бы отпоить его вином.
Жандар ерзал. Чувствовалось, что его оставляет терпение. А невыдержанный Ливинд и болтливый от вина Кальян всячески подталкивали мысль старика, напоминали разные случаи родовой вражды, старались подхлестнуть его память. И только мой дядя, сохраняя спокойствие, то и дело подливал старику вино.
После четвертой кружки Хасбулат начал свою речь словами:
— А вот лет пятьдесят тому назад… — И лица слушателей посветлели: под воздействием винных паров в памяти старика все яснее оживало прошлое. Но он продолжал: — Так вот, лет пятьдесят назад умерла моя жена. Хорошая, добрая была женщина. Сосед мне еще сказал тогда сочувственно: «Бич потерял, бедняга». — «Нет, не бич, — ответил я ему, — а стремя, на которое всю жизнь опирался». Вот с того времени, как умерла моя жена, некому стало прикрывать мои ноги, и по ночам продуло мне их, и, кажется, получил я ревматизм. И сейчас чувствую: погода испортится.
Старик расположился поудобнее, подложив под себя еще одну подушку, пожевал ломтик свежего сыра и поднял кружку, наполненную дядей.
— Дерхаб! — Он выпил и заговорил снова. — Мудрым я слыл в ауле. Философом меня называли. Я еще семьдесят лет назад первым посадил у нас капусту и изобрел железную печь. Однажды ехал я по дороге на ишаке, повстречал друзей. Решили они угостить философа. Налили кружку, другую, я пил, не противился. Но когда почувствовал, что с меня довольно, стал отказываться. А они уговаривают: «Нельзя отставать, ты ведь не просто мужчина, ты философ». Ну и, чтобы не думали они дурно о философе, пил я и пил. И так напился, что утром очнулся сам не знаю где. Голова словно ртутью налита, все тело разбито… Горько мне тогда стало и стыдно. Сел я с трудом на своего ишака и поехал. Подъехали мы к реке, стал мой ишак пить воду. Напился он, а я вспомнил вчерашний случай и стал его уговаривать, чтобы выпил еще. И лаской и угрозами, и голову в воду совал — никак не пьет! «Ну, — говорю я ему, — отныне ты философ, а я ишак».
Конечно, это был тонкий намек со стороны Хасбулата, чтобы больше его не заставляли пить, но гости потратили уже слишком много времени и вина, чтобы уйти ни с чем. Они уговорили старика выпить еще кружечку, после чего тот сразу вытянулся на подушках и захрапел.
Жандар, Ливинд и Кальян в негодовании смотрели на моего дядю, который привел их сюда в самый разгар работы. Дядя был тоже весьма удручен. Наконец он осмелился потормошить старца. Хасбулат открыл глаза, огляделся и спросил удивленно:
— А вы что здесь делаете?
Снова мой дядя с присущей ему сдержанностью и терпением объяснил, зачем они пришли.
— Ну что ж, — отвечал хозяин, — раз вы принесли вино, так налейте!
Дядя налил, старик выпил еще кружку, облизнулся и сказал, благодушно сверкнув глазами:
— Хорошее вино — кровь земли! Так вот, случай ваш вышел лет сто с небольшим назад. В тот день еще отец послал меня за вином к Писаху — тогда был другой Писах — и сказал: попроси, мол, чтобы ради хороших кунаков из Аварии он вино дал отдельно, а воду, которую подливает в него, отдельно. И заплати ему поровну — сколько за вино, столько и за воду. И что вы думаете! Писах точь-в-точь исполнил просьбу моего отца и велел еще передать, что ценит его мудрость. Как же мне не помнить тот день!
Все с нетерпением склонились к старику. Тот молчал, то ли собираясь с мыслями, то ли наслаждаясь вниманием слушателей.
— Как раз тогда пригласил мой отец на праздник ваших предков. Предка твоего рода, Даян-Дулдурум, звали Абдул-Муталим, а твоего, Жандар, Мухамед-Хаджи. И вот после сытного обеда вышли они все на гудекан, и зашел у них спор о строении вселенной. Абдул-Муталим стал утверждать, что Земля наша стоит на панцире черепахи. А разве мог Мухамед-Хаджи, который стал непревзойденным астрономом, не возразить на это? И он заявил, что Земля держится на рогах белого буйвола, ибо это утверждал некогда знаменитый Минатул-Махмуд. Спор закипел, как чабанский котел на огне. «Нет, — закричал, вскочив с места, Абдул-Муталим, — я не допущу, чтобы этот лжец опровергал авторитетное мнение Хашима-Аль-Катагни о том, что Земля стоит на панцире черной черепахи! И именно черной, а не голубой, не красной, не коричневой, не желтой, не синей и не белой!»
— Ну и что же дальше? — перебил Жандар.
— Так-так, — сказал Даян-Дулдурум, потирая руки, будто на футбольном матче.
— Дальше могли произойти большие неприятности. Но дело было осенью, и кинжалы лежали у точильщика. Впрочем, и языки у спорящих были не тупее кинжалов. И когда Мухамед-Хаджи обозвал твоего предка, Даян-Дулдурум, черной черепахой, а тот закричал на весь гудекан: «Поглядите на этого белого буйвола!» — возникла рознь, которая длится, как я вижу, и поныне.
— И это все? — спросил озадаченный Жандар. — Неужели такой пустяк целый век мешал сближению людей?
— Да, это все, — отвечал старик и с чувством исполненного долга откинулся на подушки.
Расхохотался мой дядя. Вторя ему, засмеялся Жандар, и даже двое свидетелей не выдержали.
— Чему вы смеетесь? — спросил помрачневший Хасбулат. Ему не понравилось, что почтенные люди потешались над его рассказом.
— Как же не смеяться, дорогой наш Хасбулат, — отвечал сквозь хохот Даян-Дулдурум, разливая по кружкам остатки вина. — Подумать только, из-за какой-то ерунды два рода бились, как боевые бараны. И столько лет!..
— Нечего смеяться! — возмутился старик. — Или вы считаете пустым вопрос, на чем держится Земля?
— Конечно же!
— Почему, позвольте узнать? — насмешливо спросил хозяин.
— А потому, почтенный Хасбулат, что Земля не держится ни на чем, — отвечал Даян-Дулдурум.
Теперь рассмеялся Хасбулат.
— Ха-ха-ха! — Он смотрел на гостей как учитель на глупых учеников. — Взрослые люди, а не знают! «Ни на чем не держится»! Тоже придумали!
— Конечно!
— Вот уж не предполагал, что разговариваю с такими наивными людьми! Да я вас и в дом бы не пустил, если бы знал заранее.
— Почему это мы наивные? — обиделся Жандар.
— Да пора бы уж знать, на чем держится Земля.
— На чем же? — недоумевали гости.
— Дай сюда руку, Даян-Дулдурум. И ты, Жандар, — сказал старик, соединяя их руки. — Пожмите-ка их крепко. Чувствуете тепло?
— Да, — ответили оба.
— А знаете, что это за тепло?
— Не знаю, — сказал Жандар, а дядя мой промолчал: наверно, он думал, что это — тепло от выпитого вина, но не решился сказать.
— Жаль мне вас, люди, если вы до сих пор не поняли, что это за тепло. Ведь это и есть то самое великое тепло, которым жива наша матушка-земля. А теперь, когда я объяснил это, идите: я хочу спать. — Он сонно пробормотал:
Дело творящего — творить,
А говорящего — говорить.
Если ж тебя не поймут — не беда!
Слова назад не бери никогда!
И допив вино из кружки, старик захрапел, будто разом выключился.
Почтенные гости встали и молча поклонились Хасбулату, сыну Алибулата из рода Темирбулата, чье имя всегда стоит рядом со словами «честность», «правдивость» и «добропорядочность».
6
Назавтра, когда звук гонга возвестил о конце рабочего дня и кубачинцы, щурясь на солнце, выходили из здания комбината, ко мне подошел мой дядя. Он был в самом добром настроении.
После моего возвращения в аул нам еще не пришлось по-настоящему встретиться, посидеть, поговорить, да я и не искал такого случая по многим причинам.
— Что же ты не появляешься у нас в новом доме? — спросил он. — Ну-ка пошли!
Когда мы вошли, моя мать, уже сменившая дорогой свадебный наряд на обычное домашнее платье, готовила у печки пирог-чуду ́ с потрохами. Она будто сбросила с плеч добрый десяток лет, расцвела и похорошела, как трава после дождя. Увидев меня, смутилась, не меньше смутился и я. Заметив это, Даян-Дулдурум провел меня прямо в гостиную. Это была большая, светлая комната, застланная превосходным чарахским ковром — подарком моего дяди.
