— Э-э, как там ни спорьте, — говорил он, — а настоящая ветчина лучше, чем нарисованная. Кто бы там ни нарисовал. Хучь Сезан.
— Не Сезан, — ударяя серебряной вилкой по столу, точно камертоном, — а Сезанн, — звонко выкрикивала с другого конца стола Ирина Сергеевна.
Между тем в мире спекулянтов, торговцев, темных дельцов Соломон Маркович считался самым могучим человеком. Его называли «Монька», и это имя звучало, как среди азартных любителей бегов имена лучших лошадей-рекордистов: Петушок, Прюнель. Соломона Марковича боялись и уважали. Говорили с восторгом: «Это дело рук Моньки!» Или предупреждали: «Не вмешивайтесь в пшеницу, тут заинтересованы Монькины люди — вы останетесь без рубашки… Сегодня на бирже свирепствует Монька! Что выделывает! Какие номера выкидывает!» — восхищались им. Самые авторитетные, серьезные нэпманы отзывались о Соломоне Марковиче с каким-то научным подходом, ссылаясь на классиков спекуляции.
— Это человек — запоздалый продукт промышленного капитализма. Митька Рубинштейн ему в подметки не годится. Дай ему волю, он заткнет за пояс Рябушинского.
Онегина относилась к нему скептически, избегала появляться с ним в театре, в концерте, в обществе.
«Жена частника. Как это низко! — рассуждала она. — Частник. Хотя бы назывался коммерсант, капиталист, фабрикант, а то — частник. Жена частника. Все равно, что раньше быть женой подпольного адвоката, врача — тайного абортмахера, мелкого клоуна. Позор! Как я пала!»
Соломон Маркович обожал Онегину, он был благодарен за то маленькое счастье, которое иногда доставляла Ирина Сергеевна, хотя она и причиняла ему много страданий.
Онегина, поздно вернувшись из театра, принимала холодную ванну. Она страдала бессонницей и долго не могла заснуть. В спальне голубой свет. Ирина Сергеевна лежала, запрокинув руки за голову, в шелковом красном халате. Маленькая голова ее светилась золотистой хризантемой.
— Соломо-он! — звала она мужа.
Он спал в гостиной на диване. Заспанный Соломон Маркович входил тихо, садился поодаль в кресло и закуривал.
— Не курить! — командовала Ирина Сергеевна, глядя в потолок.
Он прятал портсигар, заспанный, сидел, опустив голову.
— Соломо-он, — выговаривала Онегина это библейское имя так, как будто на конце три «н», — знаете, Соломон, я когда-то жила с Леонидом Андреевым.
— Что ж поделаешь, что ж поделаешь, — безразлично шептал Соломон Маркович.
— Я жила с Гюи де Мопассаном, Джеком Лондоном, Роденом, с Мамонтом-Дальским.
— Что ж поделаешь, что ж поделаешь.
— Ха-ха-ха! — смеялась она вдруг так звонко и искренне, что Соломон Маркович вздрагивал и тревожно предлагал валериановых капель. — На кой черт мне ваши капли! — говорила она обыкновенным голосом. — Мне просто скучно, я репетирую роль женщины, которая век прожила чужой славой. Я прекрасно произнесла бы этот монолог… Вы знаете, Соломон, еще когда я была маленькой девочкой, я страстно любила театр. Огни. Занавес. Аплодисменты. Я любила не только театр, но все, что соприкасалось с искусством… Художники, писатели, великие артисты, музыканты — мои боги. Я все время жила чужой славой… Вы этого не поймете… Соломон, я когда-то жила с Орленевым… Почему вы молчите? — кричала она. — Говорите: «Что ж поделаешь…» Я когда-то жила с Оскаром Уайльдом.
— Что ж поделаешь, что ж поделаешь, — покорно повторял Соломон Маркович.
— А сейчас я живу с частником. Все равно, что жить с негром. Вы видели Коонен в «Негре»?
Онегина вскакивала с кровати, — подражая Коонен, теребила волосы, топала ножками и исступленно визжала:
— Частник, частник, частник, частник!
Соломон Маркович не знал, играет она или это серьезно, растерянно стоял посреди комнаты и на всякий случай говорил:
— Ирина Сергеевна — это прекрасно.
— Что прекрасно? — спрашивала она строго. — Марш отсюда! Вы мне надоели.
Онегина артистически сбрасывала халат, голая оставалась перед зеркалом и разглядывала себя.
— Я, кажется, старею. Я, кажется, жирею… Только этого не хватало… Господи, как мне скучно!.. «Соломон, — передразнивала она сама себя, кривляясь и высовывая язык, — я когда-то жила с Леонидом Андреевым»… Как скучна-а-а!..
Когда Соломона Марковича за спекуляции, за шантажи посадили в тюрьму, а потом определили ему другое местожительство, то этот прожженный делец совершенно наивно предложил Онегиной поехать с ним на Север.
— Вы с ума сошли! — ответила она негодуя. — Если хоть немножко меня любите — а вы клялись, что безумно, — то как смеете предлагать мне такие условия жизни?.. А потом, — добавила она, — вы, Соломон Маркович, не декабрист, а я не «русская женщина».
Все думали, что теперь Синеоков окончательно переселится к Онегиной. Так думали все, кроме них.
— Вы знаете, Синеоков, — говорила Дмитрию Онегина, — вам надо тартюфить, а то с вашими родителями-эмигрантами и с вашей внешностью пропадете.
— Не беспокойтесь, Ирина Сергеевна. Кое-что наклевывается, — успокоил он Онегину. — Женя Фитингоф — правда, она не блещет происхождением, так же и красотой и только кандидат партии — вчера сказала мне, что мои статьи дышат искренностью. Мы с ней гуляли довольно долго. Полагаю, что еще одной прогулки будет вполне достаточно… Так что обо мне не беспокойтесь. Вот вам хуже, Ирина Сергеевна. Вам обязательно со славой… Хотите пролетарского писателя?
— Нет. Они мне не нравятся. Я их наблюдала. Они все ходят в сапогах и сморкаются в кулак. И потом мне вообще писатели не нравятся. Скажите, Дмитрий, — спросила она деловито, — кто из художников ныне в славе? Только без дураков! Кого вы сейчас считаете лучшим художником?
— Лучшим художником? Пожалуй, Владимира Владыкина, — ответил Синеоков.
— Владимир Владыкин, — повторила Онегина. — Это неплохо звучит. Владимир Владыкин. Приведите его ко мне.
— Только он женат.
— Тем лучше, — заметила Ирина Сергеевна. — Борьба страстей. Соперница. Ревность. Я давно этого не переживала — ни в современных пьесах, ни в жизни…
Где работала Женя Фитингоф и что она делала, толком никто не знал. Нина у нее несколько раз спрашивала:
— Где ты работаешь? Что ты делаешь?
— Масса работы, — отвечала та поспешно. — Я так загружена. Я так занята. Понимаешь, ничего не успеваю делать — так перегружена. Я с утра еще ничего не ела. И вчера то же самое. Легла спать в третьем часу. Жду не дождусь лета, чтоб уехать в дом отдыха и собраться с мыслями. Прямо сваливаюсь с ног…
Она так быстро говорила, что сама плохо понимала смысл своей речи. Слушатели совсем ничего не понимали. При этом деликатные слушатели разглядывали ее миловидное лицо, шмыгающие коричневые глазки, молча во всем с ней соглашались и старались не возражать, лишь бы скорей уйти… Чем быстрей она говорила, тем быстрей шмыгали глазки, словно зрительный аппарат выполнял еще роль счетчика и отсчитывал количество слов, выпускаемых механизмом, Женей Фитингоф. Грубые слушатели долго говорить ей не давали.
— Все это чепуха, — обрывали они ее.
— Дайте до конца высказаться, — умоляла она. — Тогда вам станет доступна моя основная мысль.
Но грубые слушатели, зная, что никакой мысли там нет, холодно прощались и уходили…
Женя Фитингоф. Ее имя никогда не произносили отдельно от фамилии.
Она была искренне уверена, что ей удалось во многом убедить Синеокова. И когда появилась статья Дмитрия, в которой он совершенно противоположно писал о том, что так долго и бурно защищал во весь период нэпа, Женя Фитингоф приписала это своему влиянию. А также подумала, что, кроме силы убеждений, немалую роль сыграли и ее женские чары. В этом она окончательно убедилась, когда Синеоков предложил ей выйти за него замуж. Она согласилась, поставив условием, что будут жить не в одной квартире, а в разных комнатах, так, как жили до сих пор. Женя Фитингоф полагала, что этим самым она вносит передовые элементы в брачную жизнь всего Союза. Дмитрий охотно принял это предложение.
— Синеоков, — говорила она всем своим знакомым, — меня поражает…
Она никогда не называла его по имени, очевидно, считая, что в этом тоже есть какие-то передовые элементы нового быта.
— Синеокову не хватает аналитического подхода к вещам. При его культуре, если он усвоит как следует диалектический материализм, он пойдет далеко вперед. Мы с ним вместе прорабатываем диамат…
В своем дневнике, который Дмитрий вел изо дня в день известным одному ему шифром, он записал: «Сожительствую с Женей Фитингоф. Глупа. Болтлива. Кожа, как наждачная бумага».
Синеоков надеялся на лучшие времена, когда можно будет опубликовать дневник. У него в комнате висел портрет Анри Бейля… В дневнике была такая запись: «Борис, брат Жени, в достаточной мере противен. Но ловкач».
