— Хочешь, я собью бананы с молоком? Со льдом, конечно.
— Нет, что ты, от этого толстеешь. Ты пьешь этот ужас? Сбей мне один апельсин с водой, только побольше льда и поменьше сахару. Бананы с молоком! Это же самоубийство! Би! Давай я очищу.
Беатрис перебросила подруге апельсин и достала из холодильника формочку с кубиками льда.
— А я люблю бананы с молоком, — призналась она, ополаскивая под краном стеклянный резервуар миксера. — Я что-то не замечала, чтобы от них толстели. Слушай, ты нарядилась совсем по-спортивному, — она глянула на сеньориту Линдстром, одетую в голубую «американку» и очень узкие брюки цвета «серый жемчуг», — а я думала ехать, в таком виде. Может быть, не подходит?
— Да какая разница, — пожала плечами Норма, — мы же не на пикник собрались! Конечно, поезжай так. Какая милая юбка. Полное солнце, да? А ну-ка, крутнись… Нет, очень хорошо. А вообще я не понимаю твоей нелюбви к брюкам! Сейчас это так модно.
Беатрис накрошила в резервуар очищенный апельсин и повернула выключатель. Миксер взвыл, за стеклом забилась белоснежная пена.
— Ты понимаешь, — сказала Беатрис, вытирая руки, — это, по-моему, не совсем прилично — так обтягиваться.
Норма поднесла к губам стакан и вдруг расхохоталась.
— Ох ты ж и смешная, Би! «Неприлично так обтягиваться»! Да когда же еще и обтягиваться, если не в нашем возрасте?
Беатрис вспыхнула:
— Норма, перестань. Миллион раз тебя просила!
— Oh, dear me![30] — насмешливо сказала Норма. — Мы опять шокированы? Как будто ты сама не носишь обтянутых платьев!
— Платья это совершенно другое дело…
— Ах, другое де-е-ело? Ничего, я тебе это напомню, когда ты наденешь свой черный тальер, тоже мне скромница!
Беатрис, пытаясь скрыть смущение, пожала плечами с независимым видом.
— Это же не брюки. Скажи лучше, кто эти молодые люди, что с нами едут?
— Верно, вы же незнакомы! Один из них — Би, ты пропала! — красавец блондин, влюбишься с ходу, его зовут Ян Гейм и он австриец, но жил в Чехословакии, его родителей разорили красные. А другого ты, может быть, и знаешь — это Качо Мендес…
— Качо Мендес? — Беатрис вскинула брови. — Не знаю, никогда не слышала. Кто такой?
— Электромоторы «Ментор» — Мендес, Торвальдсен и компания. Этот Качо — сын старого Мендеса, фактически он управляет фирмой вместо отца…
— В первый раз слышу. А тот, другой, что делает?
— Гейм? Он на юридическом, Пико его хорошо знает. Кстати, учти, они друг друга не особенно любят. Пико называет Яна реакционером, а тот его агентом коммунистической пятой колонны.
— Пико — коммунист? — рассмеялась Беатрис.
— Ну, не знаю, они там из-за чего-то перегрызлись на факультете.
— Господи, и не противно им. Он что, красив?
— Как бог Аполлон, сама увидишь. Вообще он какой-то аристократ, у него здесь родная тетка — польская принцесса, что ли, кошмарная фамилия, которую не выговоришь, не вывихнув языка… Он такой любезный, настоящий джентльмен, а в общем, я его мало знаю. Ну, идем?
— Минутку. Я только сбегаю наверх — возьму очки и перчатки…
Молодые люди — здоровяк Качо, с черными усиками, в измятых парусиновых брюках и ковбойке, и элегантный Гейм, в светло-синем костюме с красной бабочкой, — стояли возле машины, покуривая сигареты. Качо оживленно рассказывал что-то, размахивая руками; его собеседник слушал с выражением вежливой скуки на лице.
— Знакомьтесь, — выйдя за калитку, крикнула Норма и подтолкнула вперед подругу. — Сеньорита Дора Беатрис Альварадо — сеньор Гейм, сеньор Мендес. Смелее, Би!
— Привет, сеньорита Дора, — пробасил Качо. — Очень рад. Норма мне о вас уши прожужжала.
Беатрис улыбнулась, пожимая ему руку, и повернулась к Гейму.
— Очарован знакомством, мадемуазель, — оказал белокурый красавец. — Я не сомневался, что владелица такого дома будет выглядеть именно так, но должен сознаться, что действительность превзошла ожидания…
Гейм говорил по-испански совершенно правильно, и мягкий иностранный акцент придавал его словам какую-то особую вкрадчивость.
— Очень рада… — пробормотала Беатрис и покраснела, не успев отдернуть руку от поцелуя.
— Ну, поехали? — спросила Норма. — Би, вы с Яном полезайте на; зад, я сяду впереди, ладно?
Гейм распахнул перед Беатрис заднюю дверцу, осторожно прихлопнул ее, подергав для верности, и, обойдя машину, сел рядом. Норма забралась на переднее сиденье.
— Качо! — завопила она. — Ты чего там копаешься, иди, тебя ждут! Уже не терпится что-нибудь сломать?
Качо опустил капот и подошел к открытой дверце, вытирая руки о штаны.
— Пробовал, не греется ли. Что угодно сеньорите Линдстром?
— Слушай, куда ты нас повезешь?
— Куда прикажете, — добродушно заявил Качо, забираясь в накренившуюся под его тяжестью машину. — Я предлагаю прежде всего выбраться через Палермо на Костанеру, а потом рванем в сторону Висенте Лопес. А там будет видно. Куда будем выезжать — на Альвеар или по Алькорта?
— На Альвеар, — кивнула Беатрис. — Только осторожно, там большое движение!
Качо, обернувшись через плечо, успокаивающе подмигнул ей. Машина мягко тронулась с места.
Беатрис задумчиво щурилась, глядя в окно на мелькающие мимо садовые решетки и выхоленные газоны перед нарядными особняками. Она любила этот район города, привычный с детства. Но последнюю зиму ежедневно по дороге в лицей и обратно (она садилась в троллейбус на Лас-Эрас) ей при виде этих тихих фасадов и полированных дубовых дверей с ярко начищенными бронзовыми кольцами все чаще думалось, что за нарядной и уверенной в себе внешностью скрыто что-то очень фальшивое, чуть ли не постыдное…
Возможно, что это странное ощущение зародилось в ней после одного происшествия, случившегося неподалеку от их дома прошлой осенью. Там был особняк, принадлежавший двум сестрам — старым девам — и после смерти одной из них проданный некоему Мартинесу, главе необыкновенно быстро поднявшейся фирмы по продаже земельных участков. Крикливые рекламы этой скороспелой фирмы заполняли год назад целые газетные полосы и вопили с крыш и рекламных щитов. Купив старый дом на улице Окампо, сеньор Мартинес нагнал туда рабочих, и через месяц обветшалый аристократический особняк превратился в ультрасовременное жилище, словно перенесенное в этот тихий квартал Буэнос-Айреса откуда-нибудь из Беверли-Хилла. Однажды Беатрис увидела самого хозяина, тот как раз выходил из бесшумно подплывшего черного лимузина, и она услышала, как шофер назвал его «сеньор Мартинес». Проходя мимо, она лишь мельком бросила на него любопытный взгляд, но ей почему-то очень запомнилось одутловатое озабоченное лицо знаменитого человека. Это было в апреле, а однажды в середине мая она, выйдя из лицея, купила вечерний выпуск «Ла Расой» и в троллейбусе прочитала о раскрытии миллионной аферы, процветавшей под вывеской «Мартинес и К0». Как выяснилось, фирма продавала земельные участки, которые либо служили предметом многолетних тяжб, либо вообще не существовали в действительности.
Вслед за сообщением о том, что Мартинес пытался бежать в Уругвай, но на пароходе был задержан агентами федеральной полиции и застрелился у себя в каюте, газета подробно описывала меха и драгоценности двух его возлюбленных, роскошную обстановку его нового дома на Окампо, французские гобелены, американские аппараты для охлаждения воздуха и выписанное из Италии оборудование ванных комнат. Беатрис прочитала все это со странным чувством любопытства и отвращения и потом, проходя мимо, даже задержалась на противоположном тротуаре, с тем же смешанным чувством глядя на таинственный дом, у дверей которого толпились репортеры и полицейские.
И подумать только, что эта омерзительная история случилась, как нарочно, на их улице — в квартале, где издавна слово «нувориш» выражало высшую степень осуждения! Другие районы Буэнос-Айреса давно кишели мартинесами и им подобными, самые разнообразные мошенничества не менее крупного масштаба становились сенсацией чуть ли не каждый месяц, но все это проходило стороной, этого можно было не замечать, газету с описанием всей этой гадости можно было выбросить, не дочитав до конца, и забыть о ней через пять минут. Но этот человек, этот Мартинес, — он ведь жил на Окампо, был их соседом, она встретила его на улице всего две недели назад… А потом в доме поселилась большая семья каких-то американцев из Техаса, с двумя громадными автомобилями, которые то и дело ракетами проносились по тихой улице и ревели мощными клаксонами, не обращая внимания ни на время суток, ни на запрещение звуковых сигналов. Мисс Пэйдж возмущалась поведением «этих янки», доктор Альварадо молча пожимал плечами, а Беатрис все чаще думала о том, что жить на свете становится противно. Казалось бы, все это были мелочи, сущие пустяки — какой-то Мартинес, какие-то техасские скотоводы, какой-то восьмиметровый щит с лозунгом: «Перон выполняет», — но из этих пустяков складывалась вся отвратительная сторона жизни, вся ее грязь, и эта грязь все ближе подползала к тихому особняку с его воспоминаниями детства, с его мышиными шорохами, тусклыми от времени зеркалами и неповторимым запахом старых книг в библиотеке. Этой грязью была уже невидимо и непоправимо испачкана тенистая от платанов улица, сверкающие окна богатых резиденций и их массивные двери; за ними — Беатрис не могла отделаться от этой мысли — уже завелись другие мартинесы, наглые и озабоченные, лихорадочно обдумывающие какую-то очередную пакость. Нет, жить на свете становилось очень, очень противно…
