У Вранцова аж перья дыбом поднялись, когда услышал. Чего бы он только не отдал сейчас, лишь бы на пару минут стать прежним, каким был! Да полминуты ему бы хватило, чтобы сделать из этого «фирменного хмыря» отбивную! Он бы так его уделал, что тот навеки забыл бы дорогу сюда!.. Но что он мог сделать сейчас, жалкая птица, не достающая до колен здоровому мужику? Даже обматерить как следует не мог — вышло бы просто безобразное карканье.
— А ведь, в натуре, надо вернуться… — задумчиво сказал Пихотский, все еще стоя под деревом, не уходя. — Ну нервничает баба, ну завелась с полоборота… Подумаешь, делов! Все поначалу ломаются. Попробуем, а что терять!.. — Он достал из кармана знакомую фляжку, с хрустом отвинтил пробку и, запрокинув голову, несколько раз глотнул. Смачно выдохнул, утерся рукавом. — Ну, в атаку! Вперед! — весело сказал себе и повернул обратно к подъезду.
Это уже черт знает что! Это уже превосходило всякую меру! Вранцов заметался на ветке, пылая гневом и сходя с ума от сознания своего бессилья. Он уже готов был, если не по–человечьи, так хоть по–вороньи броситься на негодяя, впиться в него когтями, выклевать ему глаза, но тут другая, лучшая идея осенила его… Стремительно он бросился вниз, цепко ухватил когтями валявшийся на тротуаре увесистый обломок кирпича и, с трудом махая крыльями (обломок тянул вниз, но злость помогала), набрал высоту. Он настиг Пихотского у подъезда в последний момент, когда тот уже взялся за ручку двери, и, круто спикировав вниз, выпустил из когтей свой груз ему на шляпу… Удар получился глухой и звучный, как по бревну. Пихотский качнулся вправо, потом влево, но не упал, а медленно, как бы задумчиво, сел. Сначала на корточки, потом завалился набок…
Повергнув своего врага наземь, Вранцов не успокоился на этом, а преисполненный неистовой ярости, круто набрал высоту и, сделав круг на уровне крыши, с нового захода спикировал на противника — уже без камня, но в страшном гневе своем готовый растерзать его в клочки когтями и клювом. Услышал ли Пихотский свист крыльев или просто почуял что–то падающее на него сверху, но он вдруг вскочил проворно и бросился бежать, петляя, как заяц, скользя по обледенелому тротуару.
Вид бегущего врага наполнил душу Вранцова мстительным торжеством. Поэтому он не стал пускать в дело клюв и когти, а лишь поверху преследовал его до конца квартала, до остановки, где перепуганный ухажер с ходу, не оглядываясь, вскочил в подошедший как раз троллейбус. Двери за ним захлопнулись, и троллейбус ушел.
Вернувшись к себе на чердак после всех этих бурных событий,
Вранцов долго не мог успокоиться, прийти в себя. Его трясло, как в лихорадке, перья топорщились дыбом. Когда же успокоился мало–помалу, заснуть все равно не мог. На сей раз кончилось хорошо, но что ожидает Вику, что ожидает его семью в будущем?.. В прежние дни он думал лишь о себе, за себя переживал, мучился. И вот сейчас впервые задумался о жене и сыне. Для них он пропал без вести, сгинул неведомо куда, оставив Вику вдовой, а Борьку сиротой. Что они думают о нем? Надеются ли еще, ждут ли? И сколько будут ждать? Не вечно же Вике соломенной вдовой ходить — она еще молодая женщина. Найдется кто–нибудь — не тот, так другой… А на что ей надеяться, чего ей ждать? Выбор вариантов совсем не велик. Либо его нет в живых — и тогда она просто–напросто вдова; либо на самом деле скрылся — и тогда он подлец. В любом случае, понял Вранцов, ждать ей и сейчас уже нечего, и верность ему хранить она не обязана. Он почему–то считал, что Вика должна его ждать, жить надеждою. До тех пор хотя бы, пока окончательно не прояснится его судьба. Как если бы он в тайге, в дальней экспедиции пропал и есть шанс еще выкарабкаться. Но ни в какую экспедицию он не уезжал и, если трезво рассуждать, то тещина версия не так уж глупа — на самом деле похоже, что смылся.
…Все вороны и люди давно уже спали, а он все казнил себя и мучился на своем чердаке без сна. Не страшно на этом свете быть вороной. Страшнее сознавать себя человеком, а жить, как ворона. Вот этого не приведи Господь!
Когда Вика родила Борьку, Вранцов был очень доволен, что у него сын. Он хотел именно сына и намерен был воспитывать его сам. Ему казалось, что девочку он не смог бы нормально воспитывать — не представлял, как это делается. А сына — хорошо представлял.
Но поначалу, когда младенца привезли из роддома, он был такой крохотный, слабенький, красненький, что и в руки–то боязно взять. К тому же Эльвира Прокофьевна, по праву единственного в семье человека, имеющего опыт воспитания детей, решительно оттерла его в сторону, заявив, что не мужское это дело возиться с малышом. Она и к Вике маленькой отца не подпускала, считая, что мужчина может лишь только напортить, что его единственная обязанность — побольше денег зарабатывать для семьи. И здесь, когда Вранцов брал сына на руки, Эльвира Прокофьевна смотрела на него таким тревожным, опасливым взглядом, мол, вот–вот уронит ребенка. Ловя на себе этот взгляд, Вранцов и в самом деле начинал ощущать, как напряжены и скованы его мышцы, невольно боялся причинить младенцу какой–нибудь вред. Подержав в неудобной сгорбленной позе минуту–другую, он с облегчением передавал сына Вике, которая, усвоив отношение матери, и сама с опаской смотрела на Борьку в его руках.
В первые год или полтора он легко с этим смирился — младенца не воспитывать, а только кормить, купать или пеленать нужно было. Когда же Борька подрос и сделался шустрым карапузом, Вранцову нравилось возиться с ним, гулять на улице, затевать шумные игры. Но тогда писалась диссертация, одолевало множество проблем — так что времени на это совсем не было. А потом сын пошел в детский сад на пятидневку, а в выходные стал пропадать по большей части у бабушки.
Тут они с Борькой и вовсе не виделись неделями, лишь изредка встречаясь друг с другом в тещиной квартире. Так и пошло: если у Вранцова есть время, то сын в садике или у бабушки, а если Борька дома, то сам он очень занят или должен куда–то идти. Его редкие попытки заняться Борькиным воспитанием, наладить с ним какой–то контакт, неизменно кончались провалом. Избалованный бабушкой, парень не терпел никакого принуждения, а на попытки говорить с ним серьезным тоном отвечал угрюмым молчанием или вовсе пускался в плач. Рос он капризным и плаксивым мальчишкой, и Вранцов все чаще думал с тревогой, что надо бы, надо заняться его воспитанием! Но тут с кооперативной квартирной многолетние хлопоты начались, на работе сложности, в отделе интриги — сил и времени не хватало на все. Вот переедут на новую квартиру, заберут парня от бабушки, тогда и займется по–настоящему им.
Но переехали, и пришлось не воспитанием заниматься, а бесконечными недоделками и хлопотами с обстановкой. Все это обернулось такой нервотрепкой, что было не до него — сын своим шумом и приставаниями лишь отвлекал и раздражал. Чаще хотелось скрыться куда–то, побыть в комнате одному, чем поиграть или поговорить с ним. Когда видел, как Борька груб с матерью, как ленится и отстает в учебе, как слабо развит физически, то морщился, говоря себе: надо, надо заняться его воспитанием — но немного позднее, потом. Всерьез надо, а не абы как, и значит, нужно подготовиться, выбрать время.
Теперь времени было сколько угодно, и никто приставаниями ему на чердаке не мешал, но даже словом перекинуться с сыном уже не дано.
Правда, видеть его мог теперь даже чаще, чем раньше. Часами наблюдал, когда Борька играет с ребятами во дворе, летал по утрам вслед за ним в школу и как–то, сидя на суку под окном, даже слышал через форточку, как сын отвечает у доски в классе. Узнал за это время своего Борьку лучше, чем за все прежние годы. И только теперь понял, до чего же мало знал его, меньше, наверное, чем вахтера Савельича у себя на работе. И если бы не это превращение, так бы, наверное, толком и не узнал.
Оказалось, что даже по характеру Борька совсем не такой, каким
Вранцов его себе представлял. Капризный и требовательный дома, готовый помыкать родителями, упрямо требовать своего, на улице с ребятами он оказался неожиданно тихим и робким, склонным к зависимости, к подчинению. Сначала Вранцов не хотел этому верить, но, наблюдая его в играх с ребятами, убеждался в этом не раз. «Вранчик! — кричали ему, если мяч в игре перелетал через забор и надо было кому–то достать. — Вранчик, а ну моментом!..» И Борька не спорил, не качал права, как другие, а покорно лез, хоть и не он закинул мяч туда. «Вранчик лишний!.. Ты, Вранчик, посиди, подожди себе пару», — говорили ему, если выходил нечет при дележке на команды. И Борька отходил в сторону, ждал на лавочке, тоскливо наблюдая со стороны за азартной игрой. Вранцов возмущался, переживал, сердце сжималось при виде этого, но что он мог сделать теперь, если раньше ничего сделать не мог?
Подслушивая Борькины разговоры с ребятами во дворе, Вранцов надеялся узнать что–нибудь о себе; как сын относится к его исчезновению, сильно ли переживает, помнит ли о нем? Но об этом, как и вообще о родителях, разговоров не было — так, болтали всякую чепуху или спорили по–мальчишески из–за какого–нибудь пустяка. Но однажды речь зашла о нем. Парнишка, по кличке Грицай, хвастал, как ездили летом с отцом в Ленинград, как он там на «Авроре» бывал. А Борька встрял, что «Аврора» в ремонте — он об этом по радио слышал. Парень разозлился. «Ты, Вранчик, помолчи! У тебя у самого батя–то где? Убежал и даже лапку не пожал. Он у тебя летун, перелетная птица?» — «Не твое дело, — сказал Борька угрюмо. — Он в длительной командировке», — «Ха–ха! — засмеялся тот. — Может, он у тебя в космосе летает? Длительный орбитальный полет…» Эта шутка понравилась, и другие ребята начали издеваться над Борькой. «А чего же его по телевизору не показывают?» — «А он у него на засекреченном спутнике летает, ха–ха!..» Борька сначала огрызался, а потом сжал губы и со слезами убежал домой. А у самого Вранцова надолго испортилось настроение — пожалел, что подслушивал этот разговор.
