Дядя Саша увез Тобика в Харьковскую область к своим родителям. Пес охраняет сейчас колхозный яблоневый сад. Скоро шофер вернется и расскажет об этом ребятам — они до сих пор не могут забыть о своем веселом товарище.
И Алик каждый день вспоминает об этой собаке, которая так ловко укусила его за палец. Еще бы не вспомнить! По требованию отца мальчишке вот уже месяц каждый день делают уколы в живот против бешенства. После каждого укола он не может разогнуться, и таким вот согнутым его приводят каждый раз из поликлиники. Держась за живот, он еле-еле бредет к подъезду. Все стоят вокруг и смотрят. А наши мальчишки топают и кричат ему из своего угла:
— Алька бешеный! Алька бешеный!
1958 г.
Буран вздыхал и царапался вокруг избы почти неделю. Мы уже не говорили об отъезде. Хозяйка даже предлагала нам остаться навсегда. Работа найдется, шутила она, в деревне есть новая МТС, туда набирают людей, так что можно и остаться!
На шестую ночь — под воскресенье — в избе вдруг стало жарко. Я попробовал выйти на крыльцо. Дверь открылась только на одну треть: ее завалило снегом. За дверью стояла непривычная тишина. В черной пустоте низко надо мной дрожали звезды, крупные и чистые, как роса. Морозные неуловимые блестки мерцали в неподвижном воздухе. Буран улегся.
Утром Степан Дюков, молодой райисполкомовский кучер, поднял с пола свою доху, на которой мы спали, громадную доху, сшитую из шкур семи или восьми горных козлов. Я помог ему надеть эту пепельно-серебристую тяжесть. Степан попрощался с хозяйкой и ушел к лошадям.
Часа через два мы выехали. Сидя уютно и глубоко в ворохе соломы, я не чувствовал дна саней. Две толстоногие лошадки, уже покрытые инеем, мелко трусили впереди, то и дело бросаясь в галоп. Степан сдерживал их.
— Куда торопитесь, землемеры? Все километры ваши! Все шестьдесят!
Дорога за деревней была расчищена. Слева от нас горбилась белая степь. Справа, за валом снега, отброшенного с дороги, далеко внизу была видна вся ширь Енисея. Как великий белый путь, он уходил от нас в молчаливые сказочные просторы Сибири. Дюков, глядя вдаль, на холодную равнину реки, призадумался. «Это было давно, лет шестнадцать назад», — запел было он. Потом поставил торчком воротник дохи, повалился на бок и словно исчез: рядом со мной топорщился лишь неподвижный ворох седого грубого меха.
Полозья уже час пели одно и то же. В тулупе было тепло. Мне все казалось, что я не сплю, но вот мягкий толчок заставил меня глубже вздохнуть, я открыл глаза и увидел, что мы стоим. Впереди, вплотную обступив лошадей, толпились колхозники с лопатами — человек двадцать. Лошади были запряжены по-новому — «гусем» и стояли одна в хвост другой.
— Вот так-то вернее будет по нашему снегу, — услышал я незнакомый старческий голос.
— Вам бы к вечеру ехать, когда машины пойдут, — нерешительно вставил другой колхозник, помоложе.
— Проле-е-езем! — добродушно гаркнул Степан.
— Не бойсь, поезжай, — сказала женщина. — Тут лыжник полчаса как прошел. Вот тебе и трасса.
Степан махнул полой дохи и опустился около меня в солому. Сани тронулись. Народ бросился в стороны, и впереди открылось белое поле со слабо заметным снежным гребнем, там, где была дорога. Мы поплыли в мягком скрипучем снегу. Я оглянулся в последний раз. Колхозники, опираясь на лопаты, серьезно смотрели нам вслед.
Мы ехали рядом с глубокой бороздой, пропаханной лыжником в рыхлом снегу.
— Должно, по колено шел, — сказал Дюков. — Охотник. Правду говорят: охота пуще неволи.
Он засмеялся и глубоко ушел в доху. Мы долго ехали в тишине, в тепле, слушая мирную песню полозьев.
— Не сворачивает, — заметил Степан, с интересом следя за лыжной бороздой. — У него, видать, капканы поставлены. Напрямую идет.
— Не завел бы куда, — осторожно сказал я.
— А шут его знает. Куда-нибудь приедем!
Я опять закрыл глаза, — мне показалось, на минуту, — и тут же почувствовал странное беспокойство, оглянулся и увидел, что сижу один в неподвижных санях. Было отчетливо слышно, как постукивают в зубах лошадей железные удила. Дюков стоял далеко впереди и озирался, самому себе показывая кнутом то в одну сторону, то в другую.
Он вернулся, молча шагнул в сани и стоя тронул лошадей. Мы поплыли, неизвестно куда. Лыжного следа уже не было. Невольно повторяя движения Степана, я приподнялся, стал озираться по сторонам, но не видел ничего, кроме снега и серого неба.
— Так-так-так! — вдруг пропел Степан. — Вот, видишь! Лоцман-то наш! Сделал круг и обратно. Дорога-то видно, под нами!
Опять побежала рядом с санями снежная борозда. Степан повеселел.
— Ну-ка, посмотри на часы. Часа два едем? Положи еще три, и будем в чайной.
Борозда привела нас к высокому снежному валу. Сани влезли на него, нырнули и легко покатились по твердой, недавно расчищенной дороге. Лошади перешли на галоп, и резкий ветер в первый раз, словно горячим утюгом, тронул мое лицо.
— Наверх выходим! — крикнул Степан.
Я поднял воротник повыше. Через полчаса край овчины перед моими глазами оброс ледяной коркой. Я не двигался и опустил воротник только тогда, когда сани остановились в большой деревне против чайной.
После обеда мы выехали дальше по укатанной, чуть-чуть заметенной дороге. Обмотав шарфом высокий воротник и оставив впереди маленькое окошко, я стал смотреть сквозь заиндевелые кудряшки на скачущую навстречу ковыльную пустыню, теперь уже ровную, желтоватую, почти без снега. Ветер захлопал вокруг нас своими колючими полотнищами. Валенки мои быстро отвердели, я задвигал ногами и тут же почувствовал ответные толчки — Дюков под своей дохой делал то же самое.
Потом он выпрямился, придержал лошадей и предложил:
— Сделаем физзарядку?
Мы побежали вслед за санями. Вскоре я почувствовал в ногах горячую кровь. И как раз, когда Дюков, сделав несколько последних прыжков, на ходу повалился в сани, я схватил вожжи и остановил лошадей.
— Смотри! — крикнул я, показывая в сторону. — Дюков! Ведь это лыжи!
По самому краю шли две отпрессованные в снегу блестящие полосы.
— Да-а, — протянул Степан. — Ну скажи, что делается! Ведь это он побольше сорока километров отмахал!
— Похоже, что нам с ним по пути, — заметил я. — Мы сейчас его догоним.
— Смотри, какой скороход! — удивлялся Степан. — И на охотника не похоже. Прямо интересно становится!
Начался долгий спуск под уклон. Перед нами вся степь была глубоко прогнута, а дальше, по ту сторону огромной снежной впадины, поднималась белая, словно фарфоровая гора. Степан поднялся во весь рост, оглянулся на меня и молча указал кнутовищем между лошадьми. Привстав, я увидел на далеком ровном дне впадины одинокую пылинку. Это был наш лыжник.
Дюков засвистел, дернул несколько раз вожжами. Комья снега полетели из-под копыт к нам на солому. Это было похоже на погоню. Мы смотрели вперед и оба подгоняли лошадей. Фигура лыжника медленно вырастала перед нами.
Наконец сани вылетели на ровное дно впадины и поплыли в глубоком снегу. Лыжник шел впереди, шагах в ста от нас. На нем была кожаная ушанка, ватник, перехваченный ремнем, и стеганые штаны, заправленные в черные валенки. За спиной вниз стволом висело ружье, сбоку под рукой болталась убитая лиса — красная с белой грудью. Шел он очень красиво — прямо, без палок, широко отмахивая одной рукой, словно рассевал по снегу зерно.
Мы поровнялись, и я увидел, что лицо нашего попутчика до самых глаз обвязано вафельным полотенцем. Спереди на полотенце намерзла круглая ледяная бляха. Не обращая на нас внимания, парень скользил на желтых лыжах все вперед и вперед, оставляя за собой в рыхлом снегу широкую борозду. Степан, склонив голову на плечо, с улыбкой наблюдал за ним. Он долго готовился к беседе и, наконец, спросил:
— Чем лыжи смазываешь, охотник?
Парень сдернул полотенце ниже подбородка, открыл худощавое, усталое, красное от мороза лицо с маленькими губами, вздрагивающими от сильных вздохов. Он был очень молод. Свежая чистая улыбка тронула его губы, и сильный вздох тут же ее согнал.
— Эта мазь, — он выдохнул облако пара, — эта мазь на край света довезет! Ни у кого, — он опять вздохнул, — нет такой мази!
— Где уж достать! — Степан осторожно стал подбираться к главному вопросу. — Мы вот на паре шесть часов за тобой гнались. Думаем, что за скороход объявился? Какую такую важную эстафету несет?
Лыжник ничего не сказал.
— Лису, что ли, догонял?
— Лису, — подтвердил парень и зорко посмотрел на Дюкова.
— Хороша, черт! Эх и лиса! Похоже, огневка… Ишь ты, ведь забежала!
«Эх и лиса!» — подумал я, взглянув на Степана.
— Такую лису взял! Ты шкурку осторожно сымай. Первым сортом пойдет.
